Когда поздно вечером Коваль дал мне прочитать и подписать протокол допроса, то высказанные мною мнения о заявлениях свидетелей оказались записанными в сильно искаженном виде, иногда даже смысл был другим. Я указал ему на это. Коваль внес исправления, но сделал это своеобразно: тогда как я должен был подписать каждую страницу протокола, он все исправления сделал на последней странице, оставив неверные записи на других страницах без изменений. Он написал: на такой-то странице после слов таких-то следует читать так-то. Конечно, впоследствии этих его исправлений никто не замечал: ни судьи, ни психиатры. Но я был очень утомлен, чтобы спорить, и к тому же боялся "перегнуть палку", отказавшись подписать протокол.
Однако, вернувшись в камеру и немного успокоившись, я вспомнил, что в протоколе остался неисправленным еще целый ряд искажений, которые из-за сильной усталости я сразу не заметил. На следующий день повторилось то же самое и я возмутился:
- Гражданин следователь! - сказал я. - Разрешите мне самому писать свои ответы в протоколе!
- Почему?
- Потому что вы постоянно искажаете мои показания. Бывает даже, что вы записываете противоположное тому, что я говорил вам.
- Вы же читаете протокол прежде, чем его подписать?
- Легко сказать: "читаете"! Вы так измотаете меня и так заморочите мне голову за целый день, что вечером я уже не в состоянии найти все ваши искажения.
- Нет, подследственному не разрешается отвечать на вопросы следователя в письменной форме, - возразил Коваль.
Из всех свидетелей больше всех меня разочаровал Иоаннович. Видимо, считая его самым значительным свидетелем, Коваль начал именно с него.
- Иоаннович сразу и покорно дал вам показания? - спросил я у Коваля.
- Нет, не сразу. Когда я позвонил ему и попросил придти в КГБ, то он развязно спросил: "Что, брать будете?" Однако, когда я ознакомил его с уголовным кодексом, в котором сказано, что за отказ дать свидетельские показания или за утайку сведений о государственном преступнике полагается срок до 3-х лет, то есть столько же, сколько и вам по вашей статье, то Иоаннович стал очень покладист и рассказал о вас все, что знал.
Я услышал дальше критические высказывания о себе, сделанные Иоанновичем. Тут были и мои "антисоветские убеждения" и "неумеренное" увлечение Есениным и Достоевским, и мнение Иоанновича о том, что я "переоценивал себя", как специалиста по компьютерам. Хорошо еще, что я никогда не доверял ему и ни словом не заикнулся о своих намерениях. Конечно, я не упал так низко, чтобы в ответ рассказать следователю о его (Иоанновича) собственных антисоветских высказываниях и анекдотах, которые я описывал выше. Мне было больно слышать все это тем более, что Иоаннович заявил следователю: "Ветохин был моим другом". "Как это можно? - думал я, - считать меня другом и в то же время давать порочащие меня показания? Правильно я звал его Ставрогиным!"
Сомнений в подлинности этого протокола у меня не было. И стиль выражений был типично его и приведенные факты были известны только ему.
- Теперь я прочитаю протокол допроса в качестве свидетеля вашей сожительницы Иры Бежанидзе, - заявил Коваль.
- Сожительницы? - я не понимаю вашего жаргона. В русском языке такого слова нет.
- А какое слово есть в русском языке?
- Любовница.
- Если хотите, ваша любовница плакала, пока я ее допрашивал, все вас жалела…
- Я уже говорил, что вы ее смертельно напугали, вот она и плакала.
- Разве я такой страшный? Может быть, вы тоже меня боитесь?
- Вас, КГБ-шников весь народ боится, как чумы.
- Значит, и вы - боитесь… Это странно.
- Ничего странного нет в том, что она вас боялась. Вы сами говорили мне, что можете любого свидетеля посадить на 3 года, если вам покажется, что он что-то скрыл от вас.
- Ну, ваша любовница ничего не скрыла. Да и нечего ей было скрывать: она ничего не знала. От любовницы Коваль перешел к соседу по квартире.
- Вот, ваш сосед по квартире, Ханин, - это фрукт! Он сказал мне, что его зовут Федор Борисович, ну, я так и заказал ему пропуск в здание КГБ. А его не впустили. Оказывается, никакой он не Федор, и никакой он не Борисович! Главное: в паспорте написано "Мордухаевич", а мне в глаза лжет - Борисовичем себя называет!
Потом я допрашивал вашего знакомого - профессора Бирштейна. Та же история! Представился Аркадием Александровичем, а оказался Абрамом Абрамовичем! И все-то евреи таковы! - Коваль остановился и уставился на меня, ожидая подтверждения, но я не подтвердил. Такая примитивная провокация - не для меня! Не дождавшись подтверждения, Коваль продолжал:
- Так вот, ваш сосед, мнимый Федор, сказал про вас буквально так: "Ветохин - это белогвардеец!" и будто бы он в глаза вас так называл. Что вы на это скажете?
- Вы же сами назвали его "мнимым человеком"! Так оно и есть! Налгал он. А причина тому - в ссоре мы были с ним.
- Да, он говорил мне, что ему нравилась ваша любовница. Возможно, поэтому вы и поссорились. Однако и другие свидетели подтверждают вашу антисоветскую сущность: и ваша бывшая жена и теща, и ваш друг Иоан-нович. Так что "мнимый Федор" на этот раз сказал правду. Разговаривали представители КГБ и с вашим товарищем из Военно-Морского училища - Караваевым. Он дал вам положительную характеристику. Заместитель командира дивизиона кораблей по политической части вспомнил о каком-то вашем принципиальном выступлении на партсобрании, когда принимали в партию какого-то старшину. Командир дивизиона Гузок уже вас не помнит. Еще я допрашивал знающих вас ленинградских писателей: Бакинского, Ефимова и Марамзина. Я спросил у них, способны ли вы написать книгу? Ефимов и Марамзин ответили "не знаем", а Бакинский сперва сказал "нет", а потом поправился и тоже ответил "не знаю". Все ваши бывшие начальники дали вам высокую оценку, как специалисту по компьютерам. В их числе и Бирштейн, и Брадобреев, и начальник отдела Мархель и инженеры, которые работали под вашим руководством. Я, конечно, собрал всех ваших знакомых вместе и нейтрализовал то преувеличенно хорошее впечатление, которое вы у них оставили, как специалист. Вы ведь сами знаете, что у нас не бывает хороших специалистов среди изменников родины!
Коваль опять посмотрел на меня "проницательным" взглядом. Затем он стал вытаскивать на стол какие-то бумажки и в конце концов навалил их целую кучу. Бумажки показались мне знакомыми.
Что, не узнаете? - прищурился следователь. - Это все ваши требования на книги, в залах для научной работы Ленинградской Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина.
- Зачем они вам нужны? - спросил я.
- Сейчас объясню. Во-первых, вы видите, что мы давно все о вас знаем. Мы знаем о ваших недовольствах, о ваших бурчаниях. Но если бы, кроме книг по кибернетике, вы и дальше почитывали бы молча книжонки о фашистских боевых пловцах "черного" князя Боргезе (тут он пальцем указал на требования), то и сейчас бы гуляли себе на свободе. Но как только вы перестали болтать, а начали действовать, то сразу и лишились этой свободы, А теперь и ответить придется: что и зачем вы читали? Не даром подполковник Лысов спрашивал вас: заблудший вы или убежденный? Ответ получен: ВЫ - убежденный антисоветчик!
Тон, которым Коваль говорил со мной, был весьма жесткий и угрожающий. Я и раньше нисколько не верил его обещаниям "освободить меня прямо с суда", теперь же я еще больше убедился в том, что все было ложью. Я поверил только насчет переквалификации статьи снова на 75-ю. Все-таки, на Херсонской экспертизе мне сказали то же самое: "для 56-ой статьи у вас нет состава преступления".
Коваль принялся перебирать мои требования на книги и задавать вопросы:
- Вот требования на лоцию Черного моря… Зачем вам, специалисту по компьютерам, лоция?
- Лоция была мне нужна для конструирования детской настольной игры "Юный штурман", - повторил я свой стандартный ответ.
- А книга "Боевые пловцы", которую вы взяли с собой во время побега, тоже для конструирования детской игры была нужна?
- Эта книга, также как и другая "За бортом по своей воле", была взята просто для чтения.
- Вот книги о Филиппинах, вот карта Южно-Китайского моря… - для чего они - я не спрашиваю. У вас в комнате я нашел кальку с предварительной прокладкой курса туристского теплохода "Русь", на котором вы ходили в путешествие "Из зимы в лето". Калька снята с этой самой карты, которую вы брали в библиотеке. Скажите только: как вы узнали подробности маршрута и как вы сумели сделать заранее предварительную прокладку?
- По образованию я - штурман и, говорят, неплохой.
- Это верно. Мы показывали все ваши морские документы, включая эту прокладку, а также сделанные вами от руки карты морских течений и ветров Черного моря, начальнику кафедры навигации Севастопольского Высшего Военно-Морского училища и знаете, что он сказал? Он сказал: "Если бы все штурманы нашего флота также добросовестно готовились к предстоящему плаванию, у нас никогда бы не было никаких ЧП!"
На кафедру "Устройства корабля" того же училища мы отправили вашу надувную лодку и сделанное вами парусное вооружение. Военно-морской эксперт на наш вопрос о том, можно ли на такой лодке переплыть Черное море, ответил: "С учетом высоких мореходных качеств беглеца - можно". Распишитесь под заключением экспертизы!
Я расписался. Позднее я осознал, что этим допустил ошибку.
Затем Коваль ознакомил меня с протоколом экспертизы аспирина. Академия Наук Украинской ССР (Вот, чем занимается Академия Наук!) писала, что "белый порошок, изъятый у Ветохина при аресте, оказался аспирином".
Другой протокол содержал заключение по анализу питьевой воды. Вода, которую я набрал в Коктебеле, оказалась "недоброкачественной", но "следов радиоактивности не носила".
Эксперты также проверили фотокарточку моих родителей, согнув ее пополам, и часы. Я расписался в ознакомлении со всеми этими протоколами.
Допрос затянулся до самого вечера и я был рад, что сегодня следователь не задавал мне главных вопросов.
Человеку всегда нужно иметь хоть маленькое удовлетворение в чем-нибудь, чтобы на этой основе создать душевное равновесие. Вот я и уснул, думая о том, что письмо, содержащее просьбу о высылке моих теплых вещей, наверное уже ушло.
Глава 24. Несостоявшееся сотрудничество
- Прошло уже достаточно времени с тех пор, как я вас предупредил, и вы наверное, подготовились, - такими словами начал следователь свой допрос на следующий день. - Рассказывайте по порядку и не очень быстро, а я буду записывать.
- Что рассказывать?
- Как что? - вскинулся Коваль. - Начинайте с подготовки и исполнения побега в Турцию в 1963 году.
- В первый раз слышу такое. Никогда я не пытался бежать в Турцию!
Коваль вперил в меня свой "проницательный" взгляд, помолчал, а потом сказал спокойным голосом:
- Ну, не хотите про Батуми - ваше дело! Начинайте тогда с этого, с 1967 года. Расскажите, как вы обманули пограничников, как незаметно вышли в море?
- Я уже несколько раз рассказывал об этом, - ответил я. - Посмотрите в протоколы, там все записано. Мне совершенно нечего добавить.
- Вы очень пожалеете, Юрий Александрович, - процедил Коваль уже далеко не таким спокойным голосом как прежде.
- Я не понимаю вас. Что вы от меня хотите? Коваль уже с откровенной злобой несколько мгновений смотрел на меня, затем спросил:
- Вы помните, когда вы познакомились с Ирой Бежанидзе?
- Нет, не помню, - на всякий случай соврал я.
- Тогда я скажу вам! - прищурившись повысил голос Коваль. - Это было 30 сентября 1963 года, то есть 4 года назад.
- Допустим. И что из этого?
- А то, что тогда вашей любовнице не хватало до 18 лет ровно одного месяца! Следовательно, вы завели себе несовершеннолетнюю любовницу и мы можем судить вас… за растление малолетних, если вам удастся отвертеться от обвинения в попытке побега за границу! Видите теперь: так или иначе, но свое вы все равно получите!
После этих слов Коваль вызвал надзирателя и велел увезти меня назад в тюрьму.
* * *
Два дня меня на допрос не вызывали. Вечером второго дня в мою камеру пришел начальник с грязными и рваными ботинками в руках.
- Снимите свои ботинки и отдайте мне, а оденьте вот эти! - приказал он.
От брошенных на пол тюремных ботинок во все стороны полетели куски сухой земли и грязи. "Какая мелкая душонка у этих чекистов!" - подумал я, отдавая ботинки. Потом явился другой надзиратель и велел мне следовать за собой. Мы прошли по коридору, поднялись, а потом опустились по каким-то лестницам и, наконец, вошли в камеру, где за столом сидел следователь Коваль. Надзиратель вышел и мы с Ковалем остались одни.
- Юрий Александрович, - вежливо, как будто ничего не произошло, заговорил следователь, - мы решили направить вас на Всесоюзную психиатрическую экспертизу в Москву. Сейчас у нас на руках два заключения: одно с "пятиминутки", другое - с республиканской экспертизы. Они противоположны. На "пятиминутке" вас признали психически больным, но не смогли поставить диагноз болезни (Об этом я слышал в первый раз и он не показал мне никакого заключения с "пятиминутки"). На республиканской экспертизе вас признали здоровым. Поэтому мы вас посылаем на третью экспертизу. Как решит институт имени Сербского в Москве, так и будет. Вот направление на экспертизу, подпишите его!
- Вы уже отправили письмо в Ленинград насчет моих зимних вещей?
- Письмо уже ушло.
- Тогда отдайте мне шерстяные кальсоны, которые отобрали у меня при аресте - я буду хоть их носить пока придут мои вещи, и переведите остатки моих денег туда, куда меня везут.
- Хорошо, подписывайте!
- А если я не подпишу?
Я отлично помнил угрозу подполковника Лысова "сгноить меня в сумасшедшем доме".
- Мы имеем право направить вас на экспертизу и без вашего согласия.
Я подумал, что на этот раз он говорил правду и подписал. Вечером мне передали кальсоны и еще раз взяли отпечатки пальцев. Деньги переслать Коваль забыл.
Глава 25. В Москву
Был конец декабря 1967 года. Поток заключенных, перевозимых по этапу из одной тюрьмы в другую, не иссякал. Однако, мне на этот раз ехать было немного свободнее, чем летом. Теперь мое этапное дело было с угла на угол перечеркнуто красной чертой, а вверху на моем деле была сделана крупная надпись "СКЛОНЕН К ПОБЕГУ". Это все означало, что я - особенный заключенный, за которым необходим особо строгий надзор. Поэтому конвоиры, увидев надпись и красную черту, сажали меня в отдельную маленькую камеру внутри автомобиля и даже запирали на замок. В тюремном вагоне поезда для меня выделяли отдельное купе. Особенно эти пометки досаждали мне во время обысков, которые производились в начале и в конце каждого этапа: меня обыскивали с особой тщательностью. Это было так впечатляюще, что я сразу и без колебаний решил переименовать свою будущую книгу и назвать ее не "Сергей Хлебов", как собирался раньше, а "Склонен к побегу".
В Москву меня везли быстро. На Днепропетровской пересылке я пробыл всего несколько часов, зато увидел там кое-что незабываемое. Стоя в коридоре тюрьмы в длинной очереди заключенных, регистрирующихся у тюремного офицера на этап Днепропетровск-Харьков, я взглянул в окно, выходящее в тюремный двор. Взглянул и не мог отвести глаз от того, что увидел. По двору медленно, толчками, ходили какие-то существа, лишь отдаленно похожие на людей. Они ходили так медленно, как ходят киноперсонажи при замедленной съемке. Вид их был необычный: все ходили без брюк, в одних кальсонах и нижних рубашках навыпуск, поверх которых у одних были накинуты ватники, а у других - рваные халаты. Сочетание ватников с белыми кальсонами так поразило меня, что я стал спрашивать зеков, что это значит?
- Это дураки из дурдома, - пояснили мне бывалые зеки.
Я снова посмотрел в окно. Это была правда. Несомненно, по двору гуляли психически больные люди. Они не разговаривали друг с другом, но нелепо жестикулировали или вдруг останавливались и надолго замирали в одном положении. Лица их были серо-землистого цвета, а под глазами висели мешки. Вид их говорил о полной безысходности…
У меня было впечатление, что я заглянул в царство Аида. Долгое время потом вспоминалась мне эта картина, пока я сам не стал одним из них.
Глава 26. Лефортовская политическая тюрьма
В Москве меня сперва привезли в уголовную тюрьму - Бутырки, продержали ночь в камере, похожей на телефонную будку, а наутро вызвали "с вещами". Дежурный офицер, похожий на бабу, гадким, слащавым голосом проговорил:
- Миленький, ведь не туда ты приехал! (Как будто я сам выбирал, куда мне ехать!) - и добавил: - Сейчас мы свезем тебя в Лефортово!
Надзиратель вывел меня во двор, где стояла машина скорой помощи и велел залезть внутрь. Внутри оказалась самая обыкновенная камера для перевозки заключенных. Матовые стекла не позволяли ни мне видеть куда мы едем, ни прохожим заглядывать внутрь машины. Конечно, прохожие думали, что это - обыкновенная "скорая помощь", а либеральные западные корреспонденты, увидев на улицах множество карет скорой помощи, еще и восторгались "преимуществами советского здравоохранения". Когда машина свернула в какие-то переулки, а потом остановилась, я догадался, что мы приехали в Лефортовскую тюрьму.
Лефортово - главная политическая тюрьма СССР. Никто в СССР, ни грузчик, ни секретарь ЦК КПСС не застрахованы от этой тюрьмы. Многие побывавшие в Лефортово никогда больше не увидели свободы. Другие вышли на свободу, но вряд ли найдутся хотя бы два человека, которые вынесли оттуда совершенно одинаковые впечатления. Меня, например, поразила процедура обыска. Меня завели в отдельную комнату, где специалисты приступили к делу. А специалисты в Лефортово
- узкие. Одна женщина сделала обыск у меня во рту, проговорив предварительно: "Откройте рот, я посмотрю нет ли у вас ангины?" Ее сменила другая женщина, которая сказала "Раздвиньте ягодицы, я посмотрю, нет ли у вас геморроя?"
Для производства обыска в карманах тоже был вызван особый "специалист". Заодно, он срезал у меня на брюках металлический крючок и хотел было также срезать металлическую застежку на босоножках. Я еле-еле отстоял, сказав, что без застежки невозможно носить босоножки. Затем меня повели в баню, где я мылся один, после бани - в камеру.
Сперва мы шли служебным коридором, где камер не было, зато стояли большие биллиарды, на которых играли резервные надзиратели. Это были надзиратели не при исполнении служебных обязанностей, но всегда и ко всему готовые. Когда мы вышли на главный коридор, то шум наших шагов совсем пропал. Все полы оказались застланными коврами. Только в Лефортово я понял, почему в Советском Союзе не хватает ковров для населения. За дефицитными коврами советские люди записываются в очередь, а потом годами, если только не десятилетиями, ходят отмечаться. Инвалиды Отечественной войны теперь, спустя 35 лет после окончания войны, награждаются правом… купить вне очереди один ковер! А дефицит ковров объясняется, оказывается, просто: все ковры идут на застилку коридоров главной политической тюрьмы СССР! Благодаря этим коврам тишина в тюрьме - могильная.
Неслышно ступая по коврам, меня вели по коридору два надзирателя - два молодых, высоких, красивых парня (очевидно, олицетворявших собою "молодость, красоту и крепость советского государственного строя") в отлично сидящей на них чекистской форме.