Я еще раз поблагодарила его за ванны, он отмахнулся:
- Пустое! Больше, чем ванны, вам сейчас поможет укороченный рабочий день, наберетесь силенок перед отъездом…
- Это вы просили за меня нашего начальника, - поняла я.
- Я… но точнее, моя жена, она работает в управлении лагерей… у Вишневецкого. Сначала не решилась его просить, думала - откажет, но потом набралась храбрости. Я ей столько о вас рассказывал… Но, к ее удивлению, Вишневецкий сразу согласился и позвонил начальнику вашего лагеря.
- Вам обо мне рассказывала Маша?
- Да. Она иногда находит возможность зайти к нам. А привел ее к нам впервые мой друг, еще когда она была у него в психолечебнице.
Я простилась и ушла и неожиданно для себя самой отправилась к театру. Подошла к афише, шел "Гамлет"… Неужели сюда, в Магадан, приехали работать хорошие артисты, которые могут играть "Гамлета"? Фамилии были явно обезличенные - Иванов, Петров, Сидоров. А в конце афиши я прочла: художник Неклонский!
Я долго смотрела на дорогую фамилию…
Затем села на ближайшую скамейку в театральном скверике.
Да, у нас с ним все началось с постепенно нарастающей дружбы. Но прошло не так много времени, и Сережа сказал мне:
- Валя, а ведь я люблю тебя, люблю!
Должно быть, он в моих глазах прочел то, что ему хотелось, он прижал меня к себе и стал целовать.
Женщина всегда чувствует, знает, по-настоящему ли ее любят.
Чем дальше, тем я все более убеждалась, что Сережа любит меня по-настоящему, глубоко и верно, как и я его.
Как мы оба были счастливы! Но Сережей все время владел страх потерять меня.
- Я успокоюсь, лишь когда мы поженимся, - как-то сказал он мрачно.
- За чем же дело стало? Давай поженимся, Сережа, пойми и запомни: я тебя люблю, юридическая сторона меня нисколько не тревожит, можно зарегистрироваться, можем жить так, как тебе лучше. Может, ты не разведен с Шурой? Тогда я всё предоставляю времени. Повторяю, я люблю тебя, и мне важно лишь одно: чтоб и ты любил меня.
- Спасибо тебе, дорогая, с Шурой я разведен, дело не в этом…
- А в чем?
- Дело в твоем отце.
- Папа тебя не любит, но, знаешь, даже в старое время дочери обходились без родительского благословения и были счастливы.
- Видишь ли, ты не представляешь, что здесь поднимется, как только узнают о нашем браке.
- Да какое им всем дело?
- Видишь ли, Валя, меня здесь вообще не любят, не терпят, даже когда не знали о моем происхождении. Просто за то, что я на них не похож. Что я не пью с ними. В ресторан хожу лишь обедать. Много читаю, много покупаю книг, в свободные дни рисую картины, хотя вовсе не художник… и, наконец, за то, что за мной бегают женщины, ну а я порой уступаю, если нахожу ту или иную достаточно интересной… Но когда узнали о моем происхождении, эта неприязнь приняла политический характер, превратилась в ненависть.
- Зачем ты им рассказал?
- Что ты, не думал. Приехал этот кавказец Махарадзе, бывший деникинский поручик. Он увидел меня в ресторане и на весь зал заорал: "Князь Неклонский, какими судьбами?" Получив от меня изрядный втык, он взял свои слова назад, но было уже поздно. Белый через милицию (или НКВД) докопался до моих родных. Так вот, на мою голову выльют ушат грязи, больше сфабрикованной, а твои родители, отец в особенности, будет всему верить.
- Сережа, не надо преувеличивать. И главное, не придавай этому такое значение. Важно то, что мы друг друга любим, остальное не так уж важно. А папе я объясню. Самое главное для него - почему ты пошел в революцию к белым.
- Как ты это будешь объяснять?
- Как есть на самом деле. Тебе же было всего шестнадцать лет! Куда еще мог пойти мальчик из дворянской семьи в 1918 году. Только в белую гвардию. Но ты же ушел от них.
- Ушел. Да. Но два года был у Деникина.
- Так что, теперь до самой старости об этом тебе будут напоминать?.. Сережа, я прошу тебя, давай уедем отсюда.
- Меня загнали на север, и некуда мне теперь ехать, - мрачно возразил он.
- Пусть на север, но давай хоть из Незаметного уедем. На какой-нибудь прииск. Сережа оживился.
- А знаешь, это реально. Я поищу себе работу на Алданских приисках. Мы поженимся и выедем, как только я найду что-либо подходящее, с квартирой и прочее.
Сергей нашел себе работу быстрее, чем мы думали. Правлению "Алданзолото" нужен был свой представитель на одном из крупных золотых приисков, но не было подходящего человека. Когда Сережа предложил свою кандидатуру, они удивились, но охотно ее приняли. Сережа выехал на этот прииск на пару дней.
Пока он ездил, я написала вчерне рассказ о геологе Филиппе Мальшете. Прототипом послужил один из друзей Сергея. Мы познакомились с моим героем еще по дороге в Незаметный - вместе ехали со станции Большой Невер. Он как-то сразу сдружился с нашей семьей, и мы ехали вместе, порой в одних санях. Еще при царе, кажется в 1907 году, Филипп Мальшет был сослан на Крайний Север. После революции он мог вернуться в свой родной Петроград, но он участвовал в боях за Советскую власть.
После его выдвинули было на партийную работу, но он отказался категорически, заявив, что он геолог по призванию и геологом останется. Ни уговоры, ни запугивания, ни угрозы не помогли.
Он много ездил по северу с геологическими партиями, пока не осел на Алдане. Надо было куда-то привести жену (жену он взял из коряков). Выучил ее грамоте, но читать так и не смог приохотить. К книгам она отчего-то испытывала явную неприязнь, как и к его минералам. Может, потому, что, возвращаясь из экспедиции, муж все свободное время отдавал книгам.
У них было четверо детей… Мальшет несколько раз делал попытку вернуться в Ленинград, где у него были родные - братья, сестры. Но возвращался с дороги. Однажды все же добрался до Ленинграда, обрадовал родных подарками - мехами. Устроился на работу… Через пару месяцев вернулся на Алдан.
Когда мы с ним познакомились, он как раз уезжал в Ленинград, но, проехав две станции, сошел с поезда и вернулся товарняком обратно на Большой Невер.
Это была последняя попытка.
- Больше не поеду, - сказал он мне. - Я обрел новую родину, ничего не поделаешь. Ленинград мне стал чужим.
Филипп Мальшет очень любил Сережу, хотя знал о нем всё.
Он и меня полюбил и от души радовался, что мы собираемся пожениться.
- Я так рад за вас обоих, но особенно за Сережу, - сказал он мне однажды, когда зашел днем, занес какую-то книгу. - Сережа ведь никого никогда не любил, - сказал Филипп Михайлович, - я очень боялся, что он принадлежит к тем людям, которые так и проживут свой век, не узнав, что значит самому любить. А тебя он любит, Валя… И я уверен - ты дашь ему счастье.
- А вы любили когда-нибудь… по-настоящему?
- Да. У меня была…
- Кто же она?
- Дочь преуспевающего врача. Валентина Даль. Мы любили друг друга беззаветно, преданно. Но жизнь разбросала нас в разные стороны. Она была профессиональным революционером. Я тогда им еще не был, уж так получилось, что мои друзья, моя любимая… я попал вместе с ними. При обыске у меня нашли литературу, которую друзья просили сохранить всего два дня… В общем, я получил ссылку в Якутск. Валентина - тюремное заключение. Я бежал на Чукотку, где пристал к геологической экспедиции. Ее освободила революция. В 1920 году она была расстреляна белогвардейцами в сельской тюрьме… Я ее не забывал никогда.
Вот об этом Филиппе Мальшете я написала новеллу. К его духовному облику я добавила кое-что от Сергея, кое-что от самой себя.
Сергею новелла очень понравилась.
- Ты будешь большим писателем, - сказал он, - я верю в тебя, у тебя же литературный талант, Валя. Работай, пиши. А этот рассказ надо отпечатать на машинке, я попрошу нашу машинистку, очень славная женщина.
Через два дня он привес рассказ, напечатанный на машинке.
- Филиппу дадим прочесть? - спросил он.
- А если он узнает себя?.. Я даже имя не изменяла.
- Прости, Валя, но там лишь его имя. Это отнюдь не Филипп, так что не бойся. Он поймет, что ты таким его видишь, и улыбнется. Но в общем ему будет приятно. Доставь ему эту радость.
- Хорошо, пусть читает.
- В какой журнал думаешь послать?
- Ни в какой: рано мне еще печататься. Я еще только будущий писатель.
- Может, это и правильно - до тридцати лет не напечатать ни одного рассказа и с первым рассказом в печати явиться вполне зрелым писателем. Как Мопассан.
В ближайшие дни мы с ним поехали на наш прииск, расположенный по берегу Алдана. Осмотрели комнатку, которую ему предоставили. Она освобождалась через полтора месяца. Тот, кто ее занимал до этого, уезжал на родину, под Киев. Он накормил нас вкусными щами, как потом оказалось, из медвежатины.
В ожидании машины мы еще долго бродили по берегу замерзшего Алдана, держась за руки, как дети.
Я была так счастлива. Безмерно счастлива! И все же какая-то неясная тревога томила меня, предчувствие какой-то беды.
А, попросту говоря, я боялась потерять Сергея.
Все так же шли по шоссе колонны русских крестьян - измученные, обмороженные, с детьми и стариками. Отец говорил, что их гнали в глубь тайги и оставляли там на поселение. Пилы, топоры, палатки - вот всё, с чем они начинали новую жизнь.
Разбивали при морозе сорок градусов палатки и спиливали деревья, выкорчевывали пни - готовили поле для посева…
В живых оставались немногие.
Если бы даже это были кулаки (отец говорил, что большинство из них самые обыкновенные крестьяне-середняки и даже… бедняки, с которыми сводили счеты)… - кто бы они ни были, поступать так с ними было жестоко. Очень жестоко!
Не знали мы, что готовит нам судьба… В Незаметном было совершено преступление. В госбанке работала довольно красивая женщина Анна Ивановна, жена заместителя Белого, у них был прелестный сынишка лет семи - Миша.
И вот этот Мишенька пропал. Начались поиски. Дорожные рабочие показали, что видели Мишеньку, его вел за руку к лесу Махарадзе. Однако вечером вернулся из лесу один…
Махарадзе не отрицал, что гулял с мальчиком (он бывал в доме Анны Ивановны, и многие даже считали - был влюблен в нее), но он гулял с ним не более получаса и проводил мальчика до дома.
Сначала ему поверили, но мальчика нигде не было. Стали прочесывать лес. Мишеньку нашли лишь на десятый день с помощью милицейской собаки. Мальчик был задушен. Врачебное обследование установило насилие. Бросились к Махарадзе, но, видимо, нервы у него не выдержали, и он ночью бежал. Поймали его на станции Большой Невер, когда он уже садился на поезд Владивосток - Москва.
Его привезли, судили, приговорили к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение.
Через неделю после суда над Махарадзе было принято постановление исполкома о профсоюзной чистке. Был митинг, на котором Белый произнес страстную речь об очищении советских золотых приисков от всякой швали - преступников, белогвардейцев, врагов народа и прочих.
Сережа уже должен был ехать работать на прииск, но начальник "Алданзолота", избегая его взгляда, сказал: надо переждать чистку.
"Чистка" проходила в народном доме. В день, когда должны были "чистить" Сережу, он попросил меня в народный дом не ходить.
- Как тебе будет легче, - сказала я, - раз не велишь - не пойду.
Я тогда весь день стояла у окна, смотрела, как бредут раскулаченные. Вышла мама с большой кастрюлей горячих пирожков и раздала детишкам.
Конвой угрюмо молчал - не решался помешать.
Я горько заплакала. Сердце мое сжималось от плохого предчувствия. Ведь я знала, как люто Белый ненавидит Сережу.
Сергей пришел к ужину, но есть не захотел, прошел к себе и сел на кровать, обхватив голову руками. Я села рядом.
- Болит голова? Милый, может, поешь что-нибудь?
- Пока не могу, потом.
Я встала рядом с ним и прижала его голову к своей груди.
Мне хотелось спросить его, но я ждала, когда он сам расскажет.
И он рассказал. Привлек меня, посадил рядом, крепко прижал к себе.
- Родная моя, любимая, ты только не расстраивайся… В моей жизни это не первый удар. Я попал в число тех, кого выселяют как белогвардейца и по происхождению… Нам дали три дня на сборы… и катись куда хочешь. Алданские золотые прииски должны быть чисты от всякой нечести.
- Куда же мы поедем? На небо, что ли, нам вознестися живьем?
Он посмотрел на свои наручные часы.
- Не будем терять времени. Идем на телеграф, мне надо переговорить по телефону со своим другом в Якутске. Может, он поможет мне устроиться с работой. Он любит меня как настоящий друг и выберет самое лучшее из возможного.
- Кто он?
- Бывший капитан парохода на Лене, это я у него работал боцманом и ушел, когда он переехал в Якутск. Интереснейший человек! Коммунист, по национальности якут.
Мы вместе сходили на телеграф, и Сережа переговорил со своим другом. Тот обещал сделать, что сможет.
На обратном пути мы зашли в ресторан и поужинали, аппетит у обоих был неважный.
Вечером мы долго-долго сидели вместе. То говорили, то целовались.
Утром он пошел на свою работу и уволился.
К вечеру ему принесли телеграмму из Якутска. Вот ее текст, я запомнила его навсегда: "Дорогой Сережа, сильно скучаю по тебе. Очень хотелось устроить тебя в Якутске, не вышло, - может, в будущем. Единственная работа, которая нашлась для тебя, это заведующий факторией на берегу Ледовитого океана. Телеграфируй согласие.
Выбора сейчас нет. Твой Семен".
Сережа телеграфировал согласие. Поговорил с Семеном Семеновичем еще по телефону. Фактория на безлюдном океанском берегу. Он будет и заведующим и сторожем. Раз или два в году приезжают эскимосы, чукчи, якуты, чтобы сдать меха и забрать себе продукты питания.
Вечером, когда мы остались одни, Сережа сказал:
- А теперь давай поговорим.
Сердце мое словно упало от нехорошего предчувствия.
- Почему ты так побледнела? - он крепко сжал мои руки. Поцеловал. - Валя! Выслушай меня, постарайся понять. Дай мне твои руки. Пожалуйста, выслушай внимательно и пойми… Когда я отвез бывшую жену и дочку в Иркутск и устроил их там на квартиру к староверке, на прощание у нас произошел такой разговор.
- Я должна знать, - сказала Шура, - есть ли хоть одна крохотная надежда на то, что я смогу когда-либо, пусть через десять лет, прийти к тебе и ты меня примешь, или это уже конец?
Она как бы выясняла, стоит ли ей жить. Это звучало как подтекст и рассердило меня.
- У тебя дочь. Тебе надо жить ради ребенка.
Она попросила ответить на ее вопрос честно и правдиво. И я ответил правдиво. Вот что я сказал:
- Александра, нельзя так любить мужчину, чтоб больше ребенка, больше родины, больше Бога, который у тебя есть, - нехорошо это! Поживи одна, оглянись вокруг, сколько интересных людей, не на мне сошелся клином белый свет.
- А ты, значит… уже никогда… не вернешься к нам с Олечкой? Разве есть женщина, которую ты любишь?
- Нет такой женщины.
- Может, ты никого так и не полюбишь? И когда я сказал: если я встречу женщину, которую полюблю и она полюбит меня, я навсегда останусь с ней. Если нет, то… может, лет через десять вернусь к вам с Оленькой. Только лучше не жди, найди себе другого, с ним будешь счастливее. Так вот, что случилось…
Я встретил женщину, которую полюбил. Я только никогда не ожидал, что при всем своем эгоизме я полюблю ее больше, чем себя самого. А случилось именно так. Подожди, не перебивай, слушай. Я не женюсь на тебе. Потому, что тебе тогда придется поставить крест на своем творчестве.
- Чушь!
- Увы, не чушь. По происхождению я из княжеского рода, бывший белогвардеец, офицер - я обречен скитаться всю жизнь и таскать тебя по своим скитаниям. Это просто нечестно с моей стороны. Ты любишь, но ты наивный ребенок, я, к сожалению, лучше знаю жизнь.
Такие, как Белый, будут появляться и на твоем пути. Ты талантлива. Для твоих завистников муж-белогвардеец, да еще князь в придачу, - просто находка. Нет, Валя, я эгоист, но не по отношению к любимой женщине. На эту проклятую факторию я поеду один. Пойми меня. А ты… возвращайся в Саратов или в Москву… учись… пиши… добивайся своего счастья. Ты будешь большим писателем. Я в тебя верю. Что с тобой?
Я похолодела, в глазах потемнело, губы не шевелились.
Сережа положил меня на постель, тер мне виски, давал что-то выпить.
Я была как бы в обмороке, но сознание меня не покинуло. Я вдруг поняла, что Сергея не уговорить, не переубедить.
Вот и нет моего счастья.
Мы провожали Сережу вдвоем с Филиппом Мальшетом. Он устроил Сережу на попутной геологической машине, шедшей в Якутск, откуда он должен был получить назначение в факторию. С ним было два чемодана, один с вещами, другой с книгами. Остальные книги Филипп обещал постепенно выслать почтой или попутной оказией, как получится…
Когда мы прощались с Сережей одни в его комнате, мною овладело такое отчаяние, что я чуть не потеряла сознание. Едва нашла в себе силы сказать: "Возьми меня с собой! Я не переживу…"
- Валя, пожалей меня! - хрипло сказал Сергей.
И я из последних сил овладела собой. Пусть поступает, как он сам находит разумным и лучшим.
Машина ушла. По шоссе тянулись раскулаченные - их горе, наверно, было больше и трагичнее?
Филипп отвез меня домой.
В мае мы уехали в Саратов: мама, сестренка и я. Отец пока остался. Приехал только через год.
Я училась, работала, стала печататься, но что бы я ни делала, с кем бы ни говорила, меня не оставляло видение одинокой фактории на берегу Ледовитого океана, не оставляло на протяжении всех этих лет.
…А вот теперь я сидела на скамейке и ждала, когда мимо пойдет Сережа.
Я сразу узнала его, хотя он изменился неузнаваемо. Ушла его красота. Резче стали черты лица, огрубела кожа, стал крупнее прямой нос, тверже губы, тяжелее подбородок, со лба начинались залысины, виски поседели. Да, эти десять лет оставили на нем свой тяжелый след. От его былой красоты не осталось и следа.
И надо было любить и знать его, чтобы узнать сразу, но как рванулось к нему сердце, как он мне был дорог - еще дороже прежнего.
Сергей, мой любимый, зачем ты позволил жизни разлучить нас?!
Я вскочила со скамейки и окликнула, как когда-то:
- Сережа!
Он вздрогнул и остановился, но не оглянулся. Он узнал мой голос, но не верил, решил, что ему это слышится.
- Сергей Николаевич, - как можно спокойнее произнесла я, подходя к нему.
Он стремительно обернулся. Он смотрел на меня. В мое лицо, в мои глаза, на мой лагерный бушлат, на лагерные башмаки (хотя дали самые маленькие, тридцать шестого размера), на шапку, на юбку из чертовой кожи и опять в лицо.
- Валя - моя Валя… Но этого не может быть… ты… - Он дотронулся до казенного бушлата.
- Я заключенная, Сережа, с 1937 года. Срок десять.
- Тебя! Тебя! О Боже! С ума можно сойти. Валя! Он был потрясен, но наконец справился с собой, обнял меня, и мы поцеловались…
Плевать он хотел на то, что люди смотрят.
- Что угодно я мог ждать, но чтоб такое… арестовали тебя… Это уже чересчур. Но что мы здесь стоим? Пойдем ко мне в мастерскую. Я работаю в театре художником.