Про Константина Певзнера
Человек грузинского лета
Нет, право, ведь есть же человек дождя (это не обязательно что-то тоскливое и сырое, но все равно знаете, как-то…), отчего же не быть человеку грузинского лета, его антиподу? И это он, пожилой мальчишка, всегда готовый к шалости, заводной и смешливый, иногда вдруг спохватывающийся и вспоминающий, что, мол, стоп! он же дядя, – и на некоторое время опять становящийся взрослым (или исполняющий роль взрослого). Этот замечательный, чуткий и нежный музыкант – талантливый, но ленивый мальчишка; этот, несмотря на внешнюю импозантность и респектабельность, товарищ равных ему по возрасту пацанов-хулиганов; этот мой всегда юный друг Константин Григорьевич Певзнер, среди своих – Котик, о нем и пойдет речь.
Однажды я решил максимально выразить свою приязнь к нему, проявив при этом такт милиционера из старого анекдота, который на похоронах своего капитана, когда заиграла музыка, пригласил вдову на танец. Вот и я тоже, весь обуреваемый чувствами, переполняемый желанием сказать ему что-то совсем хорошее, но не банальное, заявил: "Котик, вот если бы вы, не дай бог, конечно (хоть на это у меня, болвана, хватило ума!), сейчас умерли, вы не представляете себе, сколько людей собрали бы похороны, сколько бы шло за гробом!" Столь кудряво я хотел выразить простейшую мысль о том, что его любит огромное количество людей. В ту пору в нашей с ним жизни было много озорного и смешного, но чтобы он хохотал так – я не слышал ни до, ни после. Он утирал слезы, бил себя по коленям, все никак не мог остановиться и всем подходящим к нему говорил: "Ты представляешь, что он сказал!" – и передавал мой свинцовый комплимент уже в своей неповторимой манере. А знаете, почему? Потому что для большинства из нас вопрос "я и смерть" – очень серьезен, ибо мы вообще относимся к себе с неприличной серьезностью, а вот относиться, по крайней мере в этом вопросе, к себе так, как он, может только истинный аристократ.
Забавно, кстати, как этот аристократ проходил в любую гостиницу или ресторан. Всем нашим швейцарам, бывшим доблестным рыцарям государственной безопасности, даже в голову не могло прийти его остановить – его, величаво и царственно плывущего мимо них в вестибюль. Он шествовал так, что, наверное, в их бедных, не осененных воображением мозгах вяло крутились лишь две мысли. Небогатый у них был выбор: либо, поклонившись в пояс, спросить, куда, мол, барин изволит следовать, либо, что предпочтительнее: "Дозвольте ручку поцеловать".
Леониду Осиповичу Утесову – 80. В первой половине дня мы идем его поздравлять. "Мы" – это наш герой Певзнер, который в это время фактически возглавляет оркестр Утесова, хотя номинально является его музыкальным руководителем, конферансье Вацлав Скраубе и я, который одновременно работает в Московском ТЮЗе и является солистом оркестра, исполняя с ним свои песни (опять же с легкой руки Певзнера, потому что если бы не он, не его инициатива, я бы так никогда и не решился на это совмещение).
Мы идем к Утесову, который всегда с почтением относился к своим юбилеям, и иногда это выглядело по-детски трогательно. Вот и сегодня он, оказывается, встал раньше всех в доме, тихонько оделся, прикрыл за собой дверь так, чтобы не щелкнул замок, и неслышно (как ребенок утром, затаив дыхание, идет в другую комнату посмотреть, что спрятано под елкой) вышел на улицу узнать из газет, как его наградило правительство в связи с юбилеем. Сам он втайне ждал "Гертруду" – так приземленно, бытово и почти уничижительно звал народ высокую правительственную награду, которой отмечали не только самых лучших, но и самых угодных правительству артистов, – звезду и звание Героя Социалистического Труда. Утесов отчего-то считал эту награду весьма почетной и единственно достойной его большого юбилея.
И вот он, весь трепеща, скупил центральные газеты, стал их перебирать и просматривать первую полосу. И – о, ужас! Вдруг выяснилось, что столь ожидаемой награды он не получил и вместо желанной "Гертруды" имеет занюханный какой-то орденок Октябрьской Революции. Чуть не плача, Утесов вернулся домой и стал переживать. Он продолжал переживать, что "его жизнь, его труд так низко оценили", и тогда, когда пришли к нему мы. С порога, едва поздоровавшись, он стал жаловаться на черствость и скупость нашего правительства. Певзнер стоял озадаченный, но, по мере развития утесовских стенаний, негодование вкупе с горьким недоумением все более отражались на лице Котика. Наконец он взорвался:
– Да что вы, ей-богу, жалуетесь, Леонид Осипович, честное слово! Зачем вам этот "Герой Социалистического труда"?!
– Но как же?.. – вяло попытался продолжить Утесов, но было поздно, Котика остановить уже было невозможно.
– Да так же! Что вам это?! Вы представляете себе: доярке какой-то, хлопкоробу знатному, сталевару вручат сегодня этого "Героя" и – вам!!! Да вам даже унизительно получить такую банальную награду! Подумайте! А тут – орден Великой Октябрьской Революции!
Котик подчеркнул "Октябрьской" так, чтобы тот понял: не январской, не апрельской, не Великой французской, а именно Октябрьской, то есть совершенно обалденной революции.
– Эта "Гертруда" у каждого дурака вообще, а вы получаете такой орден вторым, – продолжал Котик, – и еще расстраиваетесь.
Все сказанное окрашивалось к тому же чудесным грузинским акцентом.
Слегка обалдев от такого напора, но тем не менее все еще заинтересованно и ревниво Утесов протянул:
– Да?.. А у кого первый?
И последовал мгновенный ответ:
– У крейсера "Аврора".
Более артистичного музыканта я не видел. Наверное, если бы я сидел в зале, то на солистов бы даже не взглянул, а глядел только на дирижера – Певзнера. Это был отдельный концертный номер, какой-то внутренний, с едва сдерживаемым темпераментом, танец.
Его речь была неожиданна и парадоксальна: "Слушай, этот Маркс, интересно, как он ел? Наверное, с ним противно за столом было сидеть вообще: суп по бороде течет, он ее вытирает рукой, крошки в бороде застревают, он с тобой разговаривает, а там крошки". И все это изображается так, как будто он только что отобедал с Марксом, в середине обеда все-таки не выдержал, встал, вышел на улицу, встретил друга и выкладывает ему свои свежие впечатления.
Но ошибочно было бы думать, что мы имеем дело только с эдаким разудалым весельчаком, хотя, наверное, каждый, вспоминающий его, в той или иной мере этого коснется, ибо в жизни Котика, в дружбе с ним веселье и радость были доминирующими красками. Я его прозвал тогда "еврей-гусар". Прозвище было дано просто шутки ради, но, сегодня я это вижу, оказалось точным: мудрость этого народа и его умение жить, природное чувство самосохранения непостижимым образом сочеталось тут с русско-гусарской удалью, бесшабашностью и иногда даже полной потерей инстинкта самозащиты.
Но, повторяю, не это главное. Не только весельчак и заводила, тамада и анекдотчик, любитель розыгрышей и гусар. Я – о таланте, пожалуй, единственном качестве, сразу отличающем человека от всего остального живого ходящего, плывущего или ползущего. Талант в широком понимании слова – это талант не только сочинять музыку или писать картины, это самый широкий спектр человеческих качеств: талант любить, дружить, быть хорошим сыном и т. д. и т. п. Не случайно мы часто слышим выражение "талант от Бога" (интересно, а откуда же еще). А в нашем случае Господь не поскупился, щедро было отсыпано таланта человеку грузинского солнца, и все, к чему он прикасался, этим талантом освещалось.
Почему мы так помним его, почему с его уходом исчезло из жизни каждого из нас что-то важное, без чего жизнь наша стала беднее и мы все словно постарели на несколько лет?! Потому что подчас неосознанное стремление каждого из нас к красоте словно осиротело с его уходом, ведь он умел все делать красиво: дружить, ухаживать за женщинами, сочинять нежную свою музыку, дирижировать, вести стол.
А впрочем, не будем грустить. Вот я иду по Москве, по Тверской, дохожу до Триумфальной площади и сворачиваю к гостинице "Пекин", где он всегда жил и где все его обожали. Вот он стоит на углу, смеется, разговаривает с кем-то, опять что-то показывает. Кто это сказал: "умер"? Чепуха! Вздор! Это прах где-то там, в Тбилиси, а он – вот он, здесь, только протяни руку, вот оно – рядом-рядом, близко-близко… Пошути, засмейся – видишь, он протягивает тебе руку, чтобы ты по ней шлепнул, как всегда у нас бывало при чьей-то удачной хохме. Шлепни по его ладони, шлепни, не бойся – неважно, что рука твоя встретит пустоту, неважно: ты-то ведь знаешь, чувствуешь, и он знает, он видит тебя, он любит тебя, улыбается тебе, он смеется, нет! хохочет! он… – живет!
Про Хмельницкого
К юбилею моего друга Бориса Хмельницкого, состоявшемуся в Доме кино, был написан вот этот текст вместе с содержащейся в нем историей, которую вроде как не совсем прилично рассказывать, но только не ему и не тем, кто способен еще посмеяться над собой. Есть люди, с уходом которых мир становится менее весел, праздничен; менее легкой и обнадеживающей становится жизнь. Но вспоминать хочется все равно все легкое, веселое, что связано с ним, хочется относиться как к живому. Никакого почему-то желания плакать над могилой, потому что скорбь и Боря – несовместимы. Он шутил даже тогда, когда знал, что умирает, и никому не жаловался. Я на этих страницах шлю привет ему, как и всем, в чей уход организм отказывается верить, так как, думаю, их души где-то там, в ноосфере, знают, чем мы тут без них занимаемся.
Вот это поздравление. Представьте, Боря жив, сидит в углу сцены среди букетов от поклонниц, хохочет над наиболее удачными пассажами своего товарища и думает – когда же все это кончится, чтобы поскорее переместиться в ресторан и хорошенько выпить… Да, да, именно жив и никак иначе!..
Один знакомый сказал про Хмельницкого: "Он не просто красив, он живописен". Его изумительная самодостаточность и уверенность в своей неотразимости могли бы удивить любого домашнего породистого кота, который прыгает к вам на колени, твердо зная, что его не прогонят и – более того – что он любим и будет обласкан. А как же иначе, если я прекрасен. Не полюбить совершенство сразу, с порога, могут только конченые идиотки, ничего не смыслящие в красоте и гармонии. Сказать о Борисе "секс-символ" и тем самым поставить его в длинный ряд мужчин той же категории, которую произвольно, по своему вкусу назначают журналисты, – это значит принизить его мужские достоинства. Он не похож ни на кого. Разве что на седого льва, уставшего от побед и отощавшего – так ему надоело мясо и настолько уже лень охотиться. Его серебряная грива и импозантная борода сводили и сводят с ума женщин нескольких поколений. Интересно, что в этот реестр входят и молодые девушки, которым тоже лестно приблизиться к совершенству и которые ошибочно полагают, что он уделит им время и научит высокому искусству любви. Они еще не знают, что главные интересы в его жизни – это бильярд и выпить. Ну и немного музыки… Однако они могут рассчитывать на кратковременное – но зато шикарное – ухаживание, ибо Борис добр и щедр по природе. Он угощает и дарит. А главное, сам испытывает от этого огромное удовольствие.
Но иным неудачницам не выпадает даже малая толика счастья. Не везет! Так однажды в Петербурге к Борису в гостиничный номер привели двух поклонниц, готовых буквально на все ради автографа и нескольких минут общения с этим русским викингом. Коньяк был им к тому времени не просто пригублен, а пригублен изрядно. Борис царственно откинулся на стуле и решил позволить себя любить. Сделал он это весьма своеобычно и в свойственной ему манере, которая возникает, когда в его организме вибрирует более трехсот грамм крепкого алкоголя. Буквально через несколько минут после появления барышень он задал им сакраментальный вопрос, выраженный более чем с солдатской прямотой: "Мы сегодня будем..?" Тут повествование должно прерваться, так как в русском языке нет литературного определения действия, которое Борис облек в неопределенную форму матерного глагола. Есть скучные синонимы, известные всем. Но вы, конечно, уже догадались, что именно предложил Борис опешившим девчушкам, чем сразу перевел вечеринку из светского русла – в канализационный сток. В принципе девушки были не против, они даже надеялись на что-нибудь подобное. Но чтобы вот так… сразу… не предложив даже шампанского, не спросив, как зовут и вообще… Поэтому они растерялись и не знали, что ответить, на лицах появилось забавное выражение смятения. Обидеться, отшутиться или, шутя, согласиться? Но озвучить согласие им не дали, времени на раздумье – тоже. Приняв их трехсекундное замешательство за отказ, Борис своей второй фразой разбил все девичьи мечты. Он сказал: "Ну тогда пошли обе отсюда на хуй!" Потрясенные девушки робко поднялись и, одернув юбочки, чуть не плача, пошли к выходу из номера. "Мы же согласны, так за что же нас так?!" – светился немой вопрос в их глазах, уже полных слез. А далее Борис вдруг повел себя как доблестный рыцарь Айвенго. В прихожей он стал подавать им пальто и соорудил фразу, которую я буду помнить, даже умирая. Он сказал: "Не знаю, как вы, а я бы сегодня со мной остался". Этот элегантный по сравнению со всем предыдущим эвфемизм было последнее, что услышали дамы. Дверь за ними захлопнулась. Слегка раздосадованный рыцарь вернулся в комнату и зло посмотрел на меня, корчившегося от смеха в своем кресле. "Вот ты сегодня с собой и останешься", – сказал я ему между спазмами хохота.
К этому человеку я отношусь совершенно по-братски. Ко всему прочему, мы родились в одном городе, в Уссурийске. И в нашей жизни был один вполне мистический случай. Мы участвовали в концертной поездке по Дальнему Востоку. К сожалению, Уссурийска в гастрольном плане не было. Через него мы проезжали глухой ночью по дороге из Биробиджана в Хабаровск. И вот часа в четыре утра я отчего-то проснулся в купе, сел на полке, выпил воды и посмотрел в окно. Надо сказать, что после рождения я в Уссурийске ни разу не был. Итак, сижу я в купе, смотрю в окно. А там и не видно ничего, ночь. Поезд замедляет ход. На соседней полке заворочался Боря, тоже сел, выпил воды… Поезд встал. Боря говорит мне: "Что за станция? Пошли на перрон, покурим". Мы вышли. Перрон был пустынным, над ним висел влажный туман. И метрах в ста над зданием вокзала светились большие красные буквы: Уссурийск. Мы с Борей так никогда и не могли понять, что подняло нас посреди ночи и почему мы вышли на перрон?..
Детство его прошло в Уссурийске, юность – в Хабаровске. Потом длинная жизнь в Москве с крутыми виражами биографии. Но детство, мальчишество остались в нем по сей день. Способность и готовность к шутке, розыгрышу, а главное – столь же детская неистребимая потребность устраивать праздники – себе, близким и родным, друзьям, женщинам, всем дорогим его сердцу людям. И сегодня устроил праздник. И у меня есть вполне обоснованное подозрение, что устроил не для себя, не для того, чтобы этак помпезно отметить дату. А для того, чтобы собрать вместе любимых людей и сделать так, чтобы им было хорошо, нескучно, радостно. В один календарный день, на несколько часов, свободных от проблем, "свинцовых мерзостей" нашей жизни. День, вечер, состоящий только из взаимной привязанности, симпатии и добра. С твоим персональным Новым годом тебя, Боря!
"Мохнатый Хмель" и "душистый Хмель", -
Михалков спел про Борю в кино.
И опять чья-то дочь, за Хмельницким – в ночь.
Пусть осудят, а ей – все равно.
Так вперед, за Хмельницкой душой кочевой,
Попадая – то ль в рай, то ли в ад.
Чьи глаза глядят с бесприютной тоской? -
Это стих свой читает Панкрат.
Мохнатый Хмель, пусть прошел апрель
В его жизни хмельной, озорной.
На дворе лишь июнь, и Бориска все юн,
Поздравляемый всею страной.
Про Любовь Полищук
Любка-улыбка
Этот заскорузлый штамп: дескать, "улыбка в тридцать два зуба" говорят о радостной, праздничной, располагающей улыбке, – неверен по определению. Я встречал людей, у которых эта "улыбка" была страшной. Тут, наверное, дело не в количестве зубов, а в количестве обаяния. Такой обаятельной и заразительной улыбки, такого смеха, как у Любы, не было ни у кого.
Один раз она меня подвезла с "Мосфильма" на своей первой, только что купленной машине. Это был тот еще цирк. Наверное, в это время у Любы еще не сложились отношения с педалями сцепления и газа, поэтому машина двигалась рывками. На оживленной трассе конвульсии Любиной машины приводили в бешенство всех водителей слева и справа: мало того что женщина за рулем, так, наверное, еще и права купила. Они все орали, матерились, а потом им удавалось разглядеть – кто за рулем. И настроение мужчин, мастеров вождения, мгновенно менялось. Люба понимала, что она на дороге новичок и не совсем права, но… Она улыбалась. И мужики, только что крутившие пальцем у виска и оравшие, – вдруг откидывались на сиденьях, таяли, расслаблялись и тоже начинали улыбаться. Потому что есть улыбки, на которые нельзя не ответить. Меня истерика машины, которую Люба всю дорогу насиловала, не пугала, а только смешила. Я знал, что все будет хорошо. И я никогда не забуду человека, при одном взгляде на которого поднималось настроение и хотелось жить. А как хотела жить она!..
Часть 2
Рецензии (серьезные и не вполне)
"Ночь нежна" при полной "Луне"
(Рецензия на спектакль Театра Луны)
Смотрю я, признаться, мало. Имею в виду спектакли. По нескольким причинам. Во-первых, меня чаще всего приглашают друзья и знакомые посмотреть что-то с их участием, и это уже опасно. Тебе увиденное может совсем не понравиться или же (ну так бывает!..) может оказаться зрелищем не твоим, не близким тебе, а значит, не сможет тебя ни тронуть, ни тем более взволновать. Но нужно ведь что-то сказать пригласившим. И ты мямлишь, находишь какие-то обтекаемые формы, чтобы не огорчить, не обидеть, а скрыть все равно ничего не можешь, и твой товарищ это видит, и ты видишь, что он видит, – словом, ужас! Кроме обоюдного чувства досады и неловкости не возникает ничего. И даже можно таким образом испортить отношения с близкими и приятными тебе людьми.
Во-вторых, если у тебя много работы, но вдруг появляется свободный вечер, то хочется его провести тихо, в кругу семьи, даже (стыдно сказать) – у телевизора, с семечками. Поэтому, когда мои знакомые спрашивали меня: "Как! Вы и этого не видели? И этого?! Ну, знаете…" – мне становилось неловко, и я придумал для себя этакое клише, стандартную форму ответа. Я всегда отвечал вопросом на вопрос: "А вы когда-нибудь видели сталевара, который ходит отдыхать к родному мартену?"
И, наконец, третья причина – это иногда, в редких случаях, возникающая белая зависть: "Ах! Ну почему я не там, не с ними, не в этом чудесном действии, не в этом спектакле?!" Вот с этого и начнем.
Анатолий Ромашин пригласил меня в Театр Луны на спектакль "Ночь нежна". Театр этот создал Сергей Проханов и руководит им до сих пор. "Ночь нежна" – магический, завораживающий роман Скотта Фитцджеральда. Если ты впечатлительный, ранимый, склонный к романтизму, но тщательно скрывающий это юноша (а таких очень много, невзирая на господствующие в стране рыночные отношения), – то этот роман ошеломит тебя и ты долго будешь его помнить. Я тоже был таким юношей, плохо помнил содержание, но хорошо запомнил впечатление, и поэтому шел в первую очередь на название.