- Да, почему-то лишь днем, - отозвались они. Вот, оказывается, почему Щенников меня никогда не вызывал днем, а только по вечерам. Михаила Каравая тоже жестоко избивали, и он подписал протокол с чудовищной клеветой на себя и теперь опасался расстрела. Жену увидеть он уже не надеялся и твердил только одно: "Мне бы еще хоть раз услышать ее голос, голос моей Аты, потом пусть приходит смерть…"
- Передайте ему, что он услышит ее голос. Я это обещаю твердо. Но предупредите его, чтоб не было никаких эмоций. Пусть молча слушает ее голос, и всё. Иначе он подведет под карцер и меня и Ату.
- Но как вы это сделаете?
- Это я еще придумаю. Мы же ходим на прогулку мимо вашей шестой камеры. И передайте мой горячий привет Иосифу Кассилю.
Пока я поднималась по тюремной лестнице на наш третий этаж, я придумала, как Михаилу Караваю услышать голос жены. Что Михаил подписал протокол, я ни ей и никому в камере не рассказала, Ата была так уверена в его мужестве, так гордилась им. Ведь она так и не подписала.
На другой день нас с утра повели гулять. Прогуливал нас дежурный по прозвищу Минуточка. Во время прогулки я то и дело останавливалась и хваталась за голову. Минуточка ругался, но ничего не подозревал.
На обратном пути, проходя мимо шестой камеры, я сделала вид, что упала в обморок, но, не рассчитав, довольно больно стукнулась головой о дверь. Ата, как мы договорились, "испуганно" закричала: "Джанунка!" Так она нежно называла мужа. И прибавила несколько фраз на английском языке. Минуточка заорал на нее: "Не разговаривать!" Но Ата очень красноречиво пояснила ему, что у меня еще на прогулке закружилась голова, он не дал мне постоять хоть минуту - и вот теперь я в обмороке.
- Бедная моя Джанунка, - и снова несколько взволнованных слов на английском языке.
Растерянный Минуточка побежал к телефону, вызвал ко мне врача. Ата успела сказать еще несколько слов "мне" по-английски. А из-за двери тихо, страстно и нежно: "Ата, прощай!"
Так исполнилось желание Михаила Каравая услышать голос жены, которую безгранично любил. Напрасно боялся он расстрела, ему дали двадцать лет лагеря, а вот Ату расстреляли. Мне до сих пор ее жаль. Сколько красоты, доброты, ума, живости, остроумия было в этой молодой женщине…
- Врач уже спускается, - успокоил Минуточка, явно сознавая свою вину. Я предпочла встать:
- Мне уже лучше.
Женщины повели меня под руки, как архиерея. Но тут на меня и на одну из ведущих напал такой приступ смеха, что мы чуть было не испортили все дело.
- Плачьте! Черт вас возьми! Спасибо, Валя. Мы "плакали", задыхаясь от смеха. Врач пришла в ужас, пощупав мой пульс:
- Ну и частит!
Послушала сердце и… освободила меня на этот день от допроса.
На следующий день меня вызвали утром. Щенников сидел один. Перед ним на столе высилась груда книг - книжный паек, который следователи получали бесплатно раз в месяц.
В тюрьме была библиотека, но нам никаких книг не давали, за то что мы все шестеро не подписывали. Я очень стосковалась по книгам.
- Вы знаете почерк Иосифа Кассиля? - спросил следователь.
- Да, очень хорошо.
- Тогда посмотрите… - и он, не без торжества, показал мне точно такой протокол, какой был у меня, но подписанный… Кассилем.
Сердце у меня сжалось от невыразимой жалости к Иосифу, ведь я знала, как и почему он подписал эти лживые строки.
Но мне вдруг захотелось испытать Александра Даниловича, и я, мысленно попросив у Кассиля прощения, сказала:
- Я всегда считала Кассиля честным, порядочным человеком. Никогда бы не поверила, что он при первом испытании окажется такой сволочью.
Я смотрела прямо в лицо Щенникова и видела, как оно дрогнуло, потемнело, исказилось, словно его коснулись раскаленным железом…
- Не надо, не говорите так, Валентина Михайловна, вы же не знаете, чего ему стоило подписать этот несчастный протокол. Ведь с ним не цацкались, как с вами: ах, молодая, ах, талантливая, надо ее поберечь. Тронь я вас хоть пальцем, мне же не простят, со мной здороваться не будут. Кстати, Кассиль лишних два месяца принимал за вас муки, требуя, чтоб хоть вашу фамилию вычеркнули из протокола.
- Я ни минуты не считала Кассиля сволочью, - грустно произнесла я, - мне просто хотелось видеть, как вы будете реагировать на мои слова.
- Ну и послал мне господь бог подследственную.
- Господь тут ни при чем. Вам послал ее, как я уверена, Вадим Земной - бездарь, завистник, клеветник и убийца.
- Откуда вы это знаете?
- Он уже посадил нескольких наших товарищей.
- Было бы болото, черти найдутся, - вздохнул Щенников.
Затрещал телефон. Его вызывали к начальству. Он позвал следователя из соседнего кабинета.
Следователь курил, стоя в дверях, а я принялась рассматривать книги.
Томик Валерия Брюсов а был таким, что мог уместиться у меня в кармане пальто. И я его незаметно туда препроводила.
Вернувшись, Щенников сразу обнаружил пропажу и пришел в страшную ярость.
- Нет, что за безобразие! Какой он из себя, кто ее взял?
- Среднего роста, шатен, худощавый… лучше спросите у вашего коллеги.
Но коллега хлопал удивленно глазами и уверял, что не заметил, потому что задумался.
В этот вечер Щенников сделал опять серьезную попытку уговорить меня подписать протокол. Он боялся, в этого не скрывал, что меня передадут другому следователю, который не остановится перед применением ко мне пыток и избиений. На совещаниях возмущаются тем, что Александр Данилович так со мной "цацкается". Я наотрез отказалась, выразив надежду, что у меня хватит сил противостоять.
Молодые следователи то и дело заходили в кабинет Щенникова на "огонек" и прислушивались к нашему разговору.
Среди них особенно тепло относился ко мне Шура Артемов. Симпатичный паренек с необычайно яркими синими глазами. Зашел еще один из следователей; только что вернувшись из командировки в Москву, стал рассказывать Щенникову, как обстоят дела у его коллег на Лубянке.
Передавал слова следователя, который вел дело Бухарина: "Ну и человек, вертится словно уж, нажмут на него как следует - он не выдержит, подписывает, а доберется до тюрьмы, отлежится в камере и требует бумагу и чернила - отказывается от показания, да еще жалуется прокурору, что его избивают. В следующий раз его сильнее обработают - опять та же история: подпишет, отлежится, берет назад признания. Девятнадцать раз уже брал назад…"
Шура Артемов вздохнул, взглянув на меня, и, как-то сутулясь, подошел к окну.
Рассказчик тоже взглянул на меня и осекся.
- Неважно, - сказал Щенников, - продолжай. В этот вечер Щенников отправил меня в тюрьму пораньше, еще никто у нас в камере не спал. Едва закрыли за мной дверь, я вытащила из кармана пальто томик Валерия Брюсова. Пять рук протянулись к нему.
- Подождите, друзья, - объявила я, - сначала по нему погадаю…
- Как это "погадаю"?
- А вот так. - Я наугад раскрыла книгу, заложила пальцем строчку и доверчиво вопросила: - Что меня ожидает в ближайшие годы?
Все даже дыхание затаили. Их ведь ожидало примерно то же самое.
Ответ гласил: "Лишь смена мук". Лица наши вытянулись, у некоторых побледнели.
- Как стихотворение-то называется? - буркнула Ата.
- "Мучения святого Себастьяна". Подставь вместо Себастьяна Валентину, - вздохнула я. - Кто следующий гадать?
Желающих не оказалось.
Однажды вызывают вечером меня на допрос. Вхожу в просторную, чистую комнату Щенникова. Все в сборе, сидят кто на диване, кто на стульях, принаряженные, при галстуках. А на столе… Боже мой, весь стол буквально завален яствами, которые они смогли достать: сыр, колбаса, окорок, пирожные, шоколадные конфеты, яблоки… Я всплеснула руками:
- Не собираетесь ли вы, Александр Данилович, устроить мне танталовы муки за то, что я не подписываю вашего протокола.
Ребята так и грохнули от смеха.
- Вот ее благодарность, - возмутился Щенников. - Никаких мук танталовых. Ешьте сколько влезет. Здесь пирог с мясом, очень вкусный… Это ваш праздник, - серьезно заверил меня Александр Данилович.
- Спасибо! Но почему?..
- Инициатива Шуры Артемова, так что "спасибо" адресуйте ему.
Я с надеждой взглянула на Артемова: может, он сумел что-то доказать начальству и меня выпустят на волю? И Артемов понял мой взгляд (его все поняли) и поспешил мне объяснить.
Оказалось, вышел новый номер журнала "Красноармеец, краснофлотец" и там мой рассказ "Партизанка". Журнал конфисковали.
Один номер прислали сюда, где шло следствие над автором. А рассказ очень всем понравился, даже начальнику НКВД Стромину, и Саша предложил хоть чуть-чуть порадовать автора, устроить читку рассказа и… вечер с угощением.
Начальник разрешил, его как раз вызывали в Москву к самому Ежову.
Щенников устроился на диване, Шура Артемов на его месте, он сам решил читать рассказ.
Я попросила журнал. Иллюстрации были хорошие в рассказе. Ничего не сократили.
- Не везет редколлегии, - заметил Щенников, - шестого автора арестовывают, шестой раз конфисковывают журнал.
- Пусть Валентина Михайловна поест, - решил Шура и налил мне горячего кофе.
Мы ели, беседовали, потом Шура читал рассказ. Меня немного утешило, что журнал все-таки достиг киоскеров и был на этот раз распродан. Выручило то, что автор живет в провинции; у столичных писателей конфисковали журналы сразу, еще до киосков.
Долго я потом вспоминала этот вечер и счастливые синие глаза Артемова. Было так хорошо. Я была, что называется, в ударе, смешила других, смеялась сама.
- Какая же она была на воле? - не выдержал один из них, тот, кто постарше, Константин Иванович. - Если сейчас, в беде, она может быть такой непосредственной, такой веселой… И я, мужчина, дзержинец, член партии, должен спокойно смотреть, больше того, участвовать в этом поганом деле? Черт-те что! Шурка, дай твое заявление. Я тоже подпишу, потом… - (Артемов указал глазами на меня.) - Верно, - глухо сказал Константин Иванович.
Мы сидели далеко за полночь, потом меня отправили в тюрьму, а они разошлись по домам.
Больше они у Щенникова не собирались. И я их перестала встречать. Ни Артемов, ни Константин Иванович больше к Щенникову не заходили.
Не выдержав, я спросила однажды у Александра Даниловича, почему больше не заходит Артемов? Спросила и испугалась: вдруг ответит едко, вроде того, что какое мне дело до Артемова. Но Щенников сказал: "Он в Свердловске".
- А… а Константин Иванович тоже в Свердловске?
- Тоже, - вздохнул Щенников.
В декабре Стромин решил, что со мной пора закругляться. Из нашей "группы" я одна лишь не подписала протокола. И он приказал не давать мне спать.
Происходило это так. Александр Данилович бодрствовал со мной до четырех ночи, затем он уходил домой, а ко мне вызывали конвой. После чего меня запирали в подвальную комнату, похожую на пустой колодец, пока не придет машина. Я стояла на дне, сесть не на что, пол и стены мокрые, в какой-то слизи. Я стояла и час, и два, и три.
Наконец подавали "черный ворон", и меня везли в тюрьму.
Я как раз поспевала к общей оправке, когда камеру вели умываться. Сразу после оправки - завтрак. Стоило мне прилечь, как сразу же открывалась дверь и меня вызывали на допрос. Но в это время Щенников еще спал дома, и я несколько часов ждала его, опять стоя в "колодце".
Кажется, я в этом "колодце" пребывала больше, чем у Щенникова: ему дали нового подследственного, и он добивался от него к новому году "превышения плана".
Щенников уговаривал меня подписать:
- Ну, Валентина Михайловна, голубушка, сколько вы еще продержитесь, чего зря себя мучить, слишком неравны силы…
Я не спала уже восьмые сутки. Меня втолкнули в "ворон" старого образца: "Не разговаривать!" Там был всего один мужчина, худой, изможденный. С избитым в кровь, опухшим лицом… И среди кровоточащих век синие - о, какие синие! - глаза.
- Господи, да что же это? Это не вы! Это не вы! Ведь вы же в Свердловске?
- Это я, Валентина Михайловна. Это я, Валя. Я все поняла.
- Кто же это вас так? Неужели…
- Нет, не Александр. Я у другого. Редкая сволочь. Безошибочно выбирает самое больное место и бьет со всего розмаха именно по больному месту. Не расстраивайтесь, меня везут к Вишневецкому. А той сволочи больше до меня не добраться.
- Я не спрашиваю, в чем вас обвиняют… Знаю, в несусветной чуши. Но почему они вас арестовали?
- Я подал заявление… просил перевести меня на работу в милицию, хотел быть следователем по уголовным делам. Ну, Стромин вызвал меня к себе… Сказал, что отпустит, но чтоб я откровенно, как старшему другу, сказал ему, почему ухожу из НКВД. Я ведь сын чекиста, отец погиб от руки бандита. Но мой отец работал при Дзержинском, а не при Ягоде. Тогда еще не было массовых арестов невиновных. И я сказал Стромину всю правду, а он… Он, оказывается, записал ее незаметно для меня.
- Так, - хрипло проговорила я, - а Константин Иванович?
- Костя даже не просился перевести в милицию, он перечислил в заявлении все случаи, когда арестовывали невиновных, и сказал, что не может в этом участвовать, просит его освободить.
- Вы в разных камерах?
- В одной… но он сейчас… в тюремной больнице. Ему отбили почки.
- Шура, славный Шура, что же с вами теперь будет? И с Костей?
- Там еще трое из наших ребят, я их уговорил подождать с месяц-другой, чтоб не приписали нам групповое дело. Их теперь вызывают на допрос к той же редкой сволочи, что и меня. Кстати, ты должна его помнить. Это тот, кто хвалился, что женщины у него по трое суток стоят на ногах, хотел, чтобы и ты стояла.
- А я почему-то и подумала, что это именно он.
- Но хватит обо мне, что с тобой?
- Мне не дают спать… девятый день не сплю.
- Мерзавцы! - выругался Шура. - То-то я тебя не сразу узнал. Не знаю, кому понадобилось устраивать нам свидание и с какой целью, но спасибо ему. Дай я поцелую твою руку. - И он дотянулся своими пересохшими разбитыми губами до моей руки. Я поцеловала его.
- Прощай!
- Прощай! Может, свидимся, Шура?
Когда я вошла, пошатываясь от слабости, к Щенникову, он испытующе посмотрел на меня.
Мне было очень плохо, не знаю, как я держалась девятые сутки без сна.
Не выдержал Александр Данилович.
- Слушайте, Валентина Михайловна, я встану в дверях и буду курить, а вы ложитесь на диван и поспите хоть полчаса. Если кто будет к нам идти по коридору - я вас разбужу. Прилягте.
- Нет, так я все равно не усну.
- Ну хоть полежите с закрытыми глазами, вам легче будет.
- Нет.
- Вот вы какая. Другая бы рада была. Ну что мне с вами делать? Я просто не могу видеть, какая вы измученная.
Резко прозвучал телефонный звонок. Щенников слушал не то удивленно, не то испуганно.
- Слушаюсь, - сказал он, - пусть приведут.
- Звонил Вишневецкий, - пояснил Щенников, - дело Артемова передается мне. Его сейчас приведут сюда. Пожалуй, отправлю вас в камеру…
- В какую камеру? - вскричала я. - А то вы не знаете, что я часами простаиваю в ледяном колодце. Оставьте меня хоть здесь пока. И притом мне надо поговорить с вами.
- О чем? Долго?
- Не долго. Можно при Артемове, у меня секретов с вами не может быть.
Ввели Артемова. Меня пересадили на диван, Шуру - на мое место.
- Вы сами попросились ко мне? - спросил Щенников. - Расскажите. Можете звать меня, как и прежде, на ты.
- Я буду соблюдать субординацию, не беспокойтесь. Вышло так. Сегодня с утра я попросился к начальнику тюрьмы. Он меня знает и чуть не заплакал при виде моего лица. Я умолял его связать меня немедленно по телефону с Вишневецким, который приходит на службу рано. Тот сразу дозвонился и просил у Вишневецкого разрешения передать мне трубку. Тот разрешил. Я ему рассказал, что согласен подписать всю эту хреновину в любой день, если меня передадут Щенникову. Вишневецкий обещал всё выполнить, но сказал, что вечером примет меня сначала сам. А пока он послал ко мне врача… Повторяю, я подпишу, когда вы хотите, но не надо сегодня, а то та тварь скажет, что это именно он выбил из меня признание.
"Так оно и есть", - подумала я.
- Хорошо, Саша, - согласился Щенников и обратился ко мне: - О чем вы хотели поговорить?
- Александр Данилович, скажите мне, но только правду. У меня будет настоящий суд или заочный, в виде пресловутой тройки?
- Самый настоящий суд. Выездная Военная коллегия Верховного суда, - заверил меня Щенников. Я вопросительно взглянула на Артемова.
- В данном случае ему можно верить, он, когда дает слово, не лжет.
- Правда, Александр Данилович?
- Честное слово!
- Хорошо. Тогда я… подпишу… Но знайте, что на суде я расскажу, почему я подписала, как мне девять суток не давали спать. Я действительно больше не могу выдержать этой пытки.
Щенников положил передо мной протокол - страниц шесть или семь, - и я четко и разборчиво вывела внизу каждой страницы свою фамилию. И тут же, повинуясь притягательной силе потемневшего взгляда Сашиных глаз, повернулась к Артемову. Он смотрел на меня не то с гневом, не то с какой-то печалью.
- Валентина Михайловна сейчас как птица, у которой отрезали крылья, - сказал он горько. - Да, птица с отрезанными крыльями. Уже не полетишь.
- Сравнение неверно, - возразила я, - ведь я человек, а не птица. Крылья человека - это его душа, его личность, и этого никто не может отнять, никакая на свете тюрьма, если он сам не отдаст свою душу, свое "я". А я никогда не перестану быть сама собой, поверь мне, Саша.
- Верю, - проговорил он.
Прощаясь, я поцеловала Артемова, а сияющий Щенников пожал мне руку.
Видела я его еще только раз, в день моего суда, 24 января 1938 года.
Судила меня Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством армвоенюриста В. Ульриха.
Судили в этот день руководителей обкома партии, обкома комсомола, секретаря горисполкома, редактора областной газеты и тому подобных. И нашу группу писателей. Вводили всех по одному. Меня привезли накануне в десять вечера, но судили в половине пятого, в конце другого дня.
Щенников вошел - высокий, красивый, ухоженный, благоухающий дорогим одеколоном.
Мне сразу бросились в глаза его нашивки. Что-то было не так. Он это заметил и бросил небрежно: повысили в звании, майор теперь. "Не за наше ли "дело" его повысили?" - подумала я.
Щенников стал очень красноречиво убеждать меня признать себя на суде виновной, что это облегчит мою участь, и, конечно, ни в коем случае не говорить о том, что мне не давали спать. Кроме раздражения, это ничего не вызовет.
Не подействовало. Я все рассказала товарищу Ульриху.