Ну, а я в тот день направилась на вокзал покупать билет до Симферополя.
Однако что-то со мной произошло - нервы не выдержали, слишком много радости, отвыкла я от нее.
Я начала рыдать и никак не могла остановиться. Это был просто срам! Увидя наклеенную газету, я остановилась перед нею, будто читаю, а сама… рыдаю. Меня окружили москвичи - целый хоровод.
- Кто-нибудь умер?
- Вас обокрали?
- Товарищи, проходите, мне просто неловко, но я не могу остановиться - плачу, и всё. Пожалуйста, идите.
- Как это "проходите"? - возмутился рыжий мужчина в шапке набекрень. - А может, у вас беда и помочь надо. Вы скажите нам, не смущайтесь. Вижу, приезжая, но и мы тут в Москве не людоеды.
- Товарищи, понимаете, это у меня от радости. Большая радость, сразу много радости - вот и реву.
- От радости?..
Рыжий явно опешил и потянулся к затылку - сдвинул шапку на лоб.
- Да я бы согласился от радости белугой реветь. Только радости что-то мало. Надо же! Ну пусть ее поплачет, ежели от радости, - и он, посмеиваясь, ушел. Хоровод расходился, с явным недоверием поглядывая на меня.
Мне почему-то стало жаль рыжего, и я перестала плакать.
Ялта встретила солнцем, синим спокойным морем, южным ветерком из Африки. На грядках цвели астры и мелкие розы. На деревьях зеленели листья. Через неделю - Новый год!
Тем же вечером я выехала в Крым. На мне было единственное платье (пестренькое, серое с красным) из искусственного шелка и ни одного сменного.
В огромном трехэтажном доме проживали двенадцать писателей. Я приехала тринадцатая. Все мы размещались на третьем этаже, в комнатах, выходящих на море. На верхнем этаже было теплев, уютнее, но днем все равно все держали двери на балкон открытыми. В Доме творчества из известных был поэт Твардовский, 31 декабря приехала Аделина Адалис. С последней я как-то скоро подружилась. С ее разрешения стала звать ее Ада Ефимовна. Здесь же был ее прежний муж, с которым она теперь была в разводе, - Владимир Иванович Сергеев, они остались добрыми, верными друзьями.
Узнав, что я пробыла в сталинских лагерях девять лет, Твардовский, который был только что назначен редактором "Нового мира", попросил у меня что-нибудь прочесть. Я дала ему те же самые рассказы, что и Мурзиди.
Александр Трифонович нашел, что я талантливая, но рассказы ему явно не понравились. Он попенял мне, что я трачу свой талант на писание глупостей…
Я с ним не согласилась категорически.
- У вас есть что-либо о лагере? Такой материал пропадает. Вы ведь там были - знаете не с чужих слов. Не понимаю, почему же не пишете об этом? Боитесь?
- Я не из трусливых. Но меня совершенно не интересует эта тема, поймите. Как писатель, я продолжатель Александра Грина…
- Вы… романтик? - переспросил он с ужасом.
- Именно. - О господи! Он ушел.
"Курортная газета" поручила мне написать новогодний очерк в номер для 1 января.
Я посидела полтора дня, написала и отнесла. Очерк Твардовскому понравился. Он несколько раз сказал мне об этом.
- Где вы познакомились с этим героем - капитаном? Интересная, глубокая личность.
- В лагере. А был он из Одессы. Где сейчас - не знаю.
За эту неделю в ялтинском Доме творчества мы все как-то сдружились. Когда в нашем кино шел хороший фильм, мы все вместе после ужина отправлялись туда. Иногда в кино я шла одна (зал наполнялся работниками обслуги и их родственниками), а писатели усаживались за преферанс наверху в обширном холле, куда впадали два коридора и лестница, ведущая в нижние этажи.
Моя комната была второй от холла. В первой жил Твардовский. Его жена и дочь занимали две комнаты в другом конце коридора. Они играли в преферанс, а я сидела рядом в кресле и читала. Если чувствовала себя усталой, шла к себе и читала лежа. Твардовский все уговаривал меня научиться игре в преферанс, но я наотрез отказывалась: терпеть не могла карт.
Новый год в Доме творчества по традиции встречали вместе.
Ужин переносился с семи часов вечера на одиннадцать. Стол сервировался за счет Литфонда: фрукты, вино, конфеты и так далее. Но в этот раз компания заявила, чтобы ужин им совсем не готовили, так как все идут в ресторан.
Должно быть, женщины все-таки уточнили, что все, кроме одной, так как ровно в семь меня, как обычно, пригласили ужинать. И в пустом зале, одна, я отлично поужинала: жаркое, форель, свежие, еще теплые, булочки к чаю.
После обеда в этот день и приехала Аделина Ефимовна Адалис, жена Твардовского встретила ее в коридоре как раз возле моей комнаты, пригласила в ресторан со всеми вместе. Адалис согласилась.
В десять часов вечера они все уже были в ресторане.
Ко мне подошла дежурная по этажу, хорошенькая, молоденькая девушка.
- Валентина Михайловна, мне так не везет, выпало дежурить как раз под Новый год… Понимаете… Мой молодой человек сердится. Я вас очень прошу отпустить меня. Они раньше четырех часов не придут, а в три часа я уже вернусь.
- Пожалуйста! Конечно, идите!
- Спасибо вам! Вот ключ от входной двери, запритесь. А у меня есть второй.
И она упорхнула.
Я заперла дверь, положила ключ на стол. Затем медленно прошла все три этажа, всюду зажигая свет. В комнате своей зажгла все семь лампочек. Устроившись поудобнее на постели, раскрыла книгу. Но мне не читалось. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Не то чтоб боялась конкретно воров там или бандитов, но было как-то не по себе.
Я оделась в вышла на балкон… Южный город в новогоднюю ночь - всюду иллюминации, световые рекламы, фейерверки. Гавань горела сверкающими кораблями, и всюду звучала музыка. И только я одна сидела на этом каменном балконе в пустом доме посреди темного мрачного парка.
Как там в Саратове? Валя и мама с Лией встречают Новый год… Выйти из дома и пойти туда, в эту праздничную, веселую, оживленную толпу… Но я одна… Мне будет слишком грустно пробираться одной среди ликующих, веселых людей. Нет. Просижу здесь ночь на балконе…
Я стала вспоминать своих товарищей по лагерю, как мы вместе встречали Новый год.
Что бы я ни пережала в лагере, но чувства одиночества я там никогда не испытывала. Мне стало так обидно и горько, что я расплакалась. Плакала я часов до трех, потом легла спать. К утру уснула, когда все они уже возвратились.
Утром я слегка проспала, но они все тоже проспали. К завтраку собрались одновременно.
Мужчины сдвинули столы, расставили бутылки с вином, какую-то закуску, и завтрак праздничный был далеко не плох.
Напротив меня сидел Твардовский и его жена со скульпторшей, с которой она дружила. Рядом со мной Адалис, а по другую сторону от меня молодой казахский поэт, глуповатый и добрый. Он и испортил всем веселое похмелье.
- А где вы встречали Новый год, Валентина Михайловна? - спросил он меня. - Вас же с нами не было. Надеюсь, весело?
Было шумно, а он спросил негромко, но вдруг наступила абсолютная тишина. Все смотрели на меня. Видимо, каждый думал, что это он один замолчал, так как хотел услышать, что я отвечу.
- Самая тяжелая, самая грустная новогодняя встреча за всю мою жизнь.
- Как?.. Почему?
И я ему рассказала, как я плакала от невыносимого чувства одиночества на балконе.
- Вы понимаете, в лагере мы, смеясь, чокались кружками с морковным чаем вместо вина. Тяжелая работа, недоедание, холод, но… чувство товарищества, чувство локтя. Рядом добрые, хорошие люди, ты - не одна. Понимаете?
- Понимаю. Я как-то сразу понял, когда увидел вас утром. Глаза такие грустные и на кой черт я пошел в этот ресторан? Мне ведь тоже там совсем не было весело.
- Кошмар! А я и не знала. Мария Илларионовна сказала мне, что все идут встречать Новый год в ресторан! - вскричала Адалис. - Но вас хоть приглашали? Может, вы отказались?
- Меня не приглашали. Ладно, хватит об этом, - ответила я.
Твардовский медленно поднялся, уничтожающе взглянул на жену и скульпторшу, швырнул вилку с куском мяса и, не дозавтракав, ушел.
- Но ей же не в чем было идти, у нее платья нет подходящего, - сказала Мария Илларионовна, обращаясь к Адалис.
- Почему мне не сказали? Я бы дала ей свое платье или шаль. У меня как раз с собой очень красивая индийская шаль.
Вечером, когда все они собрались в нашем холле для преферанса, Твардовский сказал:
- Извините, сегодня я занят.
Он прошел к моей комнате и постучал в дверь.
Сидел у меня до двенадцати ночи - развлекал, много рассказывал о себе.
Александр Трифонович рассказал мне, как он создавал в Смоленске свою "Страну Муравию". Отнес ее в издательство. Редактор Котов затребовал у него второй экземпляр, а затем отнес один из них в обком, а второй в НКВД. Началась дикая травля молодого Твардовского. Ему не давали никакой работы, не печатали, а жена его в это время кормила двухмесячную дочь, и был у них еще сынишка четырех лет. Порой Твардовский не мог достать полтинник на хлеб, чтоб покормить жену.
- А как звали этого редактора, случайно не Михаил Поликарпович? - спросила я вдруг его. Твардовский удивился.
- Именно так, но откуда вы знаете?
Я рассказала, что ответственного секретаря Саратовского отделения Союза писателей зовут именно так, он из Смоленска, и именно он поддерживает мою травлю.
Мы подивились, сколь тесен мир. Так началась наша дружба… если можно назвать дружбой настойчивое желание редактора "Нового мира" непременно получить от меня рассказы о лагере.
- Почему вы не хотите? Чего вы боитесь… при Хрущеве?
- Если бы я боялась, непременно бы написала. Но я не боюсь, а писать на эту тему меня не манит. Может быть, когда-нибудь на старости лет я и напишу, если доживу. А сейчас я хочу писать то, что я пишу.
- Романтику? - ядовито спросил он.
- Вот именно. В стиле Александра Грина, но о моих современниках, живущих рядом со мной. Уверена - романтика в наше время нужна как никогда.
В 1958 году в издательстве "Советская Россия" вышла книга моих рассказов и повестей "Если есть верный друг". По ней меня приняли в Союз писателей.
Собственно, на этом можно было бы и окончить мою Книгу. Я победила. Но я должна рассказать о другой встрече с человеком, которому я безгранично обязана как писатель.
Получив гонорар за книгу, мы с мужем поехали осенью 1958 года в Дом творчества в Ялте. Нас устроили в двух чудесных угловых комнатах с видом на море.
На этом третьем этаже работал Паустовский. Он ни с кем, кроме Арбузова, не общался, они и за столиком в столовой были вдвоем. Мы сидели с автором "Александра Матросова" Александром Терентьевичем Журбой.
У нас оказалось очень много общего во взглядах, единственное, в чем мы расходились, и он просто из себя выходил, - это то, что я верю в сны… Но как я могу не верить, если они у меня сбываются?
Однажды я увидела на веранде Паустовского в кресле - подошла к нему и подарила ему свою книгу.
Примерно через неделю во время обеда он, войдя в столовую, направился не к своему столику, а к нашему и, сей на пустующее четвертое место, в немом изумлении уставился на меня.
"Прочел и ему понравилось", - поняла я и отодвинула котлету, будто сразу наевшись.
- Не помню, чтоб когда-нибудь в жизни я был так удивлен, как сегодня ночью, - начал он. - Признаться, я взял вашу книгу, решив перед сном просмотреть ее, как говорится, по вертикали. На "Ассиат" я застрял. Это был стиль отнюдь не начинающего писателя. Поздравляю, коллега, вы написали книгу очень хороших рассказов. Но где вы были всё это время? Почему мы все ничего о вас не знаем? И что еще интересно… Сколько лет ведется спор о положительном и отрицательном герое: почему это именно отрицательные герои у всех ярче и красочнее положительных. И вот я нахожу талантливого писателя, у которого как раз наоборот - именно положительные герои ярки, выпуклы, выразительны, а отрицательные гораздо слабее. Представляю их лица, что они теперь скажут, когда прочтут ваши произведения?
- Они просто сделают вид, что меня не читали, или действительно не станут читать мои книги. Вот и всё.
- Вы пессимистка?
- Как странно, Константин Георгиевич, меня всегда считали оптимисткой. В лагере даже клички были "Кандид", "Веселый скелетик" и тому подобные. И вот впервые в жизни меня называют пессимисткой. Это не пессимизм, это просто некоторое знание людей, которое я приобрела.
- Но не все же такие!
- Конечно, не все. Я говорю о массе.
- Как могло случиться, что я до сих пор вас не знаю? Где вы были до сих пор? - спросил Паустовский.
Я ему рассказала, где я была восемнадцать лет и последующие четыре года в Саратове.
Паустовский был взволнован, но овладел собой.
- У вас есть еще что-нибудь ваше? - спросил он.
- Есть одна вещь - роман "Смотрящие вперед", но он пока лишь отпечатан на машинке.
- Принесите его, пожалуйста, сразу после обеда.
Я принесла.
Он посмотрел рукопись.
- О, лоции… которые я так люблю! С наслаждением буду читать.
На другое утро Паустовский уже обсуждал со мною, где я хочу печатать "Смотрящих вперед".
- В "Советской России". Они уже запланировали.
- Слушайте меня. Это издательство вам противопоказано. Вы должны порвать с ними.
- Но почему? Они согласны меня печатать…
- Они будут старательно убивать в вас романтика. Это точно, поверьте мне. А так как вас долгие годы не печатали и это издательство все же отличное, вы невольно пойдете им на уступки. Никто вас за это не осудит, нет, но они будут уничтожать и могут уничтожить в вас романтика. А это будет ужасно. Со времен Александра Грина вы первый настоящий романтик.
- А вы?..
- Я совсем другое. Я, быть может… Ну, не будем говорить обо мне. Здесь второй экземпляр, а где первый?
- В "Советской России".
- Заберите. Поедете отсюда в Москву, и заберите.
- Но куда я ее понесу? В Саратове меня не печатают.
- Теперь будут печатать. Но мы найдем вам и столичное издательство. Это я беру на себя.
- Спасибо.
Он улыбнулся.
- Как вы неуверенно произнесли это "спасибо" Но я это обещаю вам не только как писатель Паустовский, но и как завкафедрой творчества в Литературном институте. Короче - это я беру на себя. Вы пишете для молодежи, и вам подошло бы больше всего издательство "Молодая гвардия". Но… Там засели очень плохие люди, а с вас хватит плохих людей. Поэтому остановимся на "Детгизе".
- Но я же не детский писатель! - вскричала я.
- Они печатают и для старшего возраста и юношества. А вообще-то… - Он как-то трогательно посмотрел на меня и торжественно произнес: - Вы детский писатель милостью божьей.
В "Детгизе" меня приняли очень хорошо, я выпустила там много своих книг. Две из них получили премии на Всесоюзном конкурсе на лучшую детскую и юношескую книгу. Были внесены в программу для внеклассного чтения школьников.
Итак, на вопрос ответственного секретаря Саратовского отделения СП: "Вы считаете, что в сорок пять лет можно начинать жизнь заново?" - я ответила не только словом, но и делом. Вторая половина моей жизни - это жизнь писателя, с ее радостями и горестями, муками творчества и счастьем творчества.
Если идти всю жизнь к своей цели - идти путем добра и правды, - то непременно победишь. Конечно, если не вмешается смерть.
Бедный Бруно Ясенский так и не дождался долгих гудков, которых так жаждал.