* * *
Расход повели на завтрак после того, как у всех назначенных для этого больных взяли кровь. Завтрак состоял из миски остывшего супа, куска селедки, от которой несло тухлятиной и маленького куска черного хлеба. На дне кружки было насыпано пол чайной ложки сахарного песку. Тухлую селедку я есть не стал, но съел суп и запил его чаем. "Так и ноги протянешь!" - подумал я о "больничном" питании и решил попытаться получить деньги за рационализацию, которую я внедрил перед побегом. На деньги я смог бы кое-что покупать в тюремном ларьке.
- Можно здесь писать письма? - спросил я у Змиевского, довольно смышленого больного.
- Можно. Вечером, после ужина, санитар будет вызывать на письма.
Весь день я спал. После ужина, меня снова вызвали в манипуляционную и ввели 8 кубиков аминазина. Вернувшись в камеру после укола, я встал около закрытой двери и стал ждать, когда позовут на письма. Ждать пришлось долго. Но вот, наконец, двери открылись и санитар выкрикнул:
- Кто на письма? Один человек!
Несколько человек бросилось к двери, но я стоял первым и санитар взял меня.
- Иди в столовую, - сказал мне санитар.
Я повиновался. В столовой столы после ужина уже были убраны и за одним из них с важным видом сидел какой-то больной небольшого роста, в очках, лет тридцати. Перед ним стоял деревянный пенал с несколькими отточенными карандашами и лежала тетрадь. Сбоку сидело несколько больных и подобными же карандашами писали письма.
- Ты на письма пришел? - высокомерно спросил меня этот человек.
- На письма.
- Бери карандаш и садись, пиши. Как твоя фамилия? Я должен зарегистрировать в тетради, что ты взял карандаш и написал письмо. Разрешается два письма в месяц.
- Мне не нужен карандаш.
- Чем же ты будешь писать?
- Ручкой.
- А зачем тебе ручка? Здесь все пишут карандашами.
- А мне нужна ручка. Я буду писать заявление.
- Заявление? - он минуту подумал, подозрительно посмотрел на меня и с явной неохотой вытянул откуда-то из-под стола ручку. - Как фамилия?
Я сказал. Детским почерком он записал мою фамилию в тетрадь.
Я сел за соседний стол и стал писать письмо своей бывшей сотруднице, Тамаре Александровне, с просьбой добиться пересылки причитающихся мне денег за мое рацпредложение. Эта сотрудница часто говорила мне, что "свое образование, как программист, она получила не в университете, где ее учили плохо, а - работая в НИИ под моим руководством". Вот теперь я имел возможность проверить на деле ее благодарность мне за науку.
Мои глаза закрывались под действием аминазина и писал я медленно. Когда санитар скомандовал: "Всем встать, сдать письма незапечатанными Федосову и разойтись по палатам!", я не встал, а продолжал писать.
- А ты, сука, что сидишь? - подскочил ко мне санитар. - Тебе особое приглашение надо?
- Я не успел дописать письмо.
- Вам, фашистам, вообще не надо разрешать писать письма!
Я ничего не ответил, стараясь скорей дописать. Едва я поставил последнюю точку, санитар вытащил меня из-за стола. Я отдал письмо незапечатанным и пошел в камеру.
- Что это за птица такая, Федосов, который выдает карандаши? - спросил я в камере у Переходенко.
- А! Федосов! Как же - птица! Его уважает сама Нина Николаевна.
- А за что он сидит?
- За побег тоже, но…
- Что "но"?
- Мы с тобой бежали потому, что не хотели жить в СССР, а он - потому, что хотел стать советским шпионом-любителем.
- Как это "шпионом-любителем"?
- Он хотел попасть на Запад, якобы как антикоммунист, а потом втереться в доверие русских эмигрантов и западных политиков, выведать у них всякие там секреты, а потом все эти секреты передать в КГБ.
- Ну, а дальше?
- Тогда КГБ "поняло бы, каким ценным сотрудником для них может быть Федосов, и взяло бы к себе на службу".
- Бред какой-то…
- Конечно, бред.
- Ну, а практически, что он сделал?
- Он бежал в Иран. В Иране его посадили в тюрьму, долго держали в тюрьме и проверяли, а потом вернули обратно в СССР. В СССР Федосова посадили в спецбольницу, немного подержали там и выпустили. Тогда он сделал новую попытку: в Одессе пробрался на советский танкер и спрятался на нем. Федосов вышел из своего тайника, когда танкер был уже в открытом море и его увидели. Капитан радировал в Одессу и получил приказ вернуться обратно. И вот Федосов здесь.
- Да, забавно. Надо присмотреться, что это за "птица". Но сейчас я больше всего хочу спать. Я лег на свою койку и сразу уснул.
* * *
Утром меня неожиданно вызвали в манипуляционную и ввели пол шприца аминазина.
- Теперь тебе будут уколы два раза в день: утром и вечером, - пояснила Красавица.
После завтрака был врачебный обход. Дверь нашей камеры раскрылась настежь и, охраняемая двумя санитарами, в белом накрахмаленном халате в камеру вошла Бочковская. Властность и жестокость светились в ее взгляде сквозь очки в золотой оправе. За Бочковской шли сестры и сестра-хозяйка. Один из санитаров остался у раскрытых дверей, а другой шел рядом с ней. В коридоре, напротив камеры, виднелся третий санитар.
- Всем сесть на свои койки! - закричал санитар нескольким больным, которые подобно маятнику прохаживались взад-вперед на крошечном свободном пространстве между койками.
Бочковская стала переходить от одной койки к другой и задавать каждому больному один и тот же стереотипный вопрос:
- Как дела, Змиевский?
- Как дела, Черепинский?
- Как дела, Переходенко?
Отвечали по разному. Кто обращался с какой-нибудь просьбой, кто говорил "все хорошо", многие отвечали невпопад. Когда она подошла ко мне, я спросил:
- Нина Николаевна, зачем вы прописали мне аминазин?
- Для того чтобы лучше спали.
- Я и так на сон никогда не жаловался.
- Еще лучше будете спать.
- Я чувствую себя от аминазина не лучше, а хуже. У меня слабость, головокружения, тошнота, а вчера был обморок.
- Это не от лекарства! - с невероятным апломбом ответила Бочковская. - Это оттого, что вы резко встаете с койки после сна. Вы уже не молодой человек, Юрий Александрович и вам нельзя подниматься резко. Это - единственная причина.
- Нина Николаевна! - позвал я ее, видя, что она собирается идти дальше. - Я не в состоянии ходить на прогулки, просыпаю. А тут еще и утром мне стали делать уколы. Теперь и подавно я буду просыпать их или усну прямо на прогулке. Отмените, пожалуйста, аминазин! Или хоть замените уколы таблетками!
- На таблетки я вас не переведу. Таблетки вы будете выплевывать. Любовь Алексеевна! - обратилась она к дежурной медсестре, держащей наготове раскрытый блокнот, - Ветохину утром аминазин отменить! Давать все 12 кубиков за один раз - на ночь.
Имела она понятие о том, как действует на человека такая лошадиная доза, или не имела - трудно сказать. Если имела, тогда она совершала умышленное убийство!
Когда вечером этого же дня санитар привел меня в манипуляционную, дежурила хорошая медсестра, Ирина Михайловна, которая с сочувствием относилась к больным.
- За что же вам Нина Николаевна прописала 12 кубиков? - с тревогой в голосе спросила она меня. Затем, не ожидая от меня ответа, как бы про себя проговорила:
- Такой хороший больной…
- Может быть, это ошибка? - попробовал я схитрить.
- Может быть, мне назначено 2 кубика, как всем, а написали неразборчиво, вот и кажется - 12?
Ирина Михайловна достала журнал назначений, открыла его и показала мне. Там крупно и четко стояла цифра "12".
- Сестра! - попросил я ее, уловив как подмигнул мне санитар, как бы советуя продолжить начатый разговор.
- Сестра, не делайте мне укола, пожалуйста, дайте денек отдохнуть!
- Совсем не делать укола не могу, - ответила Ирина Михайловна, - но вместо 12-ти кубиков я сделаю вам только два. Вам будет легче. Смотрите, никому не говорите об этом!
- Ирина Михайловна, - вмешался санитар. - У больного затвердение появилось на ягодицах. Может быть,
вы ему назначите прогревание на УВЧ?
- Конечно! - ответила медсестра. - Приведите Ветохина сюда после того, как я закончу делать уколы всем больным.
Через час я прогревал ягодицы в сестринской. Сестра куда-то вышла и я разговаривал с санитаром. Я узнал, что этот санитар, по фамилии Федин, один из всех санитаров не только не ненавидит политзаключенных и не называет их фашистами, но и уважает их. Причина оказалась простая: остальные санитары были блатными (еще Достоевский в романе "Бесы" показал родство душ у коммунистов и уголовников) и потому они ненавидели политзаключенных. Мой благожелатель к блатным не принадлежал. Он попал в тюрьму более-менее случайно. Хотя Федин был осужден по уголовной статье, но в отличие от других санитаров, он раскаивался в своем преступлении и чувствовал себя среди профессиональных преступников очень неуютно.
С этого дня Федин регулярно водил меня на прогревание. Пока я прогревал свои затвердения (у тех больных, кто вовремя не делал этого, их потом вырезали хирургическим путем), Федин рассказывал мне о своей жизни и читал свои стихи. Оказалось, что он писал стихи и, даже неплохие. Без всякого желания польстить ему, я указал на некоторые его удачи и Федин еще больше расположился ко мне. Однажды, он даже признался:
- Я тоже давно мечтаю бежать из Советского Союза, только кому я нужен на Западе? Ведь я - уголовник!
* * *
Самочувствие мое день ото дня все больше ухудшалось. Конечно, ни на одну прогулку я не ходил. Я спал круглые сутки. Едва только я вставал с койки, у меня начинала кружиться голова, подступала тошнота, и нередко начинался обморок. Никто другой из больных не получал 12 кубиков в одном уколе. Уголовникам Бочковская назначала не больше 2 или 3 кубиков.
Отрицательное влияние на здоровье оказывало также то, что у меня через день брали по полному шприцу крови. А питание было некалорийное и недостаточное. В институте Сербского Белов говорил мне, что он специально изучал нормы питания в советских политических тюрьмах и в гитлеровском Освенциме, и что разница оказалась небольшая. А Освенцим до сих пор является эталоном жестокости! (Я надеюсь, что скоро будет избран другой эталон).
Дней через пятнадцать пришел ответ на мое письмо. Санитар отдал его мне распечатанным, после проверки Бочковской. Тамара Александровна писала, что выполнила мою просьбу лишь наполовину: навела справки, но денег не добилась. Начальство отказалось платить мне вознаграждение за рацпредложение, сославшись на то, что мое предложение "требует некоторой доработки". Тамара Александровна послала мне от себя 20 рублей. Эти деньги я получил много позднее и очень удивился, так как в письме она об этом не сообщила, а тюремщики тоже не хотели говорить мне, от кого пришли деньги.
С каждым днем мне становилось все хуже. Мой организм был отравлен аминазином. Кроме обмороков и головокружений начались боли в сердце. Я чувствовал, что умираю, но мне было все равно. Я уже ни о чем не думал, не мечтал, не жалел. Мне хотелось только одного: чтобы меня никто не трогал. Я бы так лежал и лежал и лежал… Если бы было можно не подниматься по всякой команде и санитары не принуждали бы к этому пинками и ударами, я бы не ходил ни в туалет, ни на обед, ни на ужин… На обходе я больше не разговаривал с Бочковской. Я все время спал и во время обхода меня не будили.
Глава 34. Первое постановление Верховного суда УССР в связи с моей кассационной жалобой
На 20-ый день моего заключения в спецбольнице санитар Федин разбудил меня в необычное время.
- Зачем-то вас хочет видеть Бочковская, - сказал он. Я с трудом встал со своей койки и мы пошли в ее кабинет. В кабинете Бочковская начала без обиняков:
- Юрий Александрович, на вашу кассационную жалобу получен ответ из Верховного суда. Верховный суд отменил приговор Областного суда и назначил суд в новом составе. В соответствии с этим решением я отменяю вам все лекарства.
Она взяла красный карандаш, открыла журнал назначений и написала: "Ветохину отменить все назначения". Затем повернулась ко мне и добавила:
- Вас повезут в Симферополь на суд с первым же этапом. Потом она сделала паузу и высокопарно заявила:
- Имейте в виду, Ветохин: никакая цена не будет слишком высокой, чтобы не возвращаться сюда обратно!
Она опять помедлила и другим тоном, но тоже не допускающим возражений, закончила:
- Хотя я уверена, что вы вернетесь!
В коридоре меня встретила Левитанша. Она протянула мне официальную бумагу и ручку:
- Распишитесь здесь!
- Могу я переписать постановление?
Левитанша в ответ замахала руками.
- Еще чего захотел! Расписывайся и отдавай бумагу!
- Ну, хотя бы прочитать ее я должен?
- А что вам читать? Врач вам сказал, что написано в бумаге - и для вас достаточно!
- Ну, нет! Если вы не дадите хотя бы прочитать, я не распишусь.
Левитанша недовольно выпустила из рук бумагу. Я стал читать, подгоняемый ею. В бумаге писалось, что Коллегия по уголовным делам Верховного суда УССР рассмотрела мою кассационную жалобу и установила, что Крымский Областной суд действительно допустил нарушение процедурных норм, оговоренных в статьях 418 и 419 УПК УССР. Поэтому Коллегия Верховного суда УССР постановила отменить приговор Областного суда и назначить новое слушание дела в новом составе судей.
* * *
Новость быстро распостранилась по спецбольнице. Незнакомые люди поздравляли меня при встрече в коридоре, в туалете, в столовой. Не получив вечернего укола аминазина, я на другой день почувствовал себя лучше. Еще не будучи в состоянии ходить по камере, я лежал и наблюдал, как снова пришел садист-фельдшер и стал проверять пыль на койках.
На этот раз он придрался к Черепинскому, явно выраженному психопату. Черепинский в ответ на его замечание молча вынул из-под матраца кусок тряпки и протер свою койку.
- Плохо протер! - не унимался фельдшер. - Еще раз протри!
Черепинский протер еще раз, а когда фельдшер уже выходил за дверь камеры, тихо проговорил ему вслед:
- Гад проклятый!
Фельдшер услышал, вернулся назад и приказал санитару вывести из камеры всех больных на оправку, оставив одного Черепинского. Черепинский понял, что сейчас его будут бить и стал просить больных не выходить. Больные колебались, санитар, который недавно водил нашу камеру на оправку, - тоже. Тогда фельдшер переменил свой приказ.
- Санитар! Отведите на оправку одного Черепинского!
Как всегда в таких случаях, в момент сбежались несколько санитаров, схватили Черепинского и поволокли в туалет. Скоро из туалета послышались вопли. Вопли давались долго, потом постепенно затихли. Те же самые санитары принесли грязного и окровавленного Черепинского и бросили его, как мешок, на койку. Он тихо и жалобно стонал. Я так и уснул под эти стоны.
На следующий день был обход врачей. Черепинский пожаловался Бочковской, что его избили и при этом сломали ребро.
- Ребро, говоришь? - равнодушно переспросила она.
- Пошлем на рентген, посмотрим.
* * *
Через несколько дней я в первый раз пошел на прогулку. Всех желающих идти на прогулку выпустили в коридор, там построили и под охраной санитаров и надзирателей, с медсестрой во главе, повели на тюремный двор. Я оказался в том самом тюремном дворе, который полгода назад видел из окна "пересылки". Тогда я увидел полу-людей, полу-теней в одном нижнем белье и в ватниках, двигавшихся какими-то толчками, и ужаснулся. Теперь я находился вместе с ними и издали, вероятно, мало от них отличался. Во дворе, как только распустили строй, ко мне подошел Федосов.
- Поздравляю тебя с отменой приговора!
- Спасибо.
- Хочешь, я тебя познакомлю с Дмитрием Ивановичем Поповым?
- А кто он такой?
- Тоже политический, а раньше был секретарем райкома партии.
- Вот как?
- Да, - важно продолжал Федосов. - А еще раньше он был бойцом 1-й Конной армии Буденного - рубил головы "белякам"! Однажды он попал в плен, но сумел бежать из-под расстрела. Интересная биография.
- Это еще не все. После Гражданской войны Попов окончил математический факультет университета и стал сперва директором техникума, а потом - секретарем райкома партии. Однако, с течением времени взгляды его переменились и он написал антисоветскую книгу. КГБ узнало о книге и посадило Попова в Казанскую спецбольницу.
Когда Попов освободился, то стал писать новую книгу под названием "Путь к счастью". Эту книгу он пытался переправить на Запад, но был снова арестован. Здесь Попов не со всеми разговаривает, но по моей рекомендации - другое дело! - с важностью заключил Федосов.
Мы подошли к Попову. Это был старичок небольшого роста, совершенно седой, но не лысый, с благообразной интеллигентной внешностью. В отличие от всех остальных, на нем были рабочие брюки. Федосов представил меня.
- Я уже слышал о вас, - сказал мне Попов и ласково протянул руку. - Поздравляю вас с отменой приговора.
- Спасибо. Это еще не значит, что новый приговор будет лучше.
- У вас есть хотя бы надежда, - возразил он, - а у нас - ничего.
Я смотрел на этого старого, дряхлого человека, на его седые волосы, коротко подстриженные под машинку и думал: "Ему сидеть в тюрьме в миллион раз тяжелее, чем любому другому! Одни угрызения совести чего стоят: ведь, он сознает теперь, что своей шашкой срубал головы тем людям, которые: хотели освободить его от сегодняшних тюремщиков!"
Дмитрий Иванович взял меня дружески под руку и повел в сторону от Федосова.
- Я очень рад познакомиться с вами, - заговорил он. - Самое тяжелое здесь - это отсутствие общества интеллигентных людей. Вы, наверное, уже заметили, какие ужасные типы встречаются среди этих сумасшедших? Не знаю, как в вашей камере, а в нашей - таких большинство. Они как-то прослышали, что я сижу за книгу и что она называется "Путь к счастью" и превратили это название в какой-то фетиш. Они произносят его как одно слово: "путь-к-счастью" и кривляются и гримасничают при этом. А один из этих ненормальных на днях подошел ко мне и прокричав "путь-к-счастью!", ударил меня изо всех сил в живот. Я свалился с ног и потерял сознание. А когда я пришел в себя и встал, то стал стучать в дверь камеры. Пришли санитар и фельдшер. Знаете, тот - нерусский, что всегда пыль ищет на койках. Я рассказал ему, как меня избил больной. И что вы думаете фельдшер ответил мне? "Это, - говорит, - интересно! Больной некоторым образом показал вам "путь к счастью!"" Фельдшер учится в вечернем институте и ему хотелось показать мне "игру своего ума".
- Ну, а что Нина Николаевна?
- Нина Николаевна относится ко мне хорошо: лекарств никаких не прописывает и из уважения к моему возрасту даже разрешила носить брюки…
- Это действительно - "великодушно"! - заметил я.
- А за то, что она дышать вам разрешила, вы не забыли ее поблагодарить?
- Вы настроены непримиримо к ним, Юрий Александрович. Мне так нельзя. Я - второй раз! В первый раз они освободили меня потому, что я пообещал прекратить писанину. Теперь мне на слово больше не поверят. Нужна другая тактика.