Перемену в методах действий Постникова Лавр почувствовал сразу, как только переступил порог здания контрразведки. Его грубо толкнули к лестнице, ведущей в подвал, заставили повернуться лицом к стене и минут десять "ждать приема" у двери следственного кабинета.
Постников стоял у стола, заслоняя собой маленькое зарешеченное оконце. В правой руке он держал сыромятную плетку, сложенную вдвое, и нетерпеливо похлестывал ею о голенище сапога. На скуластом лице играла злорадная улыбка.
- А-а-а, это ты, комиссар… Надеюсь, в данной обстановке разговор наш будет предметнее? Садись, рассказывай…
Лавр готовился ко всему. Но от полумрака подвального кабинета и вида начальника контрразведки в груди у него заныло, будто сдавили сердце.
- Ну?!
Лавр опустился на стул.
- Если вы насчет совдеповской кассы…
- Ты о расписках скажи, - сдерживая ярость, сквозь зубы процедил Постников. - Куда спрятал деньги, которые у заведующего продпунктом получил.
- Я же говорил…
Плеть со свистом рассекла воздух. Лавру показалось, что в лицо плеснули кипятком. Он инстинктивно закрылся руками. Второй удар пришелся через плечо по спине. Когда плеть свистнула третий раз, Лавр медленно встал и, сбычившись, двинулся на Постникова. Тот отступил за стол, начал поспешно расстегивать кобуру. Стукнула дверь, в кабинет ворвались подручные капитана, сбили Аргентовского с ног.
- В боксерскую! - услышал он голос Постникова.
Лавр приходил в себя медленно. В голове звенело, голоса доносились издалека, словно сквозь стрекот тысяч кузнечиков. Ему казалось, что находится в бескрайней ковыльной степи, изнывает от жажды. В висках толчками пульсирует кровь. Кружится голова. Он бежит к синеющему на горизонте озеру, торопится, но озеро вдруг растворяется в пляшущем мареве. Он останавливается и проваливается в огнедышащую яму. Где-то рядом голоса:
- Намочи тряпку, Михаил… Обложи голову…
- Вот изверги…
- Истязать человека в каждой контрразведке умеют. С первобытных времен.
- Вряд ли первобытные люди так мучили свои жертвы.
- Это от бессилия перед духом человека. Не станут же терзать того, кто на первом допросе сломился.
- Пить!.. Пить хочу!.. - кричит Лавр, а его почему-то не слышат. Наконец, прохладная струйка влаги скатилась в рот. Он судорожно глотнул. Тело как будто парализовано, нет сил открыть глаза. Так же медленно возвращалась память. Вспомнил: волокли в подвал, чем-то били, железным обручем стягивали голову. Нестерпимая боль корежила тело… Казалось, вот-вот из орбит выскочат глаза… Спасло то, что потерял сознание. Очнулся мокрый… Тельняшка неприятно холодила тело. Снова увидел выхоленное лицо Постникова.
- Где касса?.. Куда спрятал деньги?..
Лавр молчал. Это взбесило капитана. Он грязно ругался, остервенело пинал беспомощное тело.
…Скрипнула ржавая дверь. Солдат в сером мундире, выпучив остекленелые глаза, торопливо доложил:
- Господин капитэн, вудце скупины Ян Сыровы к тебе.
Под грузными шагами заскрипели ступеньки деревянной лестницы.
Постников и его помощники вытянулись, не смея шевельнуться. Сыровы, слегка прихрамывая, подошел к капитану, пожал руку, кивнул остальным и направился в угол, где лежал Аргентовский.
В смутном свете фонаря "летучая мышь" Лавр увидел коренастого, полнеющего мужчину в сером френче. На крепкой бычьей шее, сдавленной упругим воротником, сидела большая, круглая, словно шар, голова, увенчанная фуражкой с бело-красной лентой на околыше. Правый глаз пересекала мягкая серая повязка. Лицо Сыровы было угрюмым, непроницаемым.
Не поворачивая головы, он деловито спросил:
- Кто такой?
- Комиссар милиции Аргентовский, господин начальник, - поспешил с ответом Постников.
- Про что допрос?
- О совдеповской кассе пытаем, - пояснил капитан.
- О!.. - в единственном глазу Сыровы сверкнул любопытный огонек. - Аргентовский, вы знал Тептелев? Подполни в депо.
Лавр не ответил на вопрос Сыровы, только скрежетнул зубами.
- Тебя спрашивают! - Постников угрожающе поднял плетку. - Отвечай!
Аргентовский облизнул пересохшие губы, выплюнул сгусток крови. Капитан с размаху хлестнул его плеткой. Под разорванной тельняшкой грудь Лавра перечеркнул кровавый рубец. Это еще больше распалило палача. Его плетка вновь засвистела в воздухе раз, другой, третий…
- Добже… Мертвый сказат не може, - остановил контрразведчика Сыровы, когда Лавр безвольно склонил голову набок.
Смахнув пот со лба, Постников пожаловался:
- Каменный он, что ли?!
- Они все каменны, - подтвердил Сыровы. - Большевик!
Следующий допрос Постников проводил в присутствии бывшего полицейского исправника Иконникова. Когда ввели Лавра, Иконников восседал на стуле у окна, закинув ногу на ногу, попыхивал своей неизменной трубкой. Самодовольно улыбался.
- Здравия желаю, комиссар! А мы с вами тогда не закончили беседу… Если господин Постников позволит и с вашей стороны возражений не последует, я готов продолжить.
- Не та обстановка, - бодро, даже улыбаясь, ответил Аргентовский, хотя все тело ныло от боли.
- Комиссар только сейчас понял, в каком положении находится, - сказал Постников. - Представляете, господин Иконников, каково мне было на первых допросах? Пришлось применить крайние меры.
У Лавра зло блеснули глаза.
- С тобой я больше не разговариваю, иуда!
Лицо Постникова потемнело, задергалось веко.
- Может, мы с вами, комиссар, найдем общий язык? - спросил Иконников.
- И с вами не о чем разговаривать.
- Сам вынуждаешь, Аргентовский! - исступленно крикнул Постников.
Подскочил к двери, пинком распахнул ее и приказал:
- В боксерскую!
Лавра опять жестоко избили, всю спину исполосовали горячими шомполами. Комиссар вообще перестал отвечать на вопросы.
- Черт с ним! - махнул рукой Постников. - Оставьте.
С этого дня Аргентовский давал только письменные показания.
"17 июня 1918 года. Я, нижеподписавшийся, даю настоящий отзыв на отношение начальника городской милиции от 17 июня с. г. за № 3334 в нижеследующем: упомянутая сумма 11 400 рублей в настоящей переписке сдана мною в кассу совдепа под расписку, каковой на руках у меня не имеется, наверное, утеряна…".
В этот же день вызвали на допрос председателя Совета Зайцева. Постников любезно предложил сесть, раскрыл портсигар.
- Видите, к чему приводит запирательство. Я в отношении комиссара Аргентовского. Поверьте, мы вынуждены применить крайне жестокие меры. Ведет себя вызывающе. Груб. Отказывается отвечать. У нас тоже нервы… В конце концов, кто хозяин положения?..
- А вы напрасно стараетесь. Он действительно ничего не знает о кассе.
- Нет. Речь идет о другом. У заведующего продпунктом Аргентовский взял некоторую сумму. По кассовой книге горуездной милиции эти деньги не значатся. Полагаем, Аргентовский присвоил их.
Капитан помахал над столом двумя бумажками, как бы предлагая Зайцеву убедиться: "Вот они, расписки… Чего тут крутить".
- Могу пояснить, если это необходимо, - медленно заговорил Зайцев. - По моему распоряжению Аргентовский сдал деньги в нашу кассу, даже не оприходовав у себя. Точно не помню, в тот или на другой день.
- Сколько? - Постников испытующе уставился на Зайцева.
- Одиннадцать с лишним тысяч.
- Точнее?
- Одиннадцать четыреста.
- Письменно можете подтвердить?
- Пожалуйста.
Ив следственном деле Аргентовского появился такой документ:
"17 июня 1918 года я, нижеподписавшийся, даю настоящий отзыв в следующем: деньги от Аргентовского в сумме 11 400 рублей мною приняты и сданы в кассу совдепа 29 или 30 мая, точно не указать. Справку можете навести по кассовой книге Совета.
В чем и расписываюсь - Евгений Зайцев".
Зайцев знал: кассовой книги, как и самой кассы, белогвардейцам не найти.
Однако контрразведка продолжала поиски, стараясь изощренными пытками сломить волю комиссаров. Но все ее усилия были тщетными.
Не комиссарам, а комиссары давали бой. Бой классовым врагам. И за их мужественной борьбой внимательно следила вся тюрьма. Ее бывший начальник Мартин Грунт каждый день принимал по тюремному "телеграфу" из соседней камеры: "Семнадцатая!.. Семнадцатая!.. Держитесь!.. На воле интересуются здоровьем".
Спустя неделю - новая весточка. На крохотном листочке всего несколько слов. Товарищи с воли писали, что имеют оружие и готовы организовать побег. В конце настоятельно требовали: "…Сообщите свой план".
Теперь политзаключенные твердо знали: в городе действует подпольная организация, которая готовит их освобождение.
- Надо связаться с товарищами из других камер, - предложил Климов, - составить общий план.
Однажды по "телеграфу" Грунту сообщили: "Подпольщики собираются напасть на тюрьму".
- Передай, - сказал Климов Мартину, - пусть оставят эту затею. Тюрьма хорошо охраняется. Нам нужна пилка по металлу.
Мартин отстукал.
"Как вы ее получите? Вам не разрешают прогулки и свидания", - последовал ответ.
- Подкупить или запугать надзирателя, - диктовал Климов.
Контрразведка догадывалась, что комиссары имеют связь с волей, что внутри тюрьмы зреет заговор. В городе было неспокойно. Почти каждый день на заборах и домах появлялись листовки. Белочешские солдаты находили в своих карманах прокламации, разъясняющие сущность мятежа. Ночами вспыхивали перестрелки с комендантскими патрулями. На железнодорожной станции и в пути следования были часты аварии поездов…
Создавшееся положение особенно тревожило комиссара сибирского белогвардейского правительства в Кургане Алексеева. В своем донесении на имя директора департамента милиции он сообщил об активных действиях подпольной организации большевиков, о ее стремлении освободить комиссаров путем подкупа тюремной стражи.
Главари белогвардейцев и белочехов решили уничтожить узников семнадцатой камеры. Чтобы "оправдать" в глазах населения расправу, было инсценировано покушение на поручика Грабчика. Тот же Алексеев докладывал вице-директору департамента милиции:
"Это возмутительное покушение… вызвало бурю негодования со стороны не только добровольческого отряда, командиром которого является Грабчик, но и всего благомыслящего населения. Пришлось приложить много труда и усилий, чтобы не допустить добровольческие части к расправе вообще со всеми заключенными в тюрьме… Исходя из этого, я прихожу к такому заключению, что военная власть сейчас должна действовать скоро и решительно, ибо всякое промедление и послабление может повлечь за собой примеры Славгорода, Томска, Кустаная, Кузнецка и других городов, то есть явное восстание, о котором мечтают большевики…".
Две недели из семнадцатой не вызывали на допросы. Тюремная администрация лишила ее узников прогулок, свиданий и передач.
15 сентября 1918 года…
После полудня в казематах курганской тюрьмы загремели связки ключей, со скрежетом открылись решетки пропускников. По длинному коридору пронеслись зычные команды:
- Открывай семнадцатую!..
- Выходи во двор!..
Комиссары тревожно переглянулись.
Их построили во дворе. Сделали перекличку. Надели наручники. За воротами - пестрая толпа горожан. Лавр увидел знакомые лица, поднял скованные цепью руки.
- Прощайте, товарищи!..
Послышались ответные возгласы, но толпу тотчас закрыла серая колонна конвоя.
Печальная весть стремительно облетела город: комиссаров повели на расстрел! Крестьяне, возвращавшиеся с базара, останавливали лошадей, обнажали головы, крестились: "Спаси их и помилуй, господи… Не дай загибнуть несчастным…"
Толпа вокруг конвоя росла, гудела. Какая-то женщина затарабанила в окно дома Аргентовских:
- Сказывают: наших куда-то повели…
Анна Ефимовна болела, не смогла подняться.
- Ты лежи, мамуся, я сейчас вернусь, - повязывая на ходу косынку, заторопилась Наташа.
Не было дома и Тоси. Больной пришлось долго лежать одной.
А Наташа шла в толпе, сопровождавшей комиссаров, уговаривала рабочих перебить конвой, освободить политзаключенных. Те в бессильной злобе сжимали кулаки:
- Голыми руками, девонька, ничего не сделаешь.
- Они ить оборуженные…
В первой паре шел Лавр. Гордо подняв голову, в последний раз шагал он по знакомым улицам. Заметив Наташу, крикнул:
- Береги маму! - И пошатнулся от сильного удара прикладом.
У Троицкого железнодорожного переезда солдаты остановили толпу.
Люди не расходились, прислушивались к завыванию осеннего ветра. Со стороны веревочного завода, приглушенные расстоянием, донеслись винтовочные выстрелы. Мужчины обнажили головы, женщины заголосили. Наташа стояла с окаменевшим лицом, судорожно стягивая на груди концы косынки.
Расстрел 10 курганских комиссаров 15 сентября 1918 года белочехами. С картины художников Г. Т. Козлова и И. П. Шмелева.
БРАТ И СЕСТРА
Тысяча девятьсот девятнадцатый год начался снежной сумятицей - буранами да жестокими морозами. Маленький, неказистый домик Авдеевых, что на Омской улице Кургана, вздрагивал под напором ветра, скрипел обветшалой кровлей. Снежная крупа глухо билась в подслеповатые оконца. За колченогим столом, склонившись над книжкой, угнездился вихрастый мальчуган, Витя Авдеев. Рядом, на большом кованом сундуке, с вязанием в руках - мать, Пелагея Никитична, постаревшая, седая. Отец, Григорий Иванович, в кухне шорничал, чинил хомут для Гнедка. Клавдия, старшая дочь, ушла к подружке на посиделки. Витя нараспев читает стихотворение: "Зима недаром злится, прошла ее пора…"
- И то правда… - вздыхает Пелагея Никитична. - Лютует ноне окаянная. Как оне там?..
Витя прислушивается к горестным словам матери. Он знает, о ком она вздыхает. В воображении всплывают картины: холодные каменные подземелья тюрьмы, колючая проволока на столбах. Где-то там брат Кузьма. Вот уже восемь месяцев весточки нет. Мать извелась, плачет ночами. Отец молчит, курит да вздыхает.
- Читай, читай, сынок, - просит Пелагея Никитична.
По разрисованному узорами стеклу как будто скребнули. Витя напряг слух. Так и есть! Под окнами кто-то ходит. Пелагея Никитична тоже услышала, распахнула дверь в кухню:
- Накинул бы ты, отец, кожушок да вышел во двор. У калитки ходит кто-то. Скоро Кланя вернуться должна, не испужалась бы.
- Твою Клавдию испужаешь. Не из робких, - проворчал Григорий Иванович, но все-таки вышел. Минуты две спустя вернулся. По тому, как скрипнула и долго не захлопывалась обледенелая дверь, Пелагея Никитична определила: Григорий вернулся не один. Дверь резко распахнулась, в горницу быстро вошел бородатый человек.
- Здравствуй, маманя!
- О, господи! Кузя! - Пелагея Никитична бросилась к сыну.
Кузьма оброс бородой. Шапка рваная. Фуфайка, явно с чужого плеча, латаная-перелатанная. Заиндевел до самых бровей.
За ним в проеме дверей показалось другое привидение. Чуть выше ростом, тоже - в фуфайке. Лицо закутано платком, шапка без налобника.
- Это мой приятель, Костя Аргентовский. Вместе до мятежа с бандами схватывались… Они тут, на Александровской улице проживают.
Пелагея Никитична расцеловала сына, припала к груди, в голос заплакала.
- Перестань! - цыкнул на нее Григорий Иванович. - Не хоронишь… - И повернулся к Косте, топтавшемуся у порога: - А вы разболокайтесь. К печке садитесь. Отойдете, поужинаете и - домой.
- Домой ему нельзя, отец, - покачал головой Кузьма. - Мы - в бегах. Нас, может, хватились уже. А у них штаб контрразведки рядом.
Григорий Иванович задумался. Пелагея Никитична тронула его за плечо:
- Пока ужин готовлю, сходил бы к Аргентовским, известил…
- И то верно. Где живут, говоришь?
- На Александровской улице. Дом Кузьминых знаете? Во дворе, во флигеле. Сестре Наташе или матери шепните, - объяснил Костя. - При чужих - ни слова.
- Может, для начала про отца спросить? Василия Ляксеевича я знавал. Вместе на железной дороге робили. Дескать, он мне полмешка керенок должон.
- Не пужай добрых людей, старый, - укорила Пелагея Никитична. - Скажи, как тебя просят.
…Вскоре появились Анна Ефимовна и Наташа Аргентовские. В жарко натопленной горнице Авдеевых уже посвистывал самовар.
За чаем Кузьма рассказывал:
- А бежали мы в гробах. Человек десять сразу.
Анна Ефимовна украдкой перекрестилась.
- Содержали в бараках. Печей нет. Стены, чем могли, законопатили и жили. При чехах еще туда-сюда… Кого на работу сведут, кому передачу разрешат… При Колчаке - и думать не могли. Спали вповалку. Проснешься, а сосед мертвый. Каждый день на поверке десятка полтора-два недосчитывали. К полудню старик на кляче ящики-гробы привозит. Несколько мертвецов кладут в каждый и - на кладбище, в общую могилу. А там уже специальная команда солдат-инвалидов яму приготовила. Наполнят ящиками, зароют, новую копают. Омские большевики записку прислали: "Возчик свой. Воспользуйтесь". Мы и сами подумывали, да боялись: очень уж неприступным казался старик. А тут слово за слово, договорились. Обменялись бирками с мертвецами, спрятали их, и товарищи заколотили нас в гробы. Старик доставил на кладбище честь по чести. Мороз в тот день трескучий был. Солдаты разгрузили и - греться в сторожку. Мы подняли крышки, заколотили снова и ушли…
Костя раскатисто захохотал.
- Чего ты? - недовольно спросила Наташа. Рассказ произвел на нее сильное впечатление, смех казался неуместным.
- Спросите Кузьму, как он в "собачьем" ящике ехал. Сидим в купе, - давясь от смеха, продолжал Костя, - нас, что сельдей в бочке! Трое солдат. Двое, видно, из буржуев. Какой-то инженер. Остальные - шваль, вроде нас. И вдруг - патруль. Слышим в конце вагона: "Проверка документов!" Бежать? Так дверь тамбура на замке. Жалобно так объявляем: "Братцы, мы - зайцы. Билетов достать не могли. На похороны мамани поспешаем. Спрячьте, ради Христа, а то высадят и бедную маманю без нас захоронят…" Инженер заерепенился было, но солдаты, хоть и колчаковцы, а сердобольные попались, прикрикнули: "Выбросим из вагона, ежели что…" Меня в разное тряпье закутали и на верхнюю полку, а Кузьму в "собачий" ящик запихнули. Патрульные проверили документы. И, то ли Кузьма заворочался от холода, то ли еще почему, начинают крышку ящика поднимать. А солдат-попутчик испуганно так шепчет: "Осторожно, господин фельдфебель, злющая собака там… Не дай бог вырвется, каналья!.." Кузьма оттуда: "Р…р…ав!"
- Не ври! - возмутился Кузьма.
Костя, не обращая внимания, продолжал:
- Они захлопнули крышку и боком, боком…