Напротив жила алкоголичка, брошенная жена начальника тюрьмы. По другую сторону комнаты была кухня на шестнадцать семейств. Тридцать шесть дам довольно бурного темперамента - обладатели громких визгливых голосов, особенно три из них. Конфликтуя, они приподнимали юбки и показывали друг другу зад. Подкидывали друг другу в щи грязные тряпичные куклы и тому подобное. Единственно, что их вскоре объединило, это острая неприязнь ко мне, не похожей на них.
Чтоб не портить творческое настроение, я отказалась от этой кухни, где мне принадлежала одна из комфорок четырех газовых плит. Стала готовить и стирать у себя в комнатке, пользуясь электроплиткой. Единственное окно выходило во двор. Внизу были какие-то склады, и весь день заезжали грузовики, громко матерились шоферы… Впрочем, заглушая и нецензурную брань, и кухонную склоку, вопили пластинки патефонов. Их владельцы весь день гоняли модную тогда оглушительно громкую "Тишину". Порой казалось, что я нахожусь внутри шумного, разлаженного вконец, фальшивого оркестра.
Мы купили круглый стол и за этим столом посреди этой какофонии я написала роман "Смотрящие вперед", книжку "Гавриш из Катарей" и романы "Плато доктора Черкасова" и "Обсерватория в дюнах".
Все это было напечатано потом… Тогда у меня в Саратове не печатали ни строчки. Все, что я приносила в союз писателей, издательство, либо в газету "Коммунист", объявлялось слабым, бездарным, негодным.
Началась всесоюзная травля Дудинцева. Травили на самом высоком уровне. В Саратове сам первый секретарь обкома, когда ему писали речь, позвонил в местное отделение СП и попросил "пример местного Дудинцева". Долго не раздумывая, братья писатели дали мое имя и название одного из напечатанных моих рассказов "Коммунист Нестеров".
Москвичи постарше помнят, какая дикая это была травля.
В провинции не отставали. Всюду висели плакаты, не жалели по пять-десять метров полотнищ. "Дудинцев и Мухина-Петринская". Однажды я покупала в киоске "Комсомольскую правду", когда подошел какой-то молодой человек и опросил: нет ли сочинений Мухиной-Петринской?
- Нет.
- Эх, жаль, что нет.
- Так писателя такого даже нет, - возмутилась киоскерша. - Спрашивала и на складе, и в книготорге, нет, говорят, такого писателя на свете.
- Да как же нет, - возмутился парень, - когда я сам слышал, как ее ругал первый секретарь обкома. Приезжал к нам на завод специально ругать Дудинцева и Мухину-Петринскую. А Дудинцев же очень хороший писатель. Я до утра читал его "Не хлебом единым" - потрясающая книга.
- Значит, хорошая писательница? - переспросила я его, усмехаясь.
- Конечно! Ее же ругают по заводам, и по учреждениям, и в университет приезжал секретарь обкома. Вот как заело. Эх, где бы найти ее книги.
А книг не было. Ни одной. А годы шли. В 1957 году, - кажется, это было в апреле - в Саратове состоялось совещание писателей Поволжья. Съехалось гостей со всех городов Волги. А из Москвы прибыло пять крупнейших критиков - не помню ни одной фамилии, но помню, что четверо мужчин и одна женщина. Вот к женщине я и подошла, отозвала ее в сторонку и рассказала вкратце отношение ко мне в Саратове и попросила ее прочесть несколько моих рассказов.
- Вы понимаете, впервые в жизни я усомнилась в себе. Может, и вправду талант, пока я ходила по лагерям, угас? Но им я не верю, ни единому их слову. Вам поверю. Особенно если вы дадите прочесть еще кому-нибудь из ваших товарищей-критиков.
- Я вас поняла, прочтем все. Приходите…
Она сказала, когда приходить на совещание. Но здесь мужество изменило мне… А вдруг и они скажут то же самое.
Часов в пять я вышла из дома и медленно пошла по проспекту Кирова. По дороге к союзу писателей. Совещание как раз кончилось, и многие шли домой по этой улице.
Завидя меня, почти каждый подходил и говорил буквально одно и то же:
- Эх, что же вы не пришли! Получили бы огромное удовольствие, московские критики единогласно заявили, что ваши рассказы - лучшее, что они прочли у писателей Волги. Эффект был потрясающий.
Критики удивлялись, почему ни один из рассказов Мухиной-Петринской не напечатан.
Действительно, почему?
Из писателей открыто радовались Болдырев и Розанов, а исподтишка, но от всей души, директор издательства Борис Николаевич Быстров.
Он, пока не уехали московские критики, заключил со мной договор на книгу рассказов в двенадцать печатных листов.
Надо отдать справедливость редакторам, а затем типографии - книгу печатали скоростным методом.
В начале декабря был готов сигнальный экземпляр. Я была безмерно счастлива. И тогда грянул гром. Утром прибежал завпроизводством издательства и взволнованно сообщил:
- Набор рассыпан… Чтоб вы не могли бороться, всё уничтожено: и набор и корректура. Мне сообщили рабочие. Скорее бегите к Борису Николаевичу.
Я срывающимся голосом поблагодарила его. Быстров плотно закрыл дверь и с ходу мне посоветовал:
- Обжалуйте меня в ЦК.
- Что я, с ума сошла, вас обжаловать!
- Но не можете же вы жаловаться на обком?
- Почему не могу? Могу.
- Лучше на меня, а я всё им объясню.
- Нет, на вас никогда. Спасибо за сочувствие.
Я сидела за своим круглым столом, под которым успела на гладко выкрашенном полу протереть большое круглое пятно от ног. Я размышляла. Удар был слишком тяжел и коварен - дождались почти готовой книги и… разобрали шрифты.
Приказали разобрать, воспользовались своей властью. Что я им, собственно, сделала? На восемнадцать лет была изгнана из общества, как прокаженная… Но ведь я реабилитирована!..
А почему я позволяю столько лет себя мучить? Может, надо было давно умереть? Тем более, страха смерти у меня никогда не было. Значит, я всегда могла бы покончить с собой. Не дать так себя мучить. Если теперь? Но это же убьет маму. А Валериан?.. Что будет с ним? Он слишком сильно, бог знает за что, меня любит. И главное, я ему просто нужна. Не могу его оставить одного в этом диком страшном мире. Если бы могла, то давно написала бы Сергею. Он-то сильный. Но возле него тоже слабый человек - его жена. Как ее оставить одну… Нет возможности умереть, надо нести свой крест, пока не победишь.
Раздался стук в дверь, я отперла. Судьба вошла ко мне в образе пожилого типографского рабочего. Сутулого, лысого, бледного, в поношенном костюме, со свертком в руках. Я пригласила его к круглому столу. Он сел на единственный стул и сразу заметил белый соскоб.
- За этим столом работаете? Хорошо пишете, Валентина Михайловна. В типографии всем как есть нравится, все до одного читали гранки. Когда велели разобрать шрифты, возмущению конца не было. И… вот товарищи меня отрядили вам сказать: прекращайте борьбу в Саратове, ничего вы здесь не добьетесь, только последнее здоровье потеряете. Понятно? Бороться надо в Москве. Мы вот припрятали для вас один сигнальный экземпляр. Вот передаю.
И он передал мне готовый том "Рассказов и повестей".
Уходя, он вдруг спросил:
- Девять лет сидели?
- Девять. И еще девять вроде ссылки по глухим углам.
- На лесоповале были?
- Пришлось не так долго. Заболела…
- Никогда бабам руки не целовал, а вам поцелую. - И он поцеловал мне руку. Я чмокнула его в щеку.
Итак, ехать в Москву. Немедленно. Весь вопрос в том: на что? У меня не было денег. В расчете на близкий выход книги я, признаться, надолжала. Зная, что мне будет чем отдавать, друзья охотно ссужали меня деньгами. И вот теперь у меня не только не было денег, чтобы расплатиться с долгами, но и на билеты в Москву туда и обратно…
Помчалась к Таисии Константиновне и Сергею Ивановичу, когда-то снабдивших нас деньгами на билет в Караганду. Рассказала им всё, извинилась, что не могу отдать им сейчас долг.
Таисия Константиновна тихо ахнула.
Сергей Иванович сразу оценил совет типографских рабочих.
- Я давно об этом подумываю… Хотел поговорить с вами, но как раз приняли рукопись… договор на книгу. Решил, что дурное позади. В Москву ехать не на что?
Он казался очень озабоченным и смотрел на меня, как-то испуганно листая сигнальный экземпляр.
- Дело в том, Валечка, что я перевел все деньги со сберкнижки матери и сестре в Петровск на ремонт их дома. Он просто в аварийном состоянии, а зарплату, как всегда, отдал Тасе. На питание. Тася…
- Могу только на дорогу в Москву, - вздохнула Таисия Константиновна.
- А на что она поедет назад? - испугался Сергей Иванович.
- Может, в Москве она найдет свое счастье и деньги будут… Там столько больших писателей, и… они-то не будут завидовать. Я буду молиться. Значит, помогут.
Я поехала в Москву в конце декабря. Стояли трескучие морозы, а у меня не было зимнего пальто, только проношенное демисезонное.
На обратный билет денег у меня не было, поэтому мне оставалось лишь одно - победить.
Поезд в Москву приходил из Саратова утром. Устроившись с квартирой, я тут же, не теряя времени, направилась побеждать.
Остановилась я у старушки, адрес которой дали мне корректорши. Спала у нее на раскладушке - один рубль за ночь. На обед денег у меня не было, на завтрак и ужин тоже. Но я заходила в столовую и брала кофе или компот и налегала на хлеб.
Именно в это время Хрущев придумал в столовых бесплатный хлеб. О, как я была ему благодарна!
Старушка жила близ Цветного бульвара. Поэтому я сначала зашла в редакцию "Литературной газеты". Там, немного помешкав, я прошла к заведующей отделом писем, очень симпатичной женщине, и выложила ей свою историю.
Она перебила меня, не дослушав:
- Не тратьте на меня свой запал, я всё поняла, всё. Вам надо поговорить с главным редактором Косолаповым Валерием Алексеевичем. - Она тут же ему позвонила и попросила принять одну очень яркую личность.
Согласие было дано, и она сразу отвела меня к Косолапову.
Им оказался очень симпатичный, полноватый мужчина, лет под пятьдесят. Я ему всё рассказала о себе, а также о том, что на все мои очерки говорят одно: плохие!
- А вдруг правда плохие? - рассмеялся он.
- Всё может быть. Если вы мне скажете, что плохие, - вам поверю.
- И не будете писать очерков?
- Буду писать рассказы.
- Гм… Прочту внимательно. Приходите в понедельник.
- Спасибо.
В этот день была пятница. После "Литературной газеты" я прошла в редакцию журнала "Молодая гвардия". Походила, побродила по коридорам и зашла к главному редактору издательства, моложавому, выхоленному мужчине.
Принял он меня любезно, но едва я начала говорить, раздался телефонный звонок. Редактор извинился и стал оправдываться перед кем-то по телефону, почему они разобрали шрифты набора чьей-то повести, ранее принятой и одобренной.
- Понимаете, мы вообще-то приняли эту повесть скрепя сердце, словно под гипнозом… такой он парень напористый. Ну, а разобрали шрифты… мы же не знали, что он знаком с Гладковым, навещает его в больнице, а тот поднимает настоящий скандал из-за этой самой повести.
"Господи, да он набитый дурак", - в ужасе подумала я и пошла к двери.
- Куда вы, я сейчас… кончаю разговор. Я свободен! - Он с поклоном положил телефонную трубку.
Я быстро спустилась по лестнице, не зная, куда мне идти… Уж не помню, каким образом я очутилась в издательстве "Советская Россия". Там бродила по коридору еще дольше, заглядывая в кабинеты, ища симпатичное лицо. Не нашла и, махнув на всё рукой, заглянула в отдел "Советская литература" к заве дующему.
Он отнюдь не был расположен слушать мою историю (как я потом узнала, у него самого была такая же, только он в лагере был не на общих работах, а в "придурках"). Книжку он небрежно сунул в ящик и предложил заходить через две недели.
- Отпадает, - отрезала я, - должны прочесть и всё решить к этому понедельнику. Дело в том, что мне… что у меня нет денег ни на еду, ни на обратный билет, я живу в Саратове. Две недели не евши я просто не выдержу. Читайте немедленно.
Некоторую сонливость его как холодной водой смыло, он вытаращил на меня глаза.
- Ничего себе! А если нам ваша рукопись не подойдет?
- Понесу в другое издательство, где люди поумнее. Книга талантливая.
- Вы от скромности не умрете.
- Пожалуйста, доложите обо мне главному редактору.
- В понедельник. Когда прочту эту книгу.
- До понедельника ее должны прочесть минимум двое. Нет, трое. Всем по дню.
- Ладно, пошли.
Завотделом привел меня к главному редактору, последний, не дослушав, выхватил книжку и погрузился в чтение. Завотделом подмигнул и ушел, главный редактор читал и хохотал. Я устроилась поудобнее в кресле, ужасно хотелось есть…
- Да, юмор у вас не хуже марктвеновского, и это вы писали после лагеря? Сколько лет сидели?
- Девять!
- Черт побери!
Он положил мой сигнальный номер в портфель и стал рыться в кошельке.
- Вот только двести пятьдесят рублей… Пообедайте. Отдадите, когда книга выйдет. Приходите в понедельник.
Деньги я взяла, поблагодарила и ушла. После того как пообедала в какой-то столовой, я поехала на улицу Воровского. Еще можно было успеть в правление Союза писателей СССР.
Там я сразу наткнулась на очень симпатичную женщину, глуховатую машинистку, вдову известного профессора. Я прокричала ей про свои затруднения.
- Я поняла, мой друг, - сказала она, - я провожу вас к очень доброму, очень хорошему человеку Константину Мурзиди.
И она познакомила меня с Мурзиди.
- Не сняла пальто, - шепнула она ему, - сильно промерзла, мороз-то какой стоит. А одета… в осеннем. Напоите ее горячим чаем… или кофе. Может, сварить? - И она мигом сварила кофе и подала его в стаканах вместе с печеньем.
С Мурзиди мы беседовали довольно долго, и он забрал рассказы "Ассиат", "Каникулы Вали Герасимовой", "Когда я была маленькой" и некоторые другие, отпечатанные на машинке.
- Приходите в понедельник, - сказал он, пряча рассказы в портфель. - Идемте, я вас чуть провожу… Здесь стоянка такси за углом. Подброшу вас, как раз по пути.
Он подбросил меня до старушки с раскладушкой. Ему совсем не было по пути, и вообще он с работы ездил на троллейбусе, но он был добрый человек, и ему было жаль меня в такой мороз… в демисезонном пальто, а ехать надо было с пересадкой.
Раздав рассказы, я стала просто осматривать столищу, Москву-матушку. Побывала в Третьяковке, Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Музее восточных искусств, где мне особенно понравилось японское искусство - такое поэтическое и окрыленное, словно творили его не люди, а прекрасные инопланетяне, крылатые существа.
Но пришел понедельник, и я снова пошла в том же порядке, по тем же адресам.
Улыбающаяся секретарша сразу провела меня к Косолапову. Он встретил тепло и задушевно, пожал обе руки, усадил.
- Прочел ваши очерки… Очень хороши! Особенно мне понравился "Кафедра земледелия и колхозы". Впрочем, и другие не хуже. Не понимаю, что это они отказываются от такого очеркиста. Когда нашей газете нужен хороший очерк - заказываем писателям со стороны… Если согласны, будете нашим внештатным корреспондентом. Командировки будем оплачивать, как сотрудникам, а гонорар вдвойне.
- Конечно, согласна, спасибо большое.
Я вдруг рассмеялась.
- Вспомнила комичный эпизод из лагерной жизни. Рассказать?
- Рассказывайте.
Я рассказала тот случай, когда, по колено в ледяной воде, долбя вечную мерзлоту, женщины пали духом и решили, что проживут самое большое две-три недели, Чтоб поднять общее настроение, я стала давать клятву выдержать и не такое и приехать после реабилитации в Магадан корреспондентом центральной газеты.
- Загнешься до тех пор!
- Не выживешь, Валька.
- Назло возьму и выживу, и приеду. Валерий Алексеевич стремительно вскочил, схватил меня за руку и потащил к двери.
- Куда вы меня тащите? - удивилась я. Секретарша смотрела на эту сцену с удивлением, но улыбалась.
- Как это куда? В бухгалтерию. Оформлять командировку в Магадан.
- Еще рано. Когда начну печататься на страницах "Литературной газеты"… Да и как я поеду… в таком задрипанном виде. Дайте прийти в себя, одеться хоть. И если честно, я не желаю… я не могу туда ехать…
- Ну ладно. Там посмотрим…
- Договорились.
Он проводил меня до лифта, поцеловал руку с неухоженными ногтями.
Следующий визит был в издательство "Советская Россия". Там меня ждало радостное известие: книга понравилась.
Меня направили к редактору Валентине Михайловне Кургановой заключать договор.
Договор она уже заполнила, предложила мне подписать его, что я и сделала.
- Денег, к сожалению, сейчас, в конце года, нет. Будут в январе либо в феврале.
Курганова рассказала мне, что главный редактор настоял на том, чтоб издать книгу в наступающем году… Но план был заполнен. Тогда директор издательства сказал: "Я помню, там была одна или две довольно слабые в художественном отношении книги. Вычеркните ту, что послабее, а эту поставьте. Вот и всё".
Так моя книга очутилась в четвертом квартале 1958 года. Счастливая, подходила я к Союзу писателей на улице Воровского. Мурзиди крепко пожал мне руку, мы сели у стола, и он с минуту смотрел на меня - толстый, добрый, неуклюжий. Затем он поднялся и стоя поздравил меня с хорошими рассказами.
Я от души поблагодарила его.
- А теперь я вам продиктую два заявления, - сказал он, кладя передо мной пачку бумаги и авторучку. - Пишите на Литфонд.
В одном заявлении я просила бесплатную путевку в Дом творчества писателей в Ялте. В другом - о безвозвратной ссуде в три тысячи рублей (теперешних триста рублей).
- Неужели дадут? - не выдержала я.
- Уже всё договорено.
Он схватил оба заявления и поспешил к начальству за подписью. Вернувшись, сказал:
- Еще не поздно, направляйтесь в Литфонд, там получите и деньги и путевку. Сегодня же вечером выезжайте.
Он разъяснил мне, как проехать туда троллейбусом, и мы простились.
На десятом номере я доехала до улицы Горького, там пересела на двадцатый и доехала прямо до Литфонда. Он находился рядом с почтой и телеграфом.
За какой-нибудь час меня полностью рассчитали, и я зашла на эту самую почту.
Перевела Вале деньги - уплатить наши долги друзьям, ему самому на питание, чтоб не голодал. И мне осталось еще сотни полторы на билеты в оба конца.
Затем я составила сногсшибательную телеграмму и не без некоторого злорадства адресовала ее не на домашний адрес, а на издательство. Я знала, как там развернется дело. Так и вышло. В точности!..
Вале принесли телеграмму в корректорскую, он прочел и просто ахнул. Корректорши поинтересовались: что именно в телеграмме. Он дал им прочесть, сияя от радости.
- Можно, мы покажем директору?
- Пожалуйста.
Корректорши втроем отнесли телеграмму Быстрову. Борис Николаевич, улыбаясь, зашел к Вале и поздравил его с такой удачей. Шутка ли: договор на книгу с московским издательством, помощь Союза писателей, путевка в Дом творчества. Ура, ура!
- Валериан Георгиевич, можно, я снесу эту телеграмму в обком? Пусть прочтут.
- Пожалуйста.
- Спасибо.
Как я все это представила, так в точности и вышло.