– Ага, примешь. Воды горячей нет, а одной холодной я, например, не могу.
– Придется, я как утюг. И пар из зада.
Уже в Ялте, дня через два, пришла весть из Москвы: умер Толя. Прямо под душем.
На простенке балкона, на котором я стоял в тот день, – мемориальная доска народного артиста СССР Анатолия Папанова.
Валентин Гафт
Не театр выбирал его, а он – театр. Хотя оснований особых для этого было немного. В театре не очень, в кино совсем неважно. Но характер складывался уже тогда.
Позже, снимаясь с ним в одной картине, я понял, как много зависит от характера.
Режиссер откровенно боялся его. Самой любимой фразой Валентина была: "Да я убью его!" И трудно было понять, в шутку это он или всерьез.
Высокого роста, он не производит впечатления атлета. Но тот, кто хоть раз увидит его обнаженным, навсегда откажется от мысли вступать с ним в конфликт. К тому же его едкость, сарказм многим хорошо известны по эпиграммам.
Но это, пожалуй, все-таки внешняя оболочка Валентина. Он умеет любить. Любить до собачьей тоски – женщину, театр, поэзию.
Как-то он назвал мои стихи прекрасными. Я возразил ему: "Я актер по ремеслу и не могу быть настоящим поэтом".
Он взревел от негодования: "Да я убью тебя!!! Этим ты оскорбляешь не только себя и меня! Ты оскорбляешь Шекспира!"
Борис Андреев
Таких людей принято называть по имени-отчеству.
Только мы все называли его Б. Ф. Не смог разгадать я его. Так загадкой для меня и остался этот знаменитый актер.
Вот и сейчас мы сидим в автобусе в городе Сочи. Автобус колесит по улицам. Администратор не знает, в какой гостинице мы будем жить. Ищет наугад.
Б. Ф., на весь автобус:
– У меня такое ощущение, как будто покойника возят по любимым местам.
На берегу моря сидит на досках, босиком. Прохладно.
– Б. Ф., не боитесь простудиться?
– Пора привыкать. Гроб, он тоже из досок…
Работаем в концерте, я пою песню: "А ты знаешь, с собой на Марс каждый запах возьму, каждый звук…"
Б. Ф.:
– Песня у тебя какая-то фекальная…
Просил всех, кто ехал за границу: "Братцы, привезите искусственный член, да побольше".
По рангу ему положено было лежать на Новодевичьем. Спрашивает у кого-то из правительства:
– А могу я свое место подарить или отдать, скажем, кому-то?
– Можете, – говорят, – только сами без места останетесь.
– Тогда отдайте мое место Петру Алейникову.
Петр Алейников похоронен на Новодевичьем кладбище.
Рыбалка
Лето 1978 года. Я только что купил полдома под Москвой на берегу реки. И первый, кого я позвал на рыбалку, был, конечно, Николай Афанасьевич Крючков. Заядлый рыболов и еще более заядлый рассказчик о рыбалке.
Забирая его из Москвы и получив строгие указания от Лиды (жены) по поводу строгого соблюдения режима, я погрузил вместе с рыболовом его большой, окутанный дымом "Беломора" рюкзак и покатил навстречу приключениям.
По приезде тут же был заказан нескончаемый чай, который остывал, выпивался, снова остывал и снова выпивался. Принадлежности были разложены, и Коля стал готовить их, сопровождая действо рассказами о рыбалке. Рассказ прерывался только по необходимости.
Это когда я накапывал червей, бегал отыскивать глину или искал в сарае анисовые капли, без которых о рыбалке не могло быть и речи.
Когда стемнело, я предложил Николаю вздремнуть, но предложение было с негодованием отвергнуто. Что касается рассказов, то некоторые из них я уже слышал от него, а некоторые знал просто наизусть.
Посреди рассказа он с гордостью показывал спиннинг или удилище, приговаривая: "Вот этот мне привезли из Японии, нам до них еще далеко! Главное, никогда бороды не бывает!.. А вот это удилище – кстати, тоже японское – сломать невозможно, даже не пробуй! Крючки я признаю только кованые… Ну-ка дай твой крючок. Вот видишь, ломается! А мои не только пальцами, зубами не сломаешь".
Так за разговорами и чаем (только чаем) наступила полночь. Я снова предложил вздремнуть часок-другой.
Ни в какую. Николай курил одну за другой папиросы и священнодействовал. Сначала он толок жмых, потом мешал его с сырой глиной, потом заставил меня резать червей на мелкие кусочки и закатывать их в эту глиножмыховую смесь, катать из нее шары и укладывать в мешок. В три часа ночи он сжалился надо мной и дал мне соснуть часок.
Ровно в четыре я услышал его голос: "Алежок, пора вставать!"
До реки рукой подать. Прежде чем сесть, Коля решил пару раз забросить блесну своим шикарным спиннингом. Но второго раза не вышло, потому что с первого заброса он намотал такую бороду, с которой до утра не разберешься.
Кляня всевозможными русскими словами "это японское говно", побросав в реку глиняные бомбочки, он уселся поудобнее для настоящей простой русской рыбалки. Потом заявил мне, чтобы я искал себе место в некотором отдалении: "Чтобы не толпиться!"
Ветрило. Клева не было. Часа через два я решил проведать коллегу, который перед этим уверял: "Много не наловлю, но на уху хватит!" С папиросой во рту, рядом с "бородатым" спиннингом и японской чудо-удочкой в руках, Коля спал здоровым, крепким сном. Таким я и запомнил его на всю жизнь.
Леонид Дербенев
Как жаль, что я близко не был знаком с Леонидом Петровичем. И какое счастье, что я так близко знаком с его песнями.
Некоторые из них мне посчастливилось петь. Но вот что приходит на ум, когда вспоминаешь песни Дербенева: кажется, что все, что он написал, пел именно я, а не кто-то другой. Впрочем, такое же ощущение и у всех исполнителей его песен. И если "Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь…" – ты, уже не задумываясь, допеваешь.
Сколько строчек из его песен стали пословицами: "А нам все равно!", "Шла бы ты домой, Пенелопа", "Кап, кап, кап…".
Как все просто и легко! Да не тут-то было. Сколько тяжких минут приносило неодобрение его стихов начальством. Сейчас уже никто не скажет, что строчки:
Вроде не бездельники
И могли бы жить,
Им бы понедельники
Взять и отменить -
антисоветчина.
А ведь это действительно замечательная антисоветчина! Но такая талантливая, что даже самые матерые редакторы не смогли, к счастью, запретить ее.
Каждая песня Леонида сразу же становилась шлягером!
Осечек не было. И если какая-то песня все-таки была не так популярна, как другие, то это было наверняка по слабости музыки.
И еще Леонид точно знал правило настоящего поэта: "Губит людей не пиво, губит людей вода!" Воды в его стихах не отыщешь. Стих звучит, словно формула. Точно. Сжато.
Пылали закаты,
И ливень бил в стекло!
Все было когда-то!
Было, да прошло.
И защемило под ложечкой, и набежала та самая слеза, только уже не на копье, а на щеку.
Десятилетие я пою с любовью его строчки: "Есть только миг между прошлым и будущим", – а зритель все просит и просит, да что там просит, требует, чтобы я пел эту песню!
Я завидую вам, слушающим эти дивные песни, завидую прекрасному таланту Леонида, которым так щедро наградил его Господь! И если нам, грешным, иногда достается здесь, на земле, услышать райские песни, то, я уверен, Леонид слушает там свои бессмертные земные песни. Слушает вместе с нами и улыбается.
Майя Кристалинская
Только что зазвонил телефон, и редактор фирмы попросил меня посоветовать, к кому бы обратиться за аннотацией, а проще говоря, за добрым словом в адрес Майи, в связи с выходом компакт-диска Кристалинской. Ф-у-у-у-у – какая длинная фраза!
Да кому же, как не мне, писать о ней. Это удивительный случай, когда имя и фамилия говорят сами за себя.
Майя – и повеяло весной. Майя – и на душе стало теплее. Майя – это сама любовь, ласковая и нежная, чистая и застенчивая.
Кристалинская – и передо мной сама природа, еще не изуродованная людьми. Кристалинская – и передо мной мужественный человек, вынужденный прилагать нечеловеческие усилия, чтобы не только жить, но и петь. Петь о счастье, о любви, о радости.
На заре нас было мало, но нас знали все.
И Майя была одной из нас. Ее голос не врывался в дома и квартиры, как врываются нынче песни-налетчики. Ее голос ласково вливался в ваш дом и в вашу душу навсегда. Недаром вершиной ее творчества стала пахмутовская "Нежность".
Честно прожитая жизнь – это не так уж мало.
Жизнь, прожитая всем смертям назло, да еще с песней, кристальной майской песней, – это уже подвиг.
Две встречи с Клиберном
Помните анекдот – три встречи с Лениным? Кто помнит, тот сразу поймет, о чем я.
Дело было в Киеве, в гостинице "Украина". Я тогда снимался на киностудии Довженко, и в эти же дни в Киеве на гастролях было сразу три явления: ансамбль Реентовича, американский мюзикл "Моя прекрасная леди" и Ван Клиберн. Все эти звезды жили конечно же в "Украине".
И вот однажды поутру я шел по коридору гостиницы и услышал за одной из дверей игру на рояле. Я сразу понял, что это – он. Остановился и стал слушать.
Потом решил, что я могу войти в прихожую люкса: там ведь лучше слышно. Потом мне захотелось посмотреть на него, и я на цыпочках вошел в гостиную. Так, затаив дыхание, я стоял не знаю сколько, пока он не почувствовал, что кто-то стоит за его спиной.
Ван повернулся и с укоризной посмотрел на меня.
Сделав извинительный жест рукой, я улыбнулся и… удалился.
Прошло несколько дней, а я все переживал за свою бестактность. Но скоро переживания обернулись радостью.
Я был приглашен на банкет, который давали в честь "Моей прекрасной леди". На банкет были приглашены также солисты ансамбля Реентовича и, конечно, Ван Клиберн.
Любой банкет начинается с торжественных тостов, а заканчивается братанием. Шутки, просьбы спеть, объятия – все было прекрасно. Были спеты все песни и арии из "Прекрасной леди". И вот настал момент, когда Клиберна попросили что-нибудь сыграть. Ни секунды не сопротивляясь, он подошел к роялю, и зазвучали "Подмосковные вечера".
Реентович подмигнул мне и взглядом направил к роялю. Я, уже хорошо разогретый, уверенно двинулся к мастеру.
Я пел, как может петь "Подмосковные вечера" русский человек, не только обожающий лучшую песню века, но и понимающий, что ему аккомпанирует Ван Клиберн.
Потом запели все: и наши, и американцы. Когда песня закончилась, я взял у него автограф, он с улыбкой взял мой (на моей цветной фотографии за семь копеек штука), потом пожал мне руку и, как бы вспомнив меня, смущенно улыбнулся и даже сделал извинительный жест рукой.
И зачем я давал ему свой автограф? Ведь я же не Рихтер…
Сергей Филиппов
Это было в Касимове на Оке, в обыкновенном русском городе с небольшим татарским привкусом.
Сколько же звезд спустилось с неба на этот маленький кусочек российской земли во время съемок фильма "Инкогнито из Петербурга"!
Я вспомнил название фильма и только теперь понял, кто же этот самый "инкогнито из Петербурга".
Нет, это конечно же не Сергей Мигицко, открытый, веселый парень.
Это другой Сергей, хотя никто из группы не осмелился бы назвать его так.
Не уважаемый, а обожаемый всеми Сергей Николаевич!
Немногословный, с огромным чувством собственного достоинства, несколько настороженный – к амикошонству не хотел привыкать ни при каких обстоятельствах.
Смешной, но не пошлый. Остроумный, но не скабрезный.
А самое главное, при всей своей популярности мало кому известный.
Почему-то он мне очень напоминал другого "инкогнито из Москвы", Эраста Павловича Гарина.
Эксцентричностью? Да.
Великолепной школой? Да.
А главное, внутренней интеллигентностью – таким редким среди актеров качеством.
Снимаясь в Касимове, мы обедали где придется, курили что попадется. И пили то, что с большим трудом найдется.
А по Оке ходили пароходы. Да не просто пароходы, а интуристовские. А на пароходах были буфеты. Тоже интуристовские.
Остальное понятно.
Надо было как-то проникнуть в эти буфеты и отовариться.
Не знаю кому, но кому-то пришла в голову гениальная мысль: уговорить Сергея Николаевича ради общей пользы нанести визит вежливости капитану одного из этих самых интуристовских пароходов. Под давлением общественности он вынужден был согласиться.
Выбрав подходящий момент, когда к причалу города Касимова пришвартовался пароход с буфетом, Сергей Николаевич прошествовал в каюту капитана и через пару минут так же чинно сошел с парохода.
Пароход дал гудок и отчалил.
Ни тебе икры, ни сигарет, ни всего остального, только легкий, приятный запах французского коньяка от нашего парламентера.
Но никто ни на секунду не усомнился в нашем посланнике.
Через минуту мы узнали следующее.
По причине огромной любви капитана к Сергею Николаевичу вся киногруппа приглашена на банкет по поводу дня рождения актера. Банкет имеет место быть на обратном пути этого самого парохода.
И вот через несколько дней с причала города Касимова раздался призывный долгожданный гудок. И вот уже мы всей группой берем на абордаж и пароход, и капитана, и буфеты, и торжественный стол, уставленный яствами в честь юбиляра.
Тосты, песни, объяснения в любви, поздравления!
И громогласное объявление капитана:
– Всем, всем, всем! Вместо трехминутной остановки стоять будем до упора!
На другое утро я подошел к Сергею Николаевичу с небольшим сувениром по случаю дня его рождения.
Сергей Николаевич посмотрел на меня грустными глазами и как-то застенчиво сказал: "Пришлось соврать".
Растропович
В тысяча девятьсот шестьдесят не помню каком году на хорошо известном внутренним органам Рублево-Успенском шоссе я участвовал в подпольной сходке.
Сходка проходила уже не первый раз в подвале продмага местечка Жуковка.
На этот раз в ней принимали участие всего три человека. Директор магазина – рыжеволосый, здоровый мужик с золотыми зубами и огромными ручищами. Тощий, нахальноватый, вкусивший популярности актер театра и кино – это я. И известнейший в мире своей филигранной игрой на виолончели и полной политической несознательностью Мстислав Растропович.
Как и полагается, снаружи возле магазина топтался осведомитель, но никого из нас это не беспокоило.
Только по разным причинам.
Директора магазина – потому, что этот самый топтун был прикормлен Толиком (так звали директора). Меня – потому, что я и не подозревал, что за одним из нас ведется слежка.
А Слава (это великий Растропович) прекрасно знал своего топтуна в лицо. И более того, в это самое лицо плевать хотел.
А теперь о самой сходке.
Она была конфиденциальной, поскольку касалась мяса. Нет, не просто мяса, а хорошего мяса, которого в продаже конечно же не было.
Поэтому все нужно было делать втихаря, чтобы не увидели люди из очереди и зав. мясным отделом (жена директора). Ей могло не понравиться, что Толик отдавал хорошее мясо не в те руки.
Нервничали все.
Я – по причине недостаточной популярности, Слава – в силу своего темперамента, Анатолий – от страха перед женой. А топтун – от сознания того, что ему-то уж точно не достанется лакомый кусок.
Толик разделывал на огромном дубовом чурбане тушу, откладывал лучшие куски себе, чуть похуже – Славику, еще чуть хуже – мне. А самые костлявые, но с виду приличные – тому, кто вроде бы без дела торчал наверху, у служебного входа.
Пока совершался этот жертвенный обряд, говорили тихо и одновременно.
Толик бурчал, что и этого мяса с мозговыми костями для опера слишком. Я ныл, как мало платят за съемочный день. И только Слава, как-то пританцовывая и шепелявя, прославлял величие и бескорыстие нашего покровителя:
– Ну кто мы с тобой? Да никто! А Толик, дай ему бог здоровья, гигант! Без него пропало бы и кино, и музыка, и великая русская литература!
(Все знали, что на даче у Славы жил страшный уголовник и антисоветчик Солженицын.)
Наконец цель нашей тайной сходки достигнута, и мы все трое со свертками под мышкой, втянув головы в плечи, тихо, незаметно расходимся. Толик – к топтуну, чтобы тот не гневался. Я – к жене и дочке, в предвкушении восторга на их лицах. А Славик – к своему уголовнику и красавице жене, не ожидая ни восторга, ни гнева за свой очередной антисоветский поступок.
Смешной, шепелявый, с подпольным мясом под мышкой, великий Мстислав! Спасибо судьбе, что я был с тобой знаком.
Ревность (Владимир Трошин)
Тогда еще по Пушкинской (ныне опять Большой Дмитровке) ходили троллейбусы. А в троллейбусах ездили люди, и среди этих людей часто попадались знакомые или друзья.
Так было и в этот раз. После занятий в Школе-студии МХАТ, которая располагалась в проезде Художественного театра (ныне снова Камергерский), я впрыгнул в троллейбус и зайцем хотел доехать до Козицкого переулка – это ведь совсем рядом.
Но не повезло. Кто-то положил сзади руки мне на плечи и красивым, бархатным голосом спросил:
– Куда это вы, молодой человек?
Я ответил:
– Всего две остановки, до Козицкого. Простите бедного студента.
– А к кому, если не секрет? – поинтересовался бархатный голос.
– К любимой девушке, – промямлил я.
– А как зовут вашу девушку?
– Вам-то какое дело? Ну, Наташа.
– А-а… так я ее знаю. Она живет в актерском доме.
– Вот и нет.
– Как же "нет"? Такая красивая, небольшого роста…
Я попытался вырваться из крепких рук "контролера" – не получилось.
А отвечать я больше не хотел. Да и отвечал-то я потому, что голос был очень знакомый. Я пригнулся и вывернулся из крепких объятий "контролера". За моей спиной стоял наш старшекурсник, Володька Трошин.
– Привет, а откуда ты знаешь мою Наталью? – ревниво поинтересовался я.
– Так она же живет в этом доме… Забыл номер.
– Да нет, она живет не в актерском доме, а в двадцать третьем.
– Ну да, на пятом этаже.
– Не на пятом, а на третьем.
– Да, да. Я захаживал к ним в гости, когда у меня был роман с ней, – звучал красивый бархатный баритон.
Ревность затуманила рассудок.
– Хватит врать! – зашипел я. – Она мне никогда не говорила про тебя.
– Еще бы! У нас с ней далеко зашло. Хотела замуж, ну я и слинял.
– Трепло! – заорал я и выскочил из троллейбуса.
До подъезда минута ходьбы, но эта минута стоила здоровья!
Поднимаюсь, звоню.
Вышла Наташка.
– Володьку знаешь?
– Какого Володьку?
– Нашего, с четвертого курса. Трошина!
– Нет. Табакова знаю, Казакова знаю. А Трошина нет. А что? Выгнали, что ли?
Вот гад! Так разыграл. А все слепая ревность!
Глупость, конечно.
Но с тех пор я Наташку ревновал и к Трошину, и к Табакову, и к Козакову.