- Короче, к люку не приближаться. Кто высунется, шарахаем прямо внутрь. Слышите, шакалы воют?
- Да, - первым распознает вой Борис.
- Это хорошо, значит, они здесь не пуганы. Значит, давно не стреляли в этих краях, - размышляет Боксер. Значит, тоже впервые здесь? - Спать. Утром поговорим.
На люк укладывается деревянная решетка, над ней долго, с сопением, колдуют.
- Короче, решетка у вас на растяжках из гранат. Тронете - взлетите к Аллаху в гости.
- Глубинные, глубинные гранаты ставь, чтобы в клочья всех разнесло, - подает совет незнакомый парень.
Сдержанно улыбаюсь: есть глубинные бомбы, но гранат таких еще не придумали. Или профан, или нагнетает страсти. Но в любом варианте растяжка - дело тонкое. Тот же шакал или кабан пробегут, случайно заденут - и доказывай на небесах, что ты не верблюд и даже не контрразведчик. Там второй экземпляр "Грозы…" вряд ли найдется.
- Держите сигареты. Жратву утром посмотрим. Короче, спокойной ночи.
Нет, чеченцы народ все же удивительный. И в яму на растяжки посадят, и спокойной ночи пожелают - и все один человек в течение одной минуты.
Потоптались какое-то время вокруг нашего логова, ушли. На ощупь поправляем постели, разбираемся в одеялах. И вот тут-то поняли, что нас опустили не просто вниз. Нас окунули в кишащую комарами прорубь. Миллионы, мириады зудящего зверья, толкаясь и спотыкаясь, пошли на запах, зазывая все новых и новых знакомых на нежданный пир.
- Сколько же вас, - Махмуд первым сдергивает с шеи повязку и начинает ее крутить, отгоняя стервецов.
Побыстрее стараемся юркнуть под одеяла, чтобы, как в "волчке", замереть в коконах. Но духота не давала дышать, приоткрываем щелочки, однако в них с победным зудом тут же устремлялась хвостатая комариная комета. Какое в Чечне, оказывается, враждебное небо: в выси - гудящее от самолетов, ниже - вибрирующее от "вертушек", а над самой макушкой - зудящее от комарья. И ни от кого ждать добра не приходится.
Уснуть невозможно. Встаем с Махмудом, крутим повязками, как на испытательном турбореактивном полигоне, хлестая по щекам, давая под зад, выметывая нежданных посетителей. Передышка - ровно на секунду. И снова все вокруг зудит, кусает, сосет. И не знаешь, то ли старых бить, то ли от новых отбиваться. Борис молодец: поерзал-поерзал, но затих. С одной стороны, мы гоняем вентиляторами воздух, а утром еще выяснилось, что он сунул нос в какую-то нору в углу, откуда поступал более-менее прохладный воздух. Про то, что из нее может высунуться какая-нибудь тварь, подумалось вяло: авось и не высунется.
Бьемся с полчищами вдвоем с Махмудом. Тысячу раз раненные, иссякаемые на глазах друг у друга. Сил нет даже ругаться. Несколько раз подходила охрана, протыкала яму узким лучом фонарика:
- Чего не спите?
- Комары заедают.
- Да их здесь море. Сами мучаемся.
Но они-то хоть на поверхности, а мы на глубине! Кому "мокрее"?
В то же время - кому плачемся?
Сморило под утро. Как мечтали о свете, сколько раз представляли встречу с солнцем. Но лишь стало размываться, теряться средь листьев небо, а вместе с ним - комариный столб, мы с Махмудом и свалились в разные углы.
Но Борис в одиночку не выдержал радости встречи с солнцем.
- Эй, уже утро, - прополз он трясогузкой по нашим ногам к люку. - Вверху солнце.
Вверху - да. А к нам в яму, словно боясь подорваться на растяжках, оно опускаться не осмеливалось. Лишь легонько, словно неженка-девушка, притрагивалась воздушной ноженькой к холодной воде, касалось белых проводков, опутавших наш выход на свободу.
- Живы? - поинтересовались сверху охранники. - Давай миску.
Просовываем ее в щель, в протянутую руку. Боевика не видно, наверное, без маски и потому не подходит близко. Дисциплина, однако. А мы сами себе напоминаем зверей в зоопарке. Им точно так же в вольер подают еду.
Солнце, подсмотрев за охранником из-за роскошной гривы росшего над нами дуба и убедившись, что в яме ничего страшного нет, любопытства ради все же заглянуло вниз. Без маски. Правда, на всякий случай решетку убирать не стало, перенесло ее тень на дно ямы. В эти светлые кривые квадратики мы и вползли, подставляя лица теплу.
- О, тараканы, - презрительно разочаровалось солнце от увиденного.
Открыли глаза. Нас, как подопытных мышей в клетке - нет, тараканов же! - рассматривали две маски.
- Нет, они будут Нельсонами Манделой, - не согласился другой, отметая примитивизм напарника.
Подбор псевдонимов на этом не закончился, и в конечном варианте все выглядело очень даже пристойно: я - Антон Павлович (Чехов им почему-то припомнился), Борис - здесь ума и юмора много не потребовалось - Ельцин, Махмуд - Эсамбаев. Гордости охраны не стало предела:
- Клево. У нас в тюряге писатель, президент и танцор.
Неизменной осталась лишь примета. Если звучало: "Полковник, на выход", - это к плохому. Когда имя Чехова или мое - тревог не ожидалось.
Самым большим неудобством оставались комары. Они наполняли жилище часов в десять вечера и буйствовали, устраивая на наших телах оргии, до семи утра.
Конец варварству и наглости положили, догадавшись и осмелившись закрыть люк. Снимаю майку, разрываем ее пополам. Плащадь - как раз прикрыть отверстие. Часа за полтора до сумерек обкуриваем яму, усиленно работаем вентиляторами - разве только не взлетаем сами - и замуровываемся. Пяток - десяток комаров остается, но что они без обходов и охватов, таранов и подмоги той орды, что топала ногами, била крыльями, царапалась и укладывалась слоями по майке сверху.
- От кого прячемся? - не поняла маневра и охрана.
- От комаров.
- Искусали, что ль?
Что им кусать. Рассмотрев себя на свету, поняли образ с тараканами - усатые и бородатые. И начинающие худеть. Вроде не двигаемся, лежим и спим, а пиджак уже свободно заправляется в брюки. Стало похуже и с едой: утром и вечером - перловка в комбижире. Для моего послеафганского гастрита - первейшее "лакомство". Нужно выбирать: или мучиться от голода, или от боли.
Отказываюсь от ложки. Пью лишь чай. День, второй. Есть хочется все сильнее, но когда-нибудь должен ведь этот комбижир кончится!
Кончилось все - и комбижир, и перловка.
- Жратвы нет.
На нет и суда нет. В ларек не сбегаешь, хотя Махмуд в одном из карманов и нашел завалявшиеся двадцать тысяч. Мечтаем, что можно на них купить. Борис непреклонен:
- Огурцов. Желтых.
- А почему желтых?
- Они большие.
Охрана тоже повеселила. Поинтересовалась мимоходом:
- А халва у вас есть?
Глядим на Махмуда: ты что, сбегал-таки в магазин?
- Какая халва? - задаем не менее глупый вопрос.
- Из банок. Не приносили?
Нам много чего не приносили. Первого, например, ни разу не видели. Картошки. Масла. Да тех же яблок, наверное, можно насыпать пол-ямы, лето ведь на дворе…
Принесли кусок халвы. Еще сутки продержались. А потом на полтора месяца зарядили одни макароны: на воде, без воды, со стручком лука, с кусочками остатков мяса, опять пустые. В непонятные праздники (как их мало даже у мусульман!) - одно мясо. Тарелочка, правда, из детского садика, может быть, даже осведомитель из налоговой полиции выделил ее на наши нужды, но запах-то есть.
А лето душное. Майка не только комарам вход перекрыла, но, как теперь уже традиционно для нас, и воздуху. Ребята молят о дожде, я сопротивляюсь.
- Дождь - это вода, сырость. А сырость - болезни. Не о том молим, мужики.
- Ты в самом деле неженка.
Готов остаться в памяти ребят с этим по-детски обидным, особенно для афганца-десантника, мнением о себе, чем потом оказаться правым. И окажусь ведь…
- Да мы в горах во время сенокосов под такими ливнями бывали!
В горах, но не в яме. Мы что, разведем костер, сменим одежду? Короче, я против.
Голосую так, будто от полученных результатов зависит погода.
Но вышло по законам войны: вместо дождя небо обрушило на нас снаряды. Вначале где-то неподалеку обнаружили себя пулеметы. Первую ночь они порезвились-поигрались, словно два-три Козленочка Военное Копытце по льду процокали. Утром прилетели надсмотрщики-"вертушки", но, наверное, не нашли выбитых копытцами самородков, потому что на следующую ночь из загона выпустили целую стайку более взрослых козлят. А они уж так разрезвились, что приструнить их оказалось возможным лишь артиллерией. Да в нашу сторону.
Первый снаряд, пролетевший над ямой с шипящим присвистом, мгновенно разбудил нас. Не знаю почему, но бросились к туфлям, в первую очередь обулись. А потом не успевали втягиваться головы в плечи от свиста и разрывов, утюживших совсем, рядом лес. Высвечиваем, наивные, самое безопасное место в двухметровом квадрате, замираем ближе к люку. Не из расчета, а так диктует страх оказаться заживо погребенными. Головы прикрываем подушками, как будто они могут ослабить удар осколков или падение дубовых бревен с наката. Опять чистая психология - если убьет, то не так больно.
- Что они здесь забыли? - Борис, не служивший в армии, больше всего ею и возмущается. Как будто ей самой захотелось вдруг повоевать, и прикатили офицеры с солдатами в Чечню, передернули затворы. Но нет, войны развязывают благородненькие на вид, чистенькие и румяные политики, а в грязь, вонь, бинты и стоны бросают людей в погонах. Это лишь кажется, что военные только и умеют командовать. Еще больше они умеют и вынуждены подчиняться…
- Недолет, перелет, недолет - по своим артиллерия бьет, - вспоминается по случаю давняя песня.
Свистит новый снаряд, втягиваем головы - но это Махмуд, улегшись вдоль стены и сложив руки на груди, показывает чудеса художественного свиста. Он перестал прыгать к люку - или поняв бесполезность, или устав бороться за жизнь. Знаю сам, что летящий именно в тебя снаряд не услышишь, что свистят те, которые уже пролетели мимо. Но, настроенный на борьбу, перестраховываюсь. И не хочу, чтобы душа махнула на все рукой - будь что будет. Не "будь что будет", а держать себя в ситуации…
После повторной бомбежки движения становятся автоматическими. До такой степени, что когда Махмуд случайно падает и бьется спиной о стену, заснувший Борис подхватывается, прыгает к люку и укрывает голову подушкой.
- Эй, вы чего? - спросонья не понимает нашего смеха.
Махмуд для острастки свистит - звук даже в таком исполнении неприятен - и снова бьется дурачества ради о стенку.
- Ну вас, - машет Борис и укладывается снова. - Плен лучше переспать.
А ежели не спится? Если отлежали все бока? Попросили хоть какую-нибудь работу у охраны, но боевики развели руками:
- Понимаете, вы расстреляны, вас нет. Вас никто никогда не увидит. И вы никого. Вам остается только сидеть. Приказ один - расстрелять при попытке к бегству. Все.
А лес вокруг наполняется жизнью. Чувствуем дым костра. Слышим подъезжающие машины и мотоциклы. Иногда доносятся окрики на русском языке. Значит, неподалеку работают пленные солдаты. Самое верное тому подтверждение - пилы без остановки ерзают по дубам. Такое возможно лишь под стволом автомата. Кто пилил дрова, тот знает. Наверное, строят новые землянки.
- Чего стал? - кричат уже ближе. - К мамке захотел?
"К мамке", как быстро поняли, - это под расстрел. За меня, я продолжал верить, бьется налоговая полиция. Ищет ли кто-нибудь их? Каково их матерям? Пытаюсь услышать хоть одно имя, хоть какую-нибудь зацепку: вдруг все же выйду на свободу и тогда смогу найти родственников пленника.
Бесполезно. Солдаты слишком далеко, а сами они не догадываются дать о себе знать подобным образом. Да и кто сказал, что я выйду быстрее? Особенно когда под вечер вдруг у ямы появилось пять-шесть охранников. Они сняли растяжки, отбросили в сторону решетку и только после этого приказали:
- Полковник, живо.
11
И без "полковника" ясно, что дела мои плохи, - ведут, бьют грудью о стволы деревьев, не предупреждают о ветках, не обводят канавы. Молчат. Вывернуты все ноги, тело горит от ударов, потому что не осталось на нем места, куда бы не достали сапоги. А нутром чую, как копят злобу. Что могло случиться?
Сталкивают в какую-то узкую яму.
- Раздевайся.
Моросит дождик. Махмуд очень просил его. Затопит нашу яму. Но уже без меня. Без меня…
Вырывают из рук солдатскую куртку и пиджак. На рубашке успеваю лишь расстегнуть пуговицы.
- На колени.
Торопятся. Взведены. Но почему перед убийством заставляют раздеваться? А может, на колени ставят, чтобы я из ямы не увидел местность? Тогда еще не расстрел…
- Снимай повязку.
И тороплюсь, и боюсь увидеть, перед чем встану лицом. Перед чем?
Боялся не зря. Я - в свежевырытой могиле. Узкой, только недавно отрытой - следы от лопат не заветрились. Вот теперь - да, теперь - все. Единственная отрада, которой, оказывается, можно порадоваться за мгновение до смерти - что тело присыпят землей, шакалы не растащат его по лесу. Но зато и не найдет никто никогда. И даже то, что Боксер предстал передо мной в маске, надежд не прибавляет.
- Руки за голову.
Сзади с двух сторон в затылок утыкаются стволы автоматов. Зачем убивать сразу из двух? Да с такого близкого расстояния? Кровь же и мозги залепят стволы, придется очищать!
Встряхиваю головой - господи, о каких проблемах думаю. А небо серое, чужое… Как же плохо умирать вдали от дома! Когда прощаться? Сейчас, сразу, или еще есть минута? А вдруг пропущу ее, последнюю…
- Сначала, короче, мы тебя отделаем так, что родная мать не узнает. И пошлем снимочек твоему начальству.
Замечаю у него на груди "Полароид". Вспоминаю свой фотоаппарат: ну конечно же, они проявили пленку и нашли кадры воронежских омоновцев! И это их взбесило.
- А если оно не успокоится, начнем присылать им тебя самого по частям. Кусочками. Сначала пальцы, потом руку, потом ногу. Голову - на десерт.
Он перечисляет очередность расчленения, а я улавливаю просвет в закрывающейся крышке гроба - слова Боксера "…оно не успокоится…" Дело - в моем начальстве? Не в пленке?
- Думают, что здесь мертвые на посту стоят, - продолжает заводиться Боксер. Зачем-то лепит мне на лицо крестами лейкопластырь. Отходит на шаг, делает снимок. Ждет, когда я, еще живой и не избитый, проявлюсь на кадре. Протягивает снимок обратной стороной:
- Ставь дату и распишись.
Ставлю и расписываюсь. Если фото вдруг сохранится, то по крайней мере можно будет установить, что до нынешнего дня я был еще жив. Место смерти не узнают, зато дата станет известна. Последнее земное благо…
- Они думают, что хитрее нас, - не унимается Боксер. - Только запомни, полковник: чеченцы бывают или плохие, или хитрые. Мы - из хитрых, и нас не переиграешь.
- А в чем хотят переиграть? - спрашиваю напрямую. Чего теперь стесняться? Из могилы можно спрашивать обо всем, ниже нее уже ничего нет.
- Вздумали освободить тебя силой. Прилетела "Альфа", сидит в аэропорту. С генералом. Ну и жук ты, полковник. Все равно никогда не поверю, что не контрразведчик: генералы за простыми полковниками сами не летают. Но как только они тронутся с места, мы тебя тут же расстреливаем. Понял?
Что понимать? Не от меня зависит, тронется с аэродрома "Альфа" или нет. Но кто придумал силовой вариант? Это же бессмысленно, бесполезно. При такой утечке информации они сами окажутся в ловушке.
- Мы знаем все, - нервно расхаживает Боксер по краю могилы. - Мы даже знаем, кто и как в налоговой полиции Грозного оправдывался перед Москвой за тебя. Знаешь, что сказали? Что ты сам отказался от охраны. Но если эти тронутся…
Останавливается. Ботинки - перед лицом. Одного замаха достаточно, чтобы размозжить мне голову. Успеть закрыть глаза…
- А все-таки мне жаль твою морду и почки, русак, - вдруг совершенно неожиданно, когда я уже приготовился к худшему, отпускает сердце из тисков Боксер. - Пока пиши, - бросает вниз кусок картона: - Пиши: "Умоляю исключить силовой вариант моего освобождения…"
Стыдно начинать с таких слов, я еще не раздавлен морально, хотя и стою на коленях, но - пишу. Умоляю. Так лучше и для меня, если в самом деле моя жизнь зависит от взведенных моторов машин, и ко всему прочему есть хотя и мельчайшая, но возможность дать понять своим, что боевикам известно об операции и они могут устроить засаду. Интересно получается: спасая себя, оставляю в живых, но крайней мере на данный момент, кого-то из боевиков и "Альфы"…
А ее, значит, чечены основательно побаиваются, ежели настолько всполошились. Но скорее всего, на аэродроме в Северном сидит не она, а наши ребята из физзащиты. Впрочем, это одно и то же, почти все они пришли в налоговую полицию из КГБ. Потому трудно поверить в то, что они вот так, наобум, полезут в горы. Без идеальной подготовки и тщательной разведки. Не те ребята. У нас тоже не мертвые на постах стоят. И моя записка только поможет им.
Так что надо сохранять спокойствие. Насчет олимпийского, наверное, сложно утверждать, но внутреннее равновесие необходимо. Мы еще живы, хотя даже не одной ногой, а полностью в могиле.
Стоявшие вокруг автоматчики тем временем роются в карманах, выуживая остатки моей допленной жизни: заколку от галстука, часы, ручку, удостоверение "Советского воина", литературные наброски, которые начал делать на пустых сигаретных пачках с появлением света.
- Это что такое? - изумляется Боксер, перебирая листки. - Что за записи?
- Делаю для себя. Наблюдения.
А сам торопливо вспоминаю, что писал.
- Это мы сейчас почитаем. А почему удостоверение не сдал?
- Не забрали на равнине.
- Изъять все, - рычит Боксер охране. - Вывернуть все карманы, ничего не оставлять.
Падает на землю расческа, отбирают даже пустое портмоне.
- А теперь я с тобой все же немного разомнусь. Повязку. Встать.
Надеваю повязку. Становлюсь в полный рост. Носок ботинка у охранника массивен. Пусть лучше бьет по лицу или в грудь, но не в горло.
Ловлю характерный шум: удар Боксера проходит в каких-то миллиметрах от лица, я чувствую только его холодок. Тренировка? Я - в роли спарринг-партнера? И неужели опять пронесло? Холодок от близости удара - это ли холодок от смерти? Арктику с экватором не сравнивают. Но сколько же раз человек способен прощаться с жизнью?
Снова запихивают стволами автоматов на дно ямы, заставляют замереть. Лежу, потихоньку выбирая удобное положение. Снова оказывается важным, в какой позе застигнет меня смерть, удобно ли будет мне лежать затем в могиле. Хотя бы прикрыли чем-нибудь перед тем, как станут сыпать землю…
Лежу несколько минут. Сердце, устав бороться и волноваться за меня, само начинает потихоньку затихать. Это хорошо. Пусть лучше само замрет, чем его разворотят пули. Оно меня редко подводило при жизни, и сейчас я разрешаю ему умереть раньше себя…
Не дали. И рано обрадовался, что обойдется без зуботычин. И хотя меня в итоге вытаскивают с того света на божий свет, обратный путь в другую яму оказался значительно дольше. Под руки, судя по голосам, меня подхватила молодежь, парни лет семнадцати. Эти уж поизголяются!
Дождавшись, когда стихнут в лесу шаги Боксера, они пираньями впились в меня, по очереди обработав ноги, спину, затылок.
- Полко-овник, мразь, - в точности прокопировали они голос и интонацию Непримиримого.