И тут наконец-то в дверях показался Олькеницкий. Он шел с военкомом города Милхом.
Гирш был одет как обычно: защитная гимнастерка и широченные синие бриджи. Костюм сидел на нем плохо, и он казался в нем очень неуклюжим. Вера про себя мгновенно отметила, что выглядит он очень плохо. На лице Олькеницкого лежала печать крайнего утомления, но глаза его смотрели зорко, твердо, как обычно. Под этим пристальным дружеским взглядом тревога улетучилась.
"Как постарел Гирш", - подумала Вера Петровна. На память пришла первая встреча с ним.
Был конец 1916 года. Олькеницкий появился в Казани на год раньше, как беженец из Польши. В университете, куда поступил Гирш, он сразу выделился большевистской страстностью и принципиальностью.
Вере живо представилось их первое знакомство и то, как убедительно раскритиковал Олькеницкий программу партии левых эсеров максималистов-интернационалистов, к которым Вера Петровна примкнула в марте 1917 г.
"Тоже мне платформа, - иронизировал Олькеницкий. - Никакого понимания обстановки сегодняшнего и вчерашнего дня, не политическая линия, а смесь сентиментальности и романтики с припадками бунтарства".
"А ведь Гирш прав, - подумала тогда Вера Петровна, - абсолютно прав". Именно он помог ей понять, куда вела линия эсеров, в рядах которых она вдруг оказалась.
В последнее время Вера Петровна часто задумывалась над этим вопросом. Она упорно искала объяснения своему поступку: Вера понимала, что произошла нелепость, абсурд. Но почему? Что это было? Внезапный порыв, толкающий людей на бездумные, ничем не оправданные поступки? Или что-то другое? Может быть, сказались заложенные в ней с детства элементы бунтарства?
Когда она попыталась в разговоре с Гиршем свалить все на бездумность, он оборвал ее: "Молчи, молчи лучше. Ты склонна к бунтарству. Это и привело тебя к эсерам".
Гирш давно понял, куда ведет левых эсеров их политическая линия. Он сразу раскусил их псевдореволюционную сущность и то, что под громкой, левой фразеологией они скрывают свое истинное контрреволюционное нутро.
"Громыхаете, как пустые бочки по мостовой", - удачно съязвил как-то Олькеницкий во время выступления против кого-то из левых эсеров на заседании губревкома.
Внутренне Вера была удовлетворена тем, что по вопросу о Брестском мире она шла в ногу с большевиками против эсеровского большинства. Она уже давно идеологически порвала с эсерами. Надо было кончать и организационно, но Гирш советовал:
- Ты прежде уведи из-под эсеровского влияния тех, кто так же, как ты, случайно очутился в их лагере.
Вера активно принялась за разложение левоэсеровской организации. Она ждет не дождется, когда газета "Знамя революции" опубликует наконец декларацию об идеологическом и организационном разрыве с эсерами.
Все это вспомнила сейчас Вера, когда увидела Гирша.
Быстро встав из-за стола, Вера Петровна шагнула к Олькеницкому и Милху, решительно взяла их под руки и повернула назад, к выходу из столовой. Они с недоумением глянули на нее, но подчинились.
Выйдя на улицу и убедившись, что никого поблизости нет, Вера Петровна лаконично, но очень связно передала Олькеницкому и Милху все, что рассказал ей Сименовский.
Гирш внимательно выслушал ее, и глубокая поперечная складка легла на его лбу. Он молча думал.
- Может, арестовать Сименовского? - прервал молчание Милх.
Олькеницкий отрицательно покачал головой:
- За что? За то, что он пришел и предупредил нас? Так нельзя! Вот допросить его как следует, пожалуй, необходимо. А как Дмитрий? От него нет ничего нового? Как бы он не перепутал "свою биографию".
- Все до мелочи продумано и учтено. Надеюсь, что он сойдет за сынка пострадавшего от большевиков. Связь с золотопогонниками у него устанавливается. Вот-вот будут новости. Дмитрий проникнет в их логово обязательно, я уверена.
- Ну ладно. Пока займись Сименовским.
Вера Петровна тут же вернулась в столовую и предложила Сименовскому пойти вместе с ней на Воскресенскую улицу, где в здании бывшего окружного суда помещалась губернская чрезвычайная комиссия.
Сименовский был так напуган этим предложением, что и не подумал отказываться. Впрочем, если бы он и попытался отказаться, то находившиеся поблизости Олькеницкий и Милх помогли бы доставить его куда надо без промедления.
Придя в губчека, Вера Петровна провела Сименовского в большую полутемную комнату, единственным освещением которой служило несколько самодельных лампадок. Электричества в городе не было.
В комнате стояли письменный стол и несколько стульев. Другой мебели не было.
- Садитесь! - сказала Вера Петровна и пододвинула Сименовскому один из стульев.
- Почему вы меня арестовали? - дрожащим от обиды шепотом спросил приват-доцент. - Это… это бесчеловечно.
- Арестовала? Вас? Вы глубоко заблуждаетесь. Пока мы вас не арестовываем, и не моя вина, что нам приходится продолжать беседу здесь, в чека. Но согласитесь, вы рассказали столь серьезные вещи, что никакие недомолвки, недоговоренности недопустимы. Итак, от кого вы узнали о заговоре? Учтите, на сей раз я вас спрашиваю официально, и вам придется отвечать.
- Не могу! - чуть не вскричал Сименовский, хватаясь за голову. - Не могу, я не хочу быть чьим-то убийцей! Я не предатель, не провокатор!
Сименовский замолчал. С минуту он сидел, низко опустив голову. Затем выпрямился и, по-видимому убедившись, что его трагические возгласы произвели мало впечатления, окончательно сник.
Вера Петровна понимала, что в душе Сименовского идет мучительная борьба, и терпеливо, молча ждала. Действительно, Сименовский считал, что если он назовет имя человека, от которого узнал о заговоре, то будет предателем, а стать предателем он не хотел. Но, с другой стороны, он испытывал такой невероятный страх перед грозной чека, что готов был выложить все, что знал. Как же быть? Что делать? Желая найти какой-то компромисс, Сименовский неуверенно проговорил:
- Видите ли, собственно говоря, узнал я о заговоре случайно. Мне рассказал мой старинный друг, так сказать, однокашник по университету…
Так! Вере Петровне стало ясно, что Сименовский принял какое-то решение. По-видимому, он что-то скажет, попытается отделаться полупризнанием, будет говорить полуправду. Надо заставить его выложить все до конца. Для этого надо наступать, только наступать, как советовал Гирш, не давая Сименовскому передышки.
И, приняв это решение, она обрушила на Сименовского град вопросов:
- Он ваш друг по университету? Вы познакомились с ним в студенческие годы, на университетской скамье? Не раньше? Отвечайте точно!
- Нет, почему в студенческие? Мы вместе кончали гимназию.
- Отлично! Значит, он коренной житель этого города? Может, здешний уроженец?
- Нет… впрочем, да… Кажется, да.
- Так как же? Да? Или нет? Только точно.
- Я же говорю - да! Он здесь родился.
- В какой семье?
- Ну, отец его был священником.
- Чем он сейчас занимается?
- Право, ничем. Только что вернулся в город, офицер. Весьма милый и культурный человек.
- Где вы с ним встретились?
- На улице, совершенно случайно. Он живет недалеко от меня.
- Фамилия?
- Чья фамилия?
- Его, конечно, не ваша же.
- Увольте, Вера Петровна! Фамилии я не назову.
Сименовский судорожным жестом ухватил мешочек с махоркой, который лежал на столе, и попытался свернуть козью ножку. Но ничего не получилось. Руки дрожали, табак рассыпался.
- Что, - усмехнулась Вера Петровна, - запачкаться боитесь? "Ах, мол, как можно, неэтично!"
- Да, да. Товарищ доверился другу, поведал ему сугубо секретные вещи, а тот возьми и предай его. Как это называется, по-вашему? И, кроме того… - приват-доцент замялся, - вы ведь арестуете его. А я не хочу быть виновником гибели человека, любого человека. Я принципиальный противник насилия и репрессий. - Голос Сименовского стал крикливым. - Ведь речь идет о психологических нюансах, которых вы, большевики, не поймете, не сумеете понять, - подчеркнул он снова.
- Ну где уж нам! - Вера Петровна пожала плечами, и в ее глазах появились веселые смешинки.
Заканчивая допрос, она твердо решила временно держать Сименовского под домашним арестом. Иначе он может проболтаться. Но как узнать фамилию поповича, о встрече с которым говорил приват-доцент.
В городе, как она успела выяснить полчаса спустя, оказалось ни много ни мало - девять поповских сыновей офицерского звания, к тому же бывших студентов. Четверо из них жили по соседству с Сименовским.
Кто же из них враг? Насколько сильна организация заговорщиков? Связана ли она с центром?
Этот губернский город, расположенный в глубоком тылу России, в годы войны превратился в фабрику офицерства для царской армии.
В Казани дислоцировались военные училища, стояли запасные полки, формировались резервные части.
Сюда после Октябрьского переворота бежали из Петрограда некоторые представители черносотенной головки.
Вся эта публика была хорошими дрожжами для контрреволюционных заговоров любых направлений.
По городу раскинулась целая сеть закусочных, кафе, ресторанов, молочных лавок, лавочек, организованных так называемым союзом безработных офицеров, где за прилавками стояли чересчур бойкие приказчики с нагловатыми глазами из бывших офицеров и их жен.
Союз безработных офицеров был для золотопогонников хорошей ширмой. Особенно был подозрителен район 3-й Горы, где преимущественно сосредоточивались офицеры. Здесь почти открыто производилась запись добровольцев на Дон.
Вечерами тут часто раздавалась стрельба. Стоило только человеку, попроще одетому, заглянуть во вновь открытое увеселительное заведение, как он сразу наталкивался на стену отчужденности: замолкали разговоры завсегдатаев заведения, наступала неловкая тишина, а вслед случайному посетителю неслись шепотки, иронические реплики, издевательские улыбочки.
Опустив голову, Вера Петровна долго сидела за столом и перебирала в памяти события последних дней, когда неожиданно в комнату вошли Олькеницкий и секретарь чека Фролов.
- Устала? - тихо спросил Гирш Веру Петровну.
- Устала. Из этого чудака почти ничего не удалось вытянуть.
Вера Петровна коротко передала результат допроса.
- Да-а, немного, - Олькеницкий потер лоб. - А петля между тем затягивается. Особенно меня беспокоит охрана города. Сегодня я проверял списки - сплошная черная сотня. Это черт знает что. Подумайте только: кто сторож магазина на углу Чернозерской? Господин жандармский ротмистр. А все оттого, что охрану набирают через домовые комитеты.
- Нужно отменить старое постановление, пока не поздно, - сказала Вера Петровна.
- Отменим, за этим дело не станет. Теперь другое: что делать с "итальянкой" господ чиновников? Они пока ведь и не думают работать.
- Это потому, что у них есть средства, - вмешался Фролов. - До тех пор пока буржуазия будет субсидировать саботажников деньгами, мы бессильны.
- Что же вы предлагаете?
- Отобрать у буржуазии средства и заставить работать!
- Рискованный шаг, но иного выхода нет, - согласился Олькеницкий. - Твое мнение, Вера Петровна?
- Гирш, вы когда-нибудь пахали землю?
Вопрос был настолько неожиданным, что Олькеницкий приоткрыл рот.
- Землю пахать? Но при чем тут пашня?
- Видите ли, Гирш, - продолжала Вера Петровна, - лошадь любит, чтобы плуг держала крепкая рука, И буржуазия любит власть, у которой крепкая рука. Я думаю, что мы должны пустить в ход сильно действующие отрезвляющие средства и привести буржуев в чувство. Если мы заставим их чистить улицы и сортиры, а их жен - мыть красноармейцам казармы - честь, впрочем, для них немалая, - то они поймут, что власть у нас твердая…
* * *
Гости стали сходиться поздно, в десятом часу. Встречал их сам хозяин, отец Александр, высокий, сухой, с благообразным красивым лицом. Мягкая седая борода и венчик из белых волос, которые шевелились при любом движении, делали священника Сердобольского похожим на древнего апостола.
Гости прикладывались к его руке и проходили в гостиную, где их ожидал накрытый стол.
Позднее других приехал веснушчатый блондин в обществе какой-то девушки и высокого молодого человека.
- А-а, Нефедов, наконец-то, - произнес старший сын хозяина, Сергей.
- Милостивые государи, подождите браниться, - начал Нефедов. - Честное слово, не моя вина. Все, все объясню. Постойте-ка, я вам сначала представлю…
И Нефедов начал рекомендовать своих спутников:
- Моя кузина Елизавета Ивановна, прошу любить и жаловать.
- Я уже давно имел эту честь, - сухо произнес Сергей Сердобольский и поклонился.
- Мой юный друг, одаренный художник, Дмитрий… Имейте в виду - чудесный пейзажист, - повернулся он в сторону молодого человека, вошедшего с ним.
- Ну-с, дорогой хозяин, - Нефедов обращался теперь к Сергею, - чем будете поить-кормить нас?
Нефедов говорил тоном превосходства. Превосходство чувствовалось и в его манере высокомерно держаться, не обращать внимания на окружающих.
Продолжая улыбаться, Сергей Сердобольский обнял Нефедова за талию и, отводя его в сторону, злым шепотом спросил:
- За каким чертом вы тащите с собой этого типа? Вы его хорошо знаете?
- У вас очередной припадок подозрительности, - презрительно усмехнувшись, холодно возразил Нефедов.
- Ну вот что, поручик, это в последний раз. Мы и так долго терпим ваши выходки. Это - нарушение наших правил.
- Полегче, поручик, - сквозь зубы прошипел Нефедов. Его и без того маленькие глазки от злости сузились так, что стали похожи на две маленькие щелки. - Учтите, я не привык терпеть дерзости.
За ужином разговоры сначала носили довольно сдержанный характер. Но после третьей рюмки за столом стал господствовать поручик Нефедов. У него, по-видимому, был своеобразный зуд произносить тосты.
С самого начала он предложил трогательный, состоящий из полунамеков тост за счастливый отъезд младшего сына священника, присутствующего здесь, краснощекого и голубоглазого крепыша.
Не трудно было понять, куда едет этот молодой человек, особенно после речи совсем захмелевшего Нефедова.
- Милостивые государи, - начал он, - если бы вы только знали, как я завидую этому мальчику! В то время как мы здесь вынуждены изнывать от безделья, прятаться по подвалам, торгуя молоком, этот юноша через пару дней сможет сразиться с врагом в открытом бою! Какое счастье! - Нефедов выпятил свою чахлую грудь и картинно оперся на воображаемую шашку. - Эх, черт побери! Мне бы один эскадрон моих дьяволов из "дикой дивизии", показал бы я красным…
- Как бегают зайцы, - ехидно вставил Сергей. Присутствующие рассмеялись, но Нефедов, не смутился и, будто не слыша насмешки, продолжал:
- Я показал бы им…
- Бросьте, поручик, - с тихой угрозой остановил его Сергей, - все знают, с ваших слов, наизусть, что вы были некоторое время на фронте, даже контужены и как будто ранены в голову… отличались храбростью, героизмом…
Нефедов хотел было возразить, но осекся под пристальным и недобрым взглядом Сергея, весь вид которого говорил о трудно сдерживаемом бешенстве.
- Ну хорошо, - пробормотал Нефедов, - если вы не хотите слушать, я лучше сяду и буду молчать. Только налейте мне, христа ради, рюмочку.
Чтобы замять возникшую неловкость, Сергей встал и снял со стены гитару. Склонив на гриф лобастую голову, он взял несколько аккордов. Струны зарокотали приглушенно и мягко. Сильные пальцы Сергея перебирали их все быстрей и быстрей. И вот уже гитара хохочет и плачет. У гостей сами собой начинают подпрыгивать под столом ноги.
Потом мелодия меняется, выравнивается и течет широкая, вольная, как река в половодье:
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка,
И уныло по ровному полю
Разливается песнь ямщика…
Сергей поет, полузакрыв глаза. По лицу его пробегают тени, и высокий лоб бороздят страдальческие морщинки. Младший брат смотрит на него влюбленными глазами и тихонько подпевает:
Сколько грусти в той песне унылой,
Сколько чувства в напеве родном,
Что в груди моей хладной, остылой
Разгорелося сердце огнем…
- Знаем мы эти славянофильские штучки, - неожиданно захохотал Нефедов и с размаху поставил бокал. - Песенки русские, а карабины французские! А что французишки взамен-то потребуют? Не догадываетесь? А я догадываюсь: рублики и "родны-е поля и лес-а", как поется в вашей песенке. Так чего ради вы кривляетесь, Сергей, и пускаете слезу, распевая творения русского мужика?
- Вы же пьяны, Нефедов, - сказал Сергей. - Ступайте спать.
Поручик был действительно пьян, и гипнотизирующие взгляды Сергея на него уже не действовали. Он решил, видимо, отплатить за свое недавнее унижение и продолжал разглагольствовать:
- Пусть я пьян. Но зато я не притворяюсь, что люблю мужика и все это свинство! Я их откровенно презираю, как мыслящее существо и как дворянин!
- Напрасно, Нефедов, напрасно, - спокойно сказал Сергей и покачал головой. - Я думал, вы умнее. Дворянством теперь кичатся только дураки.
- Это почему же? - вскинулся поручик, не заметив даже, что Сергей ловко перевел разговор на менее скользкую тему.
- Если вы способны меня выслушать, я объясню. Дело в том, Нефедов, что чистотой крови не могут похвастаться даже великие князья. И вот почему: у вас было двое родителей - отец и мать. Не так ли? А у ваших отца и матери было уже четыре родителя: два у отца и два у матери. Четыре же ваших деда и бабки насчитывали восемь человек, которым они были обязаны своим появлением на свет. У ваших прадедов и прабабок было шестнадцать родителей… И так далее. За тринадцать поколений, Нефедов, вы накопили… минуточку - прикину… Так вот, вы накопили шестнадцать тысяч триста восемьдесят четыре предка. Какая это прогрессия?
- Арифметическая, - рассеянно пробормотал поручик, и гости опять расхохотались.
- У вас плохая память, Нефедов, - усмехнулся Сердобольский. - Но разрешите мне продолжить. Вы уверены, что среди этих шестнадцати тысяч ваших предков не было крепостных, стрельцов, прачек, публичных девок, мещан, купцов, цыганок и кабачных ярыжек? Уверены вы в этом? Ах, не уверены! А ведь мы копнули только тринадцать поколений, всего-навсего тринадцать! Так чем же вам кичиться, любезный господин поручик? И зачем кричать о своем презрении к мужику, за счет которого вы живете?
Сердобольский встал и вплотную подошел к Нефедову:
- Отправляйтесь немедленно спать. А завтра, когда у вас будет трезвая голова, мы поговорим в другом месте.
- Но, Сергей, ведь я ничего такого…
Сердобольский, не дослушав, круто повернулся на каблуках в сторону гостей.