Одно небольшое событие случилось скоро. С громким лязгом отодвинулась задвижка на двери камеры, заскрипел ключ в скважине, распахнулась дверь и в камеру вошли двое. Впереди с независимым видом вошел санитар. Ни на кого не глядя, он прошел в дальний угол камеры, к окну, сел на чью-то койку и с удовольствием закурил, выпуская дым на больных. Вторым вошел маленький человек лет двадцати восьми, с оттопыренными ушами и гнусной рожей. Это был больной Тюлькин, или, как его все звали, Тюлька. Он нес в одной руке ведро, а в другой - табуретку. В ведре виднелось литра два молока, а сверху - желтое пятно, вероятно, от масла или яиц. Тюлька, явно подражая санитару, с независимым видом подошел к лежащему в проходе больному Рябченко, поставил около его койки табуретку, а на нее ведро. Затем он порылся в кармане своей грязной рабочей куртки и вынул из него резиновый шланг. Порылся еще - и вынул свернутый трубкой брезентовый ремень. Этим брезентовым ремнем Тюлька буквально спеленал и привязал к койке Рябченко, совершенно безучастного к тому, что с ним делают. Потом вынул спички, зажег одну, опустил конец резинового шланга в ведро с молоком, а к другому поднес зажженную спичку. Подержал спичку недолго около отверстия шланга и, вдруг, с маху всунул шланг больному в рот. Рябченко подавился и стал делать судорожные движения. Тюлька не обращал на него никакого внимания и обеими руками заталкивал трубку все дальше и дальше в пищевод и кишечник больного. Когда длина трубки заметно сократилась, Тюлька, невидимому, реши л, что хватит и, выпустив ее из рук, пошел к двери. Хотя больной по прежнему давился и на глазах его выступили слезы,
уровень молока в ведре стал уменьшаться. Когда в ведре почти ничего не осталось, Тюлька подошел снова к Ряб-ченко и одним рывком вырвал резиновый шланг из его внутренностей. Больной только охнул. Что он почувствовал при этом, никто никогда не узнает. Он был не говорящий. И заступиться за него было некому.
Едва прошло несколько минут с тех пор, как ушли Тюлька с санитаром, как снова отворилась дверь камеры и прозвучала команда:
- Построиться на оправку!
Больные медленно встали с коек и построились у дверей. Двое взяли за ручки парашу и заняли место впереди. Санитар скомандовал:
- Поехали!
Строй больных в одном нижнем белье прошел несколько метров по коридору и вошел в туалет. Туалет был невелик по размерам и 28 человекам в нем было тесно. Я заметил, что пользуясь теснотой, кое-кто незаметно закурил, пряча цигарку в кулаке. Переходенко зачем-то полез в помойный ящик. Он разгребал грязные туалетные бумажки и прочие нечистоты и что-то искал.
- Что ты ищешь? - спросил я у него.
- Газету. Сестры приносят из дома завтраки, завернутые в газеты. Завтраки съедают, а газеты выбрасывают. Другого способа узнавать новости в спецбольнице нет: радио отсутствует, газет - не дают.
Наконец, Переходенко нашел то, что искал. Развернув испачканную газету, он принялся ее читать и лицо его, изможденное и унылое, осветилось радостной улыбкой.
- Молодцы! - воскликнул он. - Молодцы! Так и надо!
- Кто молодцы? - спросил я.
- Чехи молодцы! Сбили красный вертолет и вместе с вертолетом разбился корреспондент газеты "Правда", член ЦК КПСС!
В Чехословакии заканчивалась "Пражская весна". На все "2000 слов" Кремль ответил одним словом: "танки". И это слово оказалось убедительнее. Хотя лозунг "социализм с человеческим лицом" я воспринимал как абсурд, как нелепость, ибо одно другое исключает, я все-таки был тоже рад, что не все чехи уподоблялись овцам, сломя голову бегущим прочь от кремлевских танков, но нашлись и такие, которые показали зубы.
Едва мы разошлись по своим койкам после оправки, как дверь камеры снова открылась и вошел молодой человек в белом халате с длинной гривой черных волос на голове, а за ним санитар.
- Больные, коечки повытирали? - гнусно-слащавым голосом спросил этот человек, оказавшийся фельдшером. Никто ему не ответил.
- Сейчас проверю.
Фельдшер подошел к первой от входа койке и провел пальцем по самой нижней железяке ее, а потом поднес палец к глазам.
- Грязная койка! Протереть!
Хозяин проверяемой койки быстро вскочил, вытащил из-под матраца кусок грязной ветоши и начал тереть свою койку. А фельдшер пошел дальше.
- А ты, Переходенко, опять не протер свою койку, - раздался голос фельдшера у окна, где стояла койка Переходенко.
- Откуда вы это знаете? Вы еще и не проверяли мою койку.
- Что-о-о? Опять выступать вздумал? Я тебя вылечу от этой привычки - отвечать начальству! Эй, новенький! Как тебя там! Переходи сюда, на его место! А ты, Переходенко, будешь спать на щите!
Не успел я понять, что происходит, как санитар схватил со щита мой матрац вместе с простынями и подушкой и ткнул ими в меня:
- Неси!
Я понес, но Переходенко медлил уходить с своей койки. Было видно, что фельдшер искоса наблюдает за ним и сейчас что-нибудь предпримет еще. Помедлив несколько минут, Переходенко собрал свои постельные принадлежности и со словами "Вечно придирается ко мне!" понес их на мой щит.
- Кто эт-т-то придирается к тебе? Ты опять возбудился? - мгновенно разъярившись, вскричал фельдшер. Затем перевел дыхание и скомандовал:
- Санитар! Прификсировать Переходенко! - и вышел из камеры.
Мне показалось, что санитар ждал этого приказа. Он сразу же метнулся в коридор, позвал других санитаров, и вот уже целая банда уголовников (санитарами работали отбывающие наказание уголовники) и Тюлька вместе с ними, ворвались в нашу камеру. Они походили на сумасшедших даже больше, чем настоящие сумасшедшие. Заученными и экономными движениями санитары приготовили место для экзекуции. Один санитар схватил за шиворот и сбросил на пол безмолвно лежащего на койке у дверей Рябченко. Другой санитар сбросил на пол матрац с его койки. Третий - спихнул со щита Переходенко, а щит перенес на ту койку, которую предусмотрительно освободил первый санитар. Затем они все вместе схватили за руки - за ноги упирающегося Переходенко и с размаху бросили его на шит. Откуда-то появился брезентовый ремень, которым они привязали его к щиту и к койке так, что Переходенко не мог не только шевельнуться, но и глубоко вздохнуть.
- Не могу… дышать… дышать - прохрипел Переходенко. - Ослабьте ремни…
- Сейчас сможешь! - крикнул один из санитаров и на Переходенко посыпались удары.
Санитары, отталкивая друг друга, били его изо всех сил. Они били, стараясь попасть по почкам, по печени, по животу. А больной Тюлька, пользующийся за что-то особыми привилегиями, сцепил два кулака вместе и, размахивая ими как топором при рубке дров, дубасил Переходенко все по одному и тому же месту - по животу.
- Сестра! Сестра! - вопил Переходенко. - Сестра! Меня избивают! Сестра!
Сестринская и ординаторская находились очень близко. Крики Переходенко, конечно, были там слышны, но никто не приходил на помощь. Один из санитаров подошел к двери и прикрыл ее, другой - накинул на лицо Переходенко подушку и избиение продолжалось. Я смотрел, слушал и не верил, что это происходит наяву. Некоторые больные смотрели на избиение, остальные не смотрели, но слушали. Наконец, Переходенко захрипел.
Тогда санитары по очереди стали выходить из камеры, предварительно ударив его в последний раз изо всех сил.
* * *
После ухода санитаров в камере установилась тишина, нарушаемая только стонами Переходенко. Прошло немного времени, когда дверь нашей камеры распахнулась в очередной раз. Я посмотрел на вошедшего санитара и он утвердительно кивнул:
- Да, тебя! Надень халат!
Я взял у владельца халат и пошел вслед за санитаром. Мы перешли на противоположную сторону коридора и остановились у двери, на которой было написано: "Ординаторская". Санитар постучал и, получив разрешение, пропустил меня вперед. В небольшой камере стоял письменный стол, на углу которого красовалась ваза с цветами. За столом сидела та самая женщина, которая утром принимала меня на пересылке. Я уже знал, что зовут ее Нина Николаевна Бочковская и она - начальник отделения. На столе лежало раскрытым мое дело.
Бочковская пригласила меня и санитара сесть на стулья. Затем она строго и как-то уж слишком задумчиво посмотрела на меня. Выдержав достаточную паузу, она негромко, но с чувством заговорила:
- Я тут читала ваше дело и удивлялась на вас. С таких высот вы упали на самое дно! Вы были морским офицером. Многие юноши мечтают стать тем, чем вы были, но не могут. А вы сами… сами! отказались от военной службы… от карьеры морского офицера! Потом вы были инженером… Тоже могли жить, как люди: могли стать кандидатом наук. Не захотели! Не понравилась, видите ли, коммунистическая идеология! Друзья, наверно такие же антисоветчики…
Потом перевела дыхание и многозначительно продолжала:
- Ох и плохо же вам будет здесь! Ох, плохо! А потом, когда вас выпишут… если выпишут… я не знаю… то ни в Москве, ни в Ленинграде и ни в каком другом крупном городе вы жить не будете. И уж, конечно, работать вы будете не инженером!
Бочковская помолчала, блеснула на меня стеклами своих очков и, приготовив ручку, как бы собираясь записывать, проговорила другим, более спокойным голосом:
- Ну, а теперь поговорим более подробно о вашем преступлении.
- О преступлении я говорить не стану, - ответил я. - По советским законам следствие не может продолжаться больше года, а у меня, к тому же, уже и суд состоялся.
Бочковская положила на стол приготовленную ручку и опять строго посмотрела на меня:
- Вы еще не знаете, куда вы попали! - с угрозой проговорила она и велела санитару отвести меня в камеру.
Едва я пробыл в камере несколько минут, как санитар вызвал меня снова, на этот раз в "манипуляционную". Манипуляционная находилась на той же стороне коридора, что и ординаторская, но была немного побольше ее. Двери манипуляционной были открыты и у входа стояло несколько больных.
Пока я ожидал своей очереди, я хорошо разглядел манипуляционную. Посреди камеры стоял топчан, сбоку, у стенки - шкаф с инструментами, у другой стены - умывальник, какой вешают в местах, где нет водопроводной воды, у окна - стол. Над умывальником висел плакат: "Сестра! Нельзя делать инъекции разным больным из одного и того же шприца!"
Под этим объявлением медсестра сделала инъекции всем впереди меня стоящим больным из одного и того же шприца.
Когда подошла моя очередь, я спросил ее:
- Сестра, вы и мне тоже собираетесь делать укол? Тут какое-то недоразумение! Я ничем не болен и в институте Сербского меня уверяли, что мне никаких иньек-ций делать не будут.
- Мне некогда слушать твой бред! Нина Николаевна сама знает кому надо прописывать уколы! - высокомерно ответила Красавица (так больные звали эту медсестру) - Санитар! Что вы стоите? Заставьте больного лечь на топчан и держите его!
Лежа на топчане, я наблюдал, как Красавица одну за другой разбивала какие-то колбочки, а содержимое их выливала в шприц, пока шприц не наполнился доверху. Вставив в шприц поршень, Красавица подошла ко мне и с размаху воткнула иглу мне в ягодицу. И потом долго выдавливала в меня содержимое шприца.
Когда я встал, у меня было такое чувство, будто меня изнасиловали. Появились слабость и сонливость. Едва я дошел до своей койки в камере, как потерял сознание.
* * *
Очнулся я оттого, что кто-то прикоснулся ко мне рукой Очнулся и сразу почувствовал, что я нездоров. Во всем теле была необыкновенная слабость и меня подташнивало. Хотя я и открыл глаза, чья-то рука продолжала нетерпеливо трясти меня за плечо.
- Ну, что? - спросил я, увидев перед собой медсестру.
Медсестра была не очень молодая, но весьма привлекательная. У нее была молодящая ее прическа и красивые черты лица. Халат не мог скрыть ее развитой фигуры.
- Ветохин, расскажите с подробностями, как вы организовали свой побег в Турцию?
- Что-о-о? - невероятно удивился я. - Здесь даже по ночам допрашивают?
- Сейчас не ночь, а утро. Скоро будет подъем и больных поведут на оправку.
- Ну вот и я пойду с ними на оправку.
- Не беспокойтесь об этом! Я прикажу санитару сводить вас отдельно. Вам же лучше будет одному в туалете.
- Нечего мне вам рассказывать! Не замышлял я никакого побега!
- Вот как вы ведете себя с первого дня! - зло сверкнула сестра своими красивыми глазами. - Не таких, как вы здесь усмиряли! Вы еще пожалеете! - и она вышла из камеры легкой и женственной походкой. Сестру звали Натальей Сергеевной.
Скоро санитар объявил оправку. Когда я встал в строй, тошнота усилилась и закружилась голова. В туалете, куда мы пришли, оказалось очень душно и, к тому же, накурено. Внезапно, в моем организме как-будто открылся какой-то клапан: пот обильно выступил по всему телу и мои рубашка и кальсоны мгновенно стали такими мокрыми, хоть выжимай. И я потерял сознание.
Очнулся я на полу у открытого окна возле входа в туалет.
- Ну, очухался? Становись в строй! - приказал мне санитар.
Придя в камеру, я поскорее лег в койку. Перед завтраком санитар объявил:
- Ветохин, Черепинский, Змиевский - не завтракать!
Я был рад, что не надо идти на завтрак и скоро уснул. Проспав почти полсуток, я чувствовал себя так, будто вообще не спал по крайней мере 2 дня. Сквозь тонкую оболочку своего аминазинового сна (я уже знал, что мне был введен нейролептик, называемый аминазином) я все слышал, но мне не хотелось даже пошевелиться, даже поменять положение затекшей руки. Было такое впечатление, что я куда-то лечу и слышу звуки, которые исходят из разных предметов, которые встречаются на моем пути.
Сквозь сон я слышал, как строились на завтрак. Очень скоро до меня донеслись шаги больных, возвратившихся с завтрака. Затем некоторое время было тихо. И вот снова послышались голоса, на этот раз в коридоре: "Вызывайте больных на кровь!"
Дверь камеры распахнулась и санитар прокричал:
- Ветохин, Черепинский, Змиевский - выходи на кровь! Бы-ы-ы-ыстро!
Стараясь нести свое тело как можно осторожнее, чтобы резким движением снова не вызвать головокружения и обморока, я пошел за санитаром в манипуляционную.
В манипуляционной Красавица уже приготовила шприцы и пробирки и, увидев нас, велела санитару заводить первого. Санитар кивнул мне. Красавица посадила меня на стул около стола и стала брать из вены кровь, втягивая ее поршнем большого шприца. Когда шприц наполнился, она вынула из вены иглу и посмотрела шприц на свет. Затем вынула поршень и выплеснула полный шприц крови в умывальник.
- Воздух попал, придется еще брать, - пояснила она мне, пристраиваясь снова к моей вене.
- Я больше не могу. Мне плохо и я сейчас потеряю сознание, - сказал я, чувствуя как кружится у меня голова и тошнота подступает к горлу.
- Это не беда, - спокойно ответила Красавица. - Если ты потеряешь сознание, санитар положит тебя на топчан, а кровь я все равно у тебя возьму, у лежачего.
Она так и сделала, ибо я очнулся на топчане.
С этого раза у меня стали брать кровь по целому шприцу через день. Всего за 20 дней, у меня взяли 10 шприцев крови, по 10 куб. сантиметров крови в каждом. Для каких анализов требовалось такое количество крови, никто из больных не понимал.