Удивительное дело – сон! Он не только возобновляет тело, он некоторым образом возобновляет душу, приводит ее к первобытной простоте и естественности. В течение дня вам удалось настроить себя, проникнуться ложью, ложными мыслями… Сон своей холодной волной смывает все эти мизерные дрязги, и, проснувшись, вы, по крайней мере на несколько мгновений, способны понимать и любить истину. Я пробудился и, размышляя о вчерашнем дне, чувствовал какую-то неловкость… мне как будто стало стыдно всех своих проделок. Я с невольным беспокойством думал о сегодняшнем посещении, об объяснении с Иваном Семенычем… Это беспокойство было мучительно и тоскливо; оно походило на беспокойство зайца, который слышит лай гончих и должен выйти, наконец, из родимого леса в поле… а в поле ждут его зубастые борзые… "К чему я торопился!" – повторил я так же, как и вчера, но уже совсем в другом смысле. Помню – эта страшная разница между вчерашним и сегодняшним днем меня самого поразила; в первый раз пришло мне в голову тогда, что в жизни человеческой скрываются тайны – странные тайны… С детским недоумением глядел я в этот новый, не фантастический, действительный мир. Под словом "действительность" многие понимают слово "пошлость". Может быть, оно иногда и так; но я должен сознаться, что первое появление действительности передо мною потрясло меня глубоко, испугало, поразило меня…
Какие громкие речи по поводу невытанцевавшейся любви, говоря словами Гоголя!.. {15} Возвращаюсь к своему рассказу. В течение того же утра я опять уверил себя, что я блаженнейший из смертных. Я поехал за город, к Ивану Семенычу. Он меня принял весьма радостно; хотел было пойти к соседу, но я сам его остановил. Я боялся остаться наедине с Варей. Этот вечер прошел весело, но не отрадно. Варя была ни то ни се, ни любезна, ни грустна… ни хороша собой, ни дурна. Я взирал на нее, как говорят философы, объективным оком, то есть как сытый человек смотрит на кушанья. Я нашел, что у ней руки немного красны. Впрочем, кровь иногда во мне разгоралась, и я, глядя на нее, предавался другим мечтам и замыслам. Давно ли я сделал так называемое предложение, и вот уже я чувствовал, что мы с ней живем супружеской жизнью… что наши души уже составляют одно прекрасное целое, принадлежат друг другу и, следовательно, стараются каждая сыскать для себя особую дорожку…
"Что ж? вы говорили с папенькой?" – сказала мне Варя, когда мы с ней остались наедине. Этот вопрос мне ужасно не понравился… я подумал про себя: "Больно изволите торопиться, Варвара Ивановна". "Нет еще-с, – отвечал я довольно сухо, – но поговорю". Вообще я обходился с ней несколько небрежно. Несмотря на свое обещание, я Ивану Семенычу ничего не сказал положительного. Уезжая, я значительно пожал его руку и объявил ему, что мне нужно с ним поговорить… вот и все… "Прощайте!" – сказал я Варе. "До свидания", – сказала она.
Я вас не стану долго томить, господа; боюсь истощить ваше терпение… Этого свидания не было. Я не вернулся более к Ивану Семенычу. Правда, первые дни моей добровольной разлуки с Варей не прошли без слез, упреков и волнений; я сам был испуган быстрым увяданием моей любви; я двадцать раз собирался ехать к ней, живо представлял себе ее изумление, горе, оскорбление, но – не вернулся к Ивану Семенычу. Я заочно просил у ней прощения, заочно становился перед ней на колени, уверял ее в своем глубоком раскаянии – и как-то раз, встретив на улице девушку, слегка похожую на нее, пустился бежать без оглядки и отдохнул только в кондитерской, за пятым слоеным пирожком. {16} Слово "завтра" придумано для людей нерешительных и для детей; я, как ребенок, успокоивал себя этим волшебным словом. "Завтра я пойду к ней непременно", – говорил я самому себе – и отлично ел и спал сегодня. Я начал гораздо более думать о Колосове, чем о Варе… везде и беспрестанно видел я перед собой его открытое, смелое, беспечное лицо. Я стал снова ходить к нему. Он меня принял по-прежнему. Но как глубоко я чувствовал его превосходство надо мною! Как смешны показались мне все мои затеи: моя грустная задумчивость во время связи Колосова с Варей, моя великодушная решимость сблизить их снова, мои ожидания, мои восторги, мое раскаяние!.. Я разыграл плохую, крикливую и растянутую комедию, а он так просто, так хорошо прожил это время… Вы мне скажете: "Что ж тут удивительного? ваш Колосов полюбил девушку, потом разлюбил и бросил ее… Да это случалось со всеми…" Согласен; но кто из нас умел вовремя расстаться с своим прошедшим? Кто, скажите, кто не боится упреков, не говорю упреков женщины… упреков первого глупца? Кто из нас не поддавался желанию то щегольнуть великодушием, то себялюбиво поиграть с другим, преданным сердцем? Наконец, кто из нас в силах противиться мелкому самолюбию – мелким хорошим чувствам: сожалению и раскаянию?.. О, господа! человек, который расстается с женщиною, некогда любимой, в тот горький и великий миг, когда он невольно сознает, что его сердце не всё, не вполне проникнуто ею, этот человек, поверьте мне, лучше и глубже понимает святость любви, чем те малодушные люди, которые от скуки, от слабости продолжают играть на полупорванных струнах своих вялых и чувствительных сердец! В начале рассказа я вам сказывал, что мы все прозвали Андрея Колосова человеком необыкновенным. И если ясный, простой взгляд на жизнь, если отсутствие всякой фразы в молодом человеке может назваться вещью необыкновенной, Колосов заслужил данное ему имя. В известные лета быть естественным – значит быть необыкновенным… Однако пора кончить. Благодарю вас за внимание… Да! я забыл вам сказать, что месяца три после моего последнего посещения встретился я со старым плутом, Иваном Семенычем. Я, разумеется, постарался незаметно и скоро проскользнуть мимо его, но все-таки не мог не услышать следующих, с досадой произнесенных слов: "Ведь вот бывают же такие широмыжники!"
– А что сталось с Варей? – спросил кто-то.
– Не знаю, – отвечал рассказчик.
Мы все встали и разошлись.
Примечания
Источники текста
Отеч Зап, 1844, № 11, отд. I, с. 109–134.
Т, 1856, ч. 1, с. 1–48.
Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 1–28.
Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 1–34.
Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 1–34.
Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 1–33.
Т, Соч, 1880, т. 6, с. 5–38.
Автограф повести не сохранился.
Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1844, № 11, отд. I, с. 109–134, с подписью: Т. Л. (ценз. разр. 30 октября 1844 г.).
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому того же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 11, строка 17: "Профессора" вместо "Профессоры" (по всем другим источникам). Форма "Профессора" употреблена также в "Гамлете Щигровского уезда", во всех изданиях "Записок охотника" до первого стереотипного (ЗО 1880) включительно. Замену этой формы на "Профессоры" в "Андрее Колосове", как и в "Гамлете Щигровского уезда" (Т, Соч, 1880), следует считать исправлением корректора-архаиста.
Стр. 14, строка 9: "навстречу" вместо "на стречу" (по всем другим источникам).
Стр. 14, строка 24: "Умер? вот те на!" вместо "Умер! вот те на!" (по Отеч Зап и Т, 1856). Источником ошибки явилась опечатка в Т, Соч, 1860–1861: "Умер" вот те на!"
Стр. 14, строка 37: "перед диваном" вместо "пред диваном" (по всем другим источникам).
Стр. 19, строка 21: "к Ивану Семенычу" вместо "к Ивану Семеновичу" (по всем другим источникам).
Стр. 22, строки 32–33: "умолкала" вместо "умолкла" (по всем другим источникам).
Стр. 23, строки 37–38: "с удвоенной" вместо "с усвоенной" (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 24, строка 9: "А!.." вместо "А?.." (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Стр. 24, строка 26: "бросился в кресла" вместо "бросился в кресло" (по всем другим источникам).
Стр. 26–27, строки 43–1: "перед Андреем, перед самим собою" вместо "пред Андреем, пред самим собой" (по всем другим источникам).
Стр. 27, строки 40–41: "товарищей, Колосова" вместо "товарищей Колосова" (по всем другим источникам).
Стр. 31, строка 41: "уверил" вместо "уверял" (но Отеч Зап, Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).
Стр. 33, строки 34–35: "Да! я забыл" вместо "Да я забыл" (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
Повесть была написана в 1844 г. – так датировал ее сам Тургенев во всех изданиях, начиная с Т, 1856. Никаких более точных сведений о времени и обстоятельствах создания "Андрея Колосова" в переписке Тургенева и в других источниках не сохранилось.
16 ноября 1845 г. Ф. М. Достоевский, только что познакомившийся с Тургеневым, писал брату Михаилу: "Прочти его повесть в "Отечественных записках" "Андрей Колосов". – Это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять" (Достоевский Ф. М. Письма. М.; Л., 1928. Т. 1, с. 84). Если Достоевский имел ввиду героя повести Колосова, то он ошибся в своем предположении: этот образ не был автобиографичным. Однако в сюжете повести, и личности рассказчика и в некоторых эпизодических персонажах отразились черты жизни самого Тургенева и его друзей из кружка Станкевича. М. О. Гершензон увидел в образе Колосова отраженно личности Станкевича и истории его любви к Л. А. Бакуниной ("Образы прошлого", М., 1916, с. 162), однако последующие исследователи внесли в вывод Гершензона существенные ограничения (Бродский Н. Л. "Премухинский роман" в жизни и творчестве Тургенева. – Центрархив, Документы, с. 118–119; см. также комментарий Ю. Г. Оксмана к "Записке о Н. В. Станкевиче" – Т, Сочинения, т. XII, с. 567). В названной статье Н. Л. Бродского, а также в статье Л. В. Крестовой "Татьяна Бакунина и Тургенев" (T u его время, с. 31–50) представлен обширный материал, убедительно доказывающий, что в личность рассказчика и в историю его любви к Варе Тургенев привнес много своего, личного, связанного с пережитым им в 1842–1843 гг. увлечением Т. А. Бакуниной. Автобиографичен также в повести ряд бытовых деталей из жизни рассказчика: поступление его в Московский университет, пребывание в доме немецкого профессора, упоминание о собаке Армишке (ср. с записями в автобиографическом конспекте "Мемориал" – наст. изд., Сочинения, т. 11).
Основной замысел повести – осуждение прекраснодушной мечтательности, натянутых, ложных чувств, восторженно-романтической фразеологии и утверждение простоты, естественности, разумного такта действительности – вырос не только из личных воспоминаний Тургенева о его собственных романтических увлечениях недавних лет. Через такие же увлечения прошли в тридцатые годы многие из его друзей и сверстников, в том числе, например, Белинский, который еще в октябре 1838 г. в письме к М. А. Бакунину, разбирая подробно свои с ним взаимоотношения и причины, приведшие к серьезным осложнениям между ними, обвинял во многом самого себя: "Тут вмешалась и моя собственная пошлость, грубая, дикая и чисто животная непосредственность, фразерство, ходули, хлестаковство, словом, натянутая идеальность, вследствие внутренней пустоты и стремления заменить ее мишурною внешностию, отсутствие нормальности, естественности и простоты" (Белинский, т. 11, с. 333).
Вместе с тем замысел повести был порожден общественно-литературной обстановкой 1842–1844 гг., когда в передовой журналистике разгорелась страстная борьба против романтизма и идеализма, в которой главную роль играли статьи Белинского, открывавшие перед Тургеневым мир реальной действительности и привлекавшие его внимание к новым задачам литературы. Белинский язвительно высмеивал "людей-недоносков", "у которых есть чувство, но похожее на нервическую раздражительность, есть ум, но похожий на мечтательность <…> У них всё слова столько же громкие и отборные, сколько и неопределенные, но дела никогда не бывает" ("Русская литература в 1842 году". – Белинский, т. 6, с. 524). В обзоре за 1843 г. Белинский нападал на "нашпигованные высшими взглядами" повести Н. Полевого – "повести, невинные в каком бы то ни было такте действительности и способности хотя приблизительно понимать действительность, но очень и очень виновные в мечтательности и натянутом, приторном абстрактном идеализме, который презирает землю и материю, питается воздухом и высокопарными фразами и стремится всё "туда" (dahin!)…" (там же, т. 8, с. 51–52).
Повестью "Андрей Колосов" Тургенев не только сводил счеты с собственным юношеским романтизмом и восторженной мечтательностью; он включался и в общую борьбу с обветшалыми, но еще живучими романтическими традициями. Естественно, что новая, хотя во многом еще и незрелая, повесть Тургенева вызвала одобрение Белинского: ""Андрей Колосов" г. Т. Л. – рассказ чрезвычайно замечательный по прекрасной мысли: автор обнаружил в нем много ума и таланта, а вместе с тем и показал, что он не хотел сделать и половины того, что бы мог сделать, оттого и вышел хорошенький рассказ там, где следовало выйти прекрасной повести" (там же, с. 483). В статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" Белинский повторил эту оценку, но при этом более решительно отметил художественное несовершенство повести, ставшее особенно заметным на фоне успехов реалистической литературы в 1845–1847 гг.: "Он <Тургенев> пробовал себя и в повести: написал "Андрея Колосова", в котором много прекрасных очерков характеров и русской жизни, но, как повесть, в целом это произведение до того странно, не досказано, неуклюже, что очень немногие заметили, что в нем было хорошего. Заметно было, что г. Тургенев искал своей дороги и всё еще не находил ее, потому что это не всегда и не всем легко и скоро удается" (там же, т. 10, с. 345).
Нетрудно понять, что "недосказанность" повести Белинский видел прежде всего в образе ее героя Колосова, который был показан очень скупо и притом только извне, без раскрытия его внутреннего облика, без достаточной психологической мотивировки его поведения. Характер Колосова не приобрел полной художественной убедительности и глубины, почему и оказалось возможным восприятие его некоторыми читателями как мелкого и пошлого эгоиста. Отмечая, что произведение молодого писателя "странно" и "неуклюже", Белинский мог иметь в виду и промахи в развитии сюжета, и отсутствие стилистического единства, когда сквозь реалистическую ткань произведения местами прорывались не до конца преодоленные элементы романтического стиля с его прпорастием к громкой фразе, к гиперболам, к повышенной эмоциональности речевой манеры.
Во время подготовки первого собрания своих сочинений – "Повестей и рассказов", 1856 г. – Тургенев, быть может, вспомнив мнение Белинского, подверг текст повести значительной переработке, опираясь при этом на весь свой уже довольно богатый творческий опыт художника-реалиста (см. раздел "Варианты" в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. V, с. 436–443). Изменения, внесенные им в текст издания 1856 г., могут быть сведены к нескольким группам.
1. Устранялись длинноты, отяжеляющие и замедляющие повествование. Так, была исключена длинная тирада в характеристике новых университетских друзей рассказчика, сокращен рассказ о покоряющем влиянии Колосова на товарищей.
2. Снимались слова и фразы, порожденные романтической манерой, противоречащие важнейшему для Тургенева требованию художественной простоты.
3. В начале сороковых годов Тургенев, как и друше молодые писатели из круга Белинского, следуя призывам своего учителя, усваивал традиции Гоголя и при этом нередко злоупотреблял элементами гоголевского стиля. В 1856 г. Тургенев устраняет излишества в использовании "низких" деталей при бытовых описаниях (вместо "на деревянной, страшно замаранной лестнице" остается: "на деревянной лестнице") и особенно тщательно снимает те места, в которых с чрезмерной навязчивостью звучала авторская ирония. В этой связи можно привести рассказ К. Н. Леонтьева о тех советах, которые весной 1851 г. давал ему, тогда начинающему писателю, Тургенев: "Не портите только вашего таланта каким-то юмористическим любезничаньем с читателем <…> Не острите, бросьте это; у вас может выработаться спокойное, светлое или грустное миросозерцание, но этого рода ложную юмористику вы оставьте" (Леонтьев К. Н. Собр. соч. СПб., <1914>. Т. 9, с. 81).
4. Особая группа исправлений связана была с определением натуры Колосова. В журнальном тексте рассказчик рекомендовал его как "гения", "гениальную личность", "гениального человека". В тексте издания 1856 г. эпитет "гениальный" всюду был заменен на: "необыкновенный". М. О. Габель в статье "Первая повесть И. С. Тургенева "Андрей Колосов"" справедливо указывает, что в тридцатых годах под "гениальной натурой" подразумевался обычно романтический герой, возвышающийся над толпой. Однако в конце этого десятилетия в кругу Белинского слово "гениальный" получает новое содержание, в частности оно "крепко срастается с образом Н. Станкевича": "Понимание действительности, простота, непосредственность и искренность, отсутствие "идеальности", романтической ходульности – основные, по словам Белинского, черты "гениальной" личности Станкевича…" Автор статьи приходит к выводу, что "Андрей Колосов является "гениальным" в том смысле, как понимает это слово Белинский <…> Может быть, это новое значение слов "гениальная личность" раскрылось Тургеневу в беседах с Белинским" (Уч. зап. Харьков, гос. библиотечного ин-та. Харьков, 1961. Вып. 5, с. 140–143).
Привычное для участников небольшого кружка слово "гениальный" в своеобразном его значении не перешло в общелитературный язык и в середине пятидесятых годов оказалось забытым, вследствие чего его употребление в повести могло вызвать у читателей недоумение или создать превратное представление о ее герое. Этими соображениями, как можно думать, и была вызвана отмеченная правка текста.