В чемодане у меня были отрезы на тюлевые гардины - повесила их в клубе. Из "Огонька" (пересмотрела его за несколько лет) вырезала репродукции картин лучших русских художников. Купила на свои деньги толстую цветную бумагу, наклеила на нее репродукции, развесила по стенам. Для начала выпустила стенгазету, которую пришлось делать от начала до конца самой, так как пока никто участвовать в этом не захотел.
На открытие клуба пригласила гармониста, парторганизацию и всю молодежь села. Собрались аккуратно в назначенное время.
Парни явно с бандитскими лицами, выпущенным из-под фуражек чубом, заходя, удивлялись:
- У нас отродясь не было так чисто и уютно, хорошо!
Молодежь, к великому удивлению парторга, встретила нового избача овациями. Они уже все знали, что я отсидела девять лет, что были в моей жизни и Колыма, и лесоповал.
- Начала она хорошо, посмотрим, как будет работать, - решил парторг.
На другой день утром я съездила в райцентр. Серьезно поговорила со вторым секретарем райкома и директором школы.
- Хватит поставлять преступников на целую область, надо приохотить их, может быть, к науке.
Табурище от райцентра было километров тридцать. Туда я добиралась где пешком, где на попутных грузовиках. Оттуда возвращалась на райкомовской машине, рядом сидел пожилой мужчина, физик. Мы везли несколько интересных приборов для демонстрации лекции "Физика в науке и в быту". Восхищенные парни вопили: "Вот это фокусы! Вот это у нас избач!" Физика чуть не оглушили аплодисментами.
Затем приехал молодой историк и прочел лекцию о допетровской Руси. Упор я попросила сделать на Ивана Четвертого. Парни вопили: "Вот гад! Повесить бы его, подлюгу, на Красной площади!"
Говорил историк очень интересно, все заслушались, аплодисменты были громоподобные.
Третью лекцию я читала сама. О Лемешеве. Рядом стоял патефон и лежала груда пластинок с песнями Лемешева.
Биография Лемешева всех заинтересовала, песни понравились; кроме аплодисментов, меня еще целовали, что не очень понравилось моему мужу.
Так у меня пошло: то интересные лекции учителей или врачей или мои собственные об искусстве. Помощник - патефон.
Пластинки одалживала в райцентре. В промежутках между лекциями - танцы. Танец был один и тот же - цыганочка, под которую плясали наши воровки в лагере. Это была какая-то бесконечная унылая, мрачная, безысходная цыганочка под однообразные тягучие звуки баяна. Танцевали час, другой, третий. Они могли эту мрачную псевдоцыганочку танцевать хоть всю ночь. Но обычно через час-полтора я говорила:
- Не устали, ребята? Я такой интересный очерк в газете для вас отложила. - И читала им очерк на любую тему, а они терпеливо слушали.
Авторитет у меня был большой здесь. Но каким-то образом вернувшемуся с курорта первому секретарю райкома стало известно, что избач, о котором столько разговоров, сидела в лагере девять лет… по статье 58!
Говорят, что скандал между двумя секретарями был ужасный.
После чего первый секретарь приехал в Табурище и стал собирать обо мне сведения.
Все, начиная с парторга и председателя сельсовета и кончая трактористами, уверяли, что у них такого избача отродясь не было и вряд ли когда будет. Расхваливали так, что первый чуть зубами не скрежетал. И вдруг как гром среди ясного неба: меня снимают с работы, как не имеющую специального образования. А на мое место назначили молодого человека, окончившего подходящий техникум.
Это был очень симпатичный молодой человек, и я от души сокрушалась, когда его избили и пришлось отправить в больницу в Саратов.
Клуб был на замке, так как завклубом лежал в больнице.
К кому-то в райкоме приехал в отпуск сын-моряк, его тоже избили ни за что ни про что.
В Табурище начались пьяные драки, поножовщина… Несколько трактористов после посевной вообще уехали куда-то. Вечерами под гармонь все уныло танцевали безрадостную свою цыганочку.
В это майское утро я проснулась как всегда. Проводила мужа в школу. Стала готовить обед.
Почему-то мне вспомнилась встреча с Бруно Ясенским во Владивостоке. Точнее сказать, в пересыльном лагере на Черной речке. Работать там не заставляли (работали лишь те, кто жил в этом лагере постоянно), и случалось беседовать часами на берегу Японского моря. Лагерь был как бы на пригорке, внизу за оградой белело шоссе, и вот по этому раскаленному шоссе день и ночь шли заключенные на пароходы, идущие на Колыму. Их вели солдаты с автоматами и овчарками.
В тот день несколько человек окружили Бруно Ясенского - среди них была и я. Он беседовал с нами. Уж не помню о чем. А потом прозвучал гонг к обеду, и все ушли. Мы с ним стояли и смотрели на идущих по шоссе…
- Идут и идут… день за днем… сотни, тысячи, - сказал Бруно Ясенский. Его худое, измученное лицо выразило страдание.
- И столько же разбитых семей, - сказала я. Бруно вдруг стал рассказывать о своем сынишке десяти (или двенадцати?) лет и о том, что его единственный сын сейчас находится в детдоме, где ему, конечно, очень плохо…
- Леонид Леонов всегда говорил, что я его единственный и лучший друг, о том, как он меня любит, как привязан ко мне. В Переделкино наши дачи стояли по соседству. Мы сделали в заборе калитку, чтоб скорее попадать друг к другу. Леонид писал как раз роман "Дорога на океан" и каждый вечер шел ко мне через эту калитку и читал вслух что он написал за день. Мы за чаем обсуждали написанное. У него нет сына… только дочурка. Если бы его посадили, его жену, я бы никогда не допустил его девочку до детдома. Ведь друг… настоящий друг - это даже больше, чем брат.
Бруно Ясенский долго горько молчал. Потом мы пошли.
Внезапно он остановился и процитировал мне эпиграф к "Заговору равнодушных":
Не бойся врагов -
в худшем случае они могут только убить.
Не бойся друзей -
в худшем случае они могут только предать.
Бойся равнодушных -
они не убивают и не предают,
но только с их молчаливого согласия
вершится в мире и предательство и убийство.
Мы посмотрели на шоссе. Осколки разбитых семей… Они всё шли, и шли, и шли…
- Неужели ничто, никто не может остановить вот это?.. - воскликнула я в отчаянии.
И тогда Бруно Ясенский сказал тихо, но очень четко:
- Только долгие гудки.
Когда началась эпидемия брюшного тифа, он скончался одним из первых. Пятнадцать лет прошло с того дня, но его аскетическое лицо все стояло передо мною…
Что ж, долгие гудки прогудели. Виновных всех этих бед нет на свете, а я все хожу по мукам. Почему меня не печатают? Почему мне не дают быть тем, кем я родилась, - писателем…
Ну, хватит, больше я не могу!
Я выключила суп и побежала в контору, узнать, не идет ли в Саратов машина. Она шла. Договорилась, что без меня не уедут и так же бегом в школу. Вызвала Валериана с урока.
- Валя, мое терпение кончилось - всё! Понимаешь? Еду в Саратов, хочу серьезно поговорить с начальником КГБ.
- О господи! Только не наговори лишнего, - взмолился Валериан.
- Там и без лишнего хватит что говорить.
Я расцеловала мужа и побежала к машине. В кабине с шофером восседала толстая жена председателя колхоза, и мне пришлось вскарабкаться на грузовую машину поверх каких-то мешков и бочек.
Дорогой, едва удерживаясь, чтоб не вывалиться из кузова, я вспомнила другого писателя. Это был московский известный писатель, но он был совершенно сломлен морально. Он панически боялся и угодничал перед бригадиром, боялся уголовников, и те презирали его за трусость. Сломали его волю навсегда, как я поняла, еще на допросе, когда ему достался подленький следователь, который измывался над ним.
Я дала себе слово, что забуду имя этого писателя, чтоб не опозорить его, и так внушила себе - забыть, что и вправду забыла, ни имя, ни фамилию не помню. Дорогой я подумала о нем и внутренне разбушевалась.
К окошку КГБ я подошла злая-презлая.
Надо отметить, что всю мою жизнь, стоит мне разозлиться, и я всего добиваюсь. Родные и муж даже шутили: "А ты разозлись!" К сожалению, я не могу искусственно вызывать это состояние, чаще нападает ни к селу ни к городу смех.
Но в этот день у меня действительно лопнуло терпение. Меньше чем за час я добилась, что начальник КГБ генерал Соколов согласился принять меня, и мне выписали пропуск.
Только я уселась напротив генерала, как он спросил довольно обеспокоено:
- Что случилось в Табурище?
- Не в Табурище, а в России…
Он уселся поудобнее, и я стала рассказывать о себе в третьем лице.
В общем, вроде того: "Жила-была на Волге талантливая девушка" и т. д.
- Это вы о себе, что ли? - перебил Соколов.
- О себе, - вздохнула я.
- Тогда говорите от первого лица, а то лишь путаете меня.
Я рассказала ему всё, что положено было ему знать, чтоб быть в ответе за погибающего писателя.
Как я не спала первую ночь в лагере, обдумывая, как мне сохранить в тех условиях свой талант и себя как личность. Как я к утру поняла: надо смотреть на лагерь как на творческую командировку, - и как месяцев за семь добилась этого сполна. Как, чтоб не утерять стиля, я - прозаик - писала стихи на фанерке и читала их в бараке настоящим литературным критикам. Как я девять лет изучала психологию людей, пытаясь проникнуть в самые ее глубины. А для упражнения в сюжете и фабуле выдумывала романы и рассказывала их вечерами. Как я, к великому негодованию некоторых начальников лагеря, соблюдала свое достоинство. И что мне за всю мою жизнь никогда не понадобилось и не понадобится выдавливать из себя по каплям раба, так как отродясь ничего рабского во мне не было.
- Если вы думаете, что мне это довольно легко, вы глубоко ошибаетесь, - сказала я, - в заключении дорого я за это платила. И что же? Столько лет я вроде на свободе… и Сталина уже нет… А меня всё не печатают. А годы идут. Мне уже… Мне уже сорок пять лет, черт побери! Да вы мне верите?
И он ответил очень серьезно:
- Верю каждому вашему слову.
Я обрадовалась.
- Что же мы теперь будем делать?
Соколов невольно улыбнулся.
- Надо реабилитироваться. - Он вызвал секретаршу и приказал ей помочь мне заполнить анкету. - В Саратове есть где пожить? - осведомился он.
- Есть. У мамы. Но…
- Знаю. Сошлитесь на меня и живите спокойно. Наверное, придется вас вызывать.
Вызвали через двадцать дней. Я думала, на допрос или там на личную ставку. Но оказалось, что генерал Соколов поздравил меня с полной реабилитацией.
- Конечно, мы не можем вам вернуть потерянных лет и утраченного здоровья, - сказал он, пожимая мне руку. - Могу только просить прощения за своих бывших товарищей. Можете прямо отсюда идти в обком за партбилетом.
Я всплеснула руками - уже и партбилет! Хотя арестовали меня беспартийной, но вообще это правильно. Я уверена, что все эти тяжелые годы я поступала именно как настоящий писатель-коммунист. И даже однажды сама приняла себя в партию в присутствии двух старых большевичек, двух воровок и одной спекулянтки.
Генерал, что называется, открыл рот.
- А разве вы не были членом партии?
- Тогда - нет.
- Ну тогда не идите в обком, конечно.
- А-а… жаль. Вообще спасибо вам, очень вы быстро это всё провернули. Соколов усмехнулся.
- Вы до того меня тогда заинтересовали вашим рассказом от третьего лица, что, как только вы ушли, я тут же затребовал ваше дело… Прочел его и пришел в ужас. Они даже не дали себе труда придумать факты, пусть ложные. Одни голословные обвинения. Реставрация капитализма методом террора и диверсии, и всё, - дальше фамилии. Я тут же оформил всё, что надо для вашей реабилитации, и отослал в Москву. Вчера получили постановление о реабилитации, и я вызвал вас.
Я вспомнила слова Щенникова, что он нарочно не выдумал никаких фактов (а начальство не заметило) и что мне это очень пригодится при реабилитации.
Из КГБ, по дороге домой, я зашла в союз писателей и заявила, что меня только что реабилитировали.
Ответственный секретарь Саратовского отделения СП Борис Озерный вместо ожидаемого поздравления поинтересовался, сколько мне лет? Узнав, что уже сорок пять, удивленно высказался:
- Не кажется ли вам, что начинать жизнь заново в сорок пять лет несколько поздновато?
- Что за чушь?! - взорвалась я. - Начинать жизнь заново не поздно в любом возрасте, хоть в восемьдесят лет. Другое дело, сколько лет ты проживешь и успеешь ли добиться всего, что себе запланировал. Но если проживешь лет пятнадцать-двадцать - то всего добьешься.
На этом я ушла, провожаемая скептическим взглядом своего бывшего товарища.
В редакции газеты "Коммунист" мне сказали еще конкретнее:
- Ну и что из того, что вас реабилитировали? В тюрьме-то вы сидели. Этого никуда не денешь.
Я сорвала с телефона трубку, редактор испуганно отшатнулся, думал - ударю, но я всего лишь предложила ему позвонить генералу Соколову и повторить свои слова…
- Пусть он знает, что для вас реабилитация - филькина грамота.
Подумав с минуту, я высказала всё, что о нем думаю, и удалилась.
Только дома меня от всей души поздравили, порадовались со мною вместе - купили шампанского и выпили за будущее (Валериан уволился с работы, его не задерживали, и мы переехали в Саратов). У Валериана уже второй год был чистый паспорт, который ему выдали после какого-то постановления. Меня оно не касалось, так как судимость механически снималась лишь до пяти лет, а у меня было гораздо больше.
Итак, ворота родного города открылись перед нами, и мы вошли в его тихие покорные улицы к землякам, которым еще долго предстояло выдавливать из себя по капле рабов и один из которых сказал мне за всех: "В тюрьме-то вы сидели, этого никуда не денешь".
Но я и не собиралась это куда-нибудь девать.
Отнюдь! Я подчеркивала - да, я сидела девять лет, но ведь не я виновата.
Отцов города это бесило. Но это уже другой рассказ.
Когда человек побеждает
Прошло три года после моей реабилитации. Чем они были заполнены? Каждый свободный час я писала. Набралось бы на добрых две книги повестей и рассказов. Но сколько сил и времени уносила нелепейшая борьба за свое место под солнцем. Те, от кого оно зависело, - обком, горком, союз писателей, редакция "Коммунист" и т. п. - упорно держались того мнения, что реабилитация дает мне возможность отдыхать за печкой и помалкивать. "В тюрьме-то вы сидели, этого никуда не денешь".
При встречах я им втолковывала, что меня реабилитировали для того, чтобы я вела самую активную жизнь, какая и подобает советскому писателю и гражданину.
Нас упорно хотели выжить из Саратова. Работы никакой не давали ни мне, ни мужу, в то же время предлагали ему место директора школы в деревне.
Отчаявшись найти что-либо подходящее, я договорилась о работе расклейщицы афиш. Но когда я вышла в назначенный день на работу, мне наотрез отказали под каким-то предлогом. Когда я уходила, меня догнала секретарша и тихонько сообщила, что это обком не велел меня брать на работу.
После этого случая я написала в "Правду" и всё-всё выложила: что не дают мне, реабилитированной, квартиры и никакой работы, чтобы выжить из Саратова, что из родного города я не уеду, но мы с мужем буквально голодаем. Просила их вмешаться и помочь.
Они вмешались. Прислали письмо на имя первого секретаря обкома, а мне - копию.
Они писали, что их очень огорчило мое письмо. Они просили для меня квартиру и работу.
"Если в вашей областной газете "Коммунист" нет ни одной вакансии, подыщите для нее что-либо подходящее, как писателю!"
И они подыскали, не зная, что у меня копия этого письма.
- Идите в книготорг, - сказали мне, - там вас ждет работа подходящая… И мне предложили работу (как недавнему зека?) упаковщицы и грузчицы, оклад триста рублей (теперешних тридцать рублей).
- Это мне не совсем подходит, - сказала я спокойно директору книготорга. - Вы разрешите мне позвонить от вас секретарю обкома?
Он разрешил. Меня соединили с первым секретарем. Я сердечно поблагодарила его за устройство на работу. Сказала, что не смогу за нее взяться, но сейчас для меня имеется более подходящая вакансия… как раз в издательстве требуется главный редактор.
- Вы мне поможете получить эту работу?
У него, похоже, челюсть отвисла. Он сначала промычал что-то невнятное, затем пообещал это обсудить. Я его поблагодарила и весело положила трубку.
Когда я обо всем этом рассказала мужу, он сначала возмутился, затем от души хохотал.
- А я нашел работу, - сообщил он мне, - хоть весьма скромную, на шестьсот рублей, корректором в издательстве.
- Каким образом?
- Зашел к директору Быстрову, поговорил с ним по душам. Насчет тебя больше говорили. Ему нравится, как ты пишешь, но печатать тебя он не может. Секретарь обкома Лебедев сказал: "Только через мой труп". Быстров сказал всё, что я могу для вас сделать, это дать место корректора. Знаешь, Валя, прекрати поиски работы, только пиши. Как-нибудь проживем на эти шестьсот рублей. Нам ли с тобой бояться трудностей. Отныне ты профессиональный писатель. Работай.
Комнатку мы получили, благодаря помощи Ильи Эренбурга. Я ему написала всё в письме коротко, но, кажется, выразительно.
Меня вызвали к секретарю горкома партии.
- Вы что, знакомы с Ильей Эренбургом?
Я показала ему черновик своего письма Эренбургу, также письмо секретарши о том, что, хотя Илья Григорьевич уезжал на рассвете в Париж на мировой конгресс, где должен выступить, он нашел время продиктовать ей письмо секретарю Саратовского горкома, а меня очень просит сообщить, какой будет результат, что он все равно добьется мне жилья. Что касается отношения братьев писателей, он сказал, что, возможно, это хороший признак. Талант и без помощи победит, если он талант, а, похоже, так оно и есть.
Жаль, письмо секретарши у меня не сохранилось. Затерялось при переездах.
Мне дали комнатку в девять квадратных метров в центре города, на главной улице, на третьем этаже. Обещали в будущем дать лучшую, а пока просили написать Эренбургу: дескать, получила комнату в центре, что я и сделала - восторженно поблагодарила его.
Когда мы стали там жить, восторга поубавилось, но все же я была довольна, что у нас есть хоть эта комната. Наша, своя, и никакая частная хозяйка в нее не войдет с дурацким замечанием.
Но, кроме этой комнаты, которую я обставила с огромной радостью, все было гадким и отталкивающим, странным.
В доме этом прежде была гостиница "Россия", но в 1937 году ее срочно превратили в жилой дом. Просторные номера поделили пополам, удвоили этим число комнат, двери для этих новых комнат позаимствовали в тюрьме, и поэтому все они оказались с заплаткой посредине, где прежде был глазок. Моя тоже. За тонкой перегородкой жил пенсионер-алкоголик, бывший надзиратель. Каждый день он встречался с "однополчанами", спрашивал:
- Ты мне друг?
- Друг.
- Тогда выпей.
Бывший надзиратель приносил живых раков, и они, ловко находя какие-то щели, переползали ко мне.