* * *
В соответствии с принципом взаимности мне предстояло посетить Москву в октябре 1975 года. Советская сторона стремилась придать этой поездке характер официального визита, чтобы чередовать такого рода встречи с рабочими. В этой связи в предложенной нам программе переговоры перемежались целым рядом протокольных мероприятий. Меня сопровождали Анна Эмона и довольно многочисленная "свита", состав которой я постарался, однако, ограничить так, чтобы мы все уместились в одном самолете. Жить мы должны были в Кремле.
Комментарии французской печати касались прежде всего вопроса о том, какой прием уготован мне в Москве. Будет ли он обставлен с таким же блеском, как визиты де Голля и президента Помпиду? Правую печать волновало как раз обратное: не станет ли Жискар, заявивший о своей приверженности голлизму, чрезмерно податливым с советскими?
Мне эта поездка не представлялась простой, однако по иным причинам. Я не верил в полезность торжественных протокольных мероприятий и понимал, что притягательность новизны, которой подобные встречи обладали в те времена, когда Франция выступала инициатором политики разрядки между Западом и Востоком, существенно притуплялась по мере того, как наши американские, немецкие и английские партнеры принялись, в свою очередь, развивать прямые контакты с Москвой. Пышность приемов, как и народное воодушевление, стала привычной.
Главное теперь заключалось в содержании бесед. Сохранила ли Франция как дипломатический партнер Советского Союза преимущество, полученное благодаря инициативам генерала де Голля? Или же наши собеседники намеревались использовать прецедент встречи с нами для развития более важных, с их точки зрения, отношений с Западной Германией? Сумею ли я распознать их подлинные намерения в военной области? Не стремились ли они подтолкнуть Францию на путь фактического нейтрализма, заверяя нас в значимости ядерного сдерживания для обеспечения нашей безопасности с единственной целью – ослабить военный потенциал Атлантического блока? Или же они рассматривали наши ядерные силы как угрозу для самих себя, серьезно подрывающую их шансы на вторжение в Европу и на победу в случае военного конфликта с Западом?
* * *
Что касается характера встречи, то я очень быстро прояснил для себя этот вопрос. При официальных визитах самолеты приземляются в аэропорту Шереметьево на северо-востоке Москвы, где для них выделена специальная посадочная площадка.
Советские руководители, встречающие нас, выстроились в ряд. Вот они двинулись к трапу самолета. Группки московских школьников в сопровождении молодых учительниц размахивают маленькими бумажными флажками – трехцветными и красными. Я их приветствую, хотя в глубине души убежден, что они на самом деле не знают, кто я такой. Конечно же, они радуются – эта прогулка куда веселей, чем урок в школе; лица их раскраснелись от свежей прохлады ранней осени, но им вряд ли холодно: на них зимние спортивные курточки, девочки – в шерстяных чулках.
Затем кортеж направляется в Москву. Мы пересекаем березовую рощу с прозрачным подлеском и вскоре проезжаем мимо монумента, символизирующего железные противотанковые ежи и установленного в том месте, где немецкие войска в декабре 1941 года ближе всего подошли к Москве. Говорят, это не совсем то место. Во всяком случае, думаю я, где-то в этих краях Гельмут Шмидт во время немецкого наступления наблюдал отсветы бомбежек Москвы над черными стволами деревьев и заснеженными полями.
Затем мы едем вдоль нескончаемых бульваров, где остановлено и без того не слишком оживленное движение, минуем пригород Москвы. Наконец мы в городе. Широкий проспект, который заканчивается поворотом к мосту через Москву-реку и к въезду в Кремль. Именно здесь и собралась толпа любопытных, на нее нацелены телевизионные камеры; впоследствии это позволит говорить о народном энтузиазме.
Точно такой же путь я, тогда еще министр финансов, проделал двумя годами раньше – в июле 1973 года. Была точно такая же толпа, поджидавшая кого-то, но явно не меня. Мне объяснили, что премьер-министр Вьетнама господин Фам Ван Донг прибывает в Москву с официальным визитом. Тогда мне показалось, что на тротуарах столпилось несколько десятков тысяч людей. Я понял, чем объясняется это скопление зрителей, когда заметил чинно выстроившиеся в переулках длинные колонны грузовиков; на них, по-видимому, и доставили сюда всех этих людей.
* * *
На этот раз по случаю моего приезда народу собралось значительно меньше. По тротуарам вдоль проспекта идут пешеходы, вполне равнодушно взирающие на наш кортеж. Представляю себе реакцию журналистов, которые следуют в машинах прессы в каких-то десяти метрах позади нас.
Но, оказывается, советская сторона подготовила горячее приветствие на последнем повороте. Я еще издали разглядел силуэты крытых брезентом грузовиков. Люди, стоящие в несколько рядов, аплодируют. В их руках, словно по счастливой случайности, множество трехцветных флажков.
Леонид Брежнев – он сидит в машине слева от меня – доверительно сообщает мне через разместившегося напротив переводчика:
– Видите, как горячо москвичи приветствуют вас!
Он считает, что все очень хорошо организовано.
Я предпочитаю высказать свое мнение:
– Мне кажется, народу не так уж много. Он удивлен, почти растерян.
– Ведь это будний день, большинство людей на работе.
Я не отвечаю. К чему продолжать этот разговор? У меня перед глазами картина выстроенных в ряд грузовиков, которые, по-видимому, перевозят заводских рабочих.
Вот и Москва-река, вдоль нее во всем своем великолепии тянется Кремль. Не то крепость, не то монастырь, разукрашенный золотом и окруженный башнями в стиле "Диснейленда", но русская мощь и продолжительная кровавая борьба с татарами придали ему суровый и самобытный облик.
Проезжаем под сводчатыми воротами и сворачиваем налево вдоль первого жилого здания. Мы с Леонидом Брежневым вместе входим в здание, и он провожает меня до лифта, здесь ко мне присоединяется Анна Эмона.
Мы поднимаемся в отведенные для нас комнаты, недавно отремонтированные, обставленные опрятно и довольно безвкусно. Но паркет восхитителен. На столиках – минеральная вода с открывалками в виде красных кремлевских звезд и вазы, полные шоколадных конфет в разноцветных блестящих обертках.
Кто здесь жил? Согласно "Голубому гиду"– члены императорской семьи, затем, в начале XX века, сам император Николай II.
* * *
На 19 часов после первой беседы с глазу на глаз назначен официальный обед в Грановитой палате Кремля. Брежнев и я, стоя рядом, встречаем гостей. Приглашено около двухсот человек. Они представляются по очереди, вначале проходит французская делегация, затем приглашенные с советской стороны и, наконец, журналисты.
Брежнев выглядит усталым, но, должно быть, принял изрядную дозу допинга. Мы входим в зал, на стенах – фрески, неистовые и великолепные. Нам рассказывают об изображенных в военных доспехах прославленных деятелях Великого Московского княжества. Потолок низкий, точно в логове Ивана Грозного.
Мы с Брежневым сидим друг против друга. Чтобы занять свое место, мне приходится обойти ряд советских приглашенных и высших чиновников. Узнаю Суслова по пышной белой шевелюре, венчающей его лицо стареющего студента.
Брежнев зачитывает свою речь. Он говорит отрывисто, по-видимому, из-за усталости, и от этого его фразы, в переводе вполне банальные по смыслу, воспринимаются как угроза.
Этот тон почти сводит на нет и сердечность приветственных слов, и ритуальные любезности, и бесконечное подчеркивание значения советско-французских отношений.
Наступает мой черед говорить. Я готовил свою речь в Елисейском дворце, взяв за основу замечательный проект, подготовленный моим дипломатическим советником Габриелем Робэном.
Я добавил в него два новых момента. Во-первых, мне хотелось отметить, что, если мы желаем закрепить достижения последних десяти лет, нам необходимо перейти от сосуществования, ограничивающегося признанием права на существование каждого из нас, к сотрудничеству, означающему совместную работу во имя решения конкретных проблем.
Во-вторых, сделать своего рода предостережение: все сильнее проявляется несоответствие между продолжением разрядки и идеологической конфронтацией. Я хотел выразить советской стороне свое недовольство в связи с распространенным в советской печати и средствах массовой информации резким заявлением, осуждающим империализм, о котором, как, должно быть, полагали наши собеседники, нам ничего не было известно. Между тем в нем нас обличали заодно с американцами и "реваншистами" Федеративной Германии.
Я встаю и готовлюсь говорить. Сбоку от себя вижу Суслова, его внимание приковано к тарелке. Не похоже, чтобы Брежнев внимательно следил за переводом моего выступления. Когда я закончил, он аплодирует с вежливым энтузиазмом, затем с бокалом в руках произносит несколько тостов. Мы поднимаемся, и неожиданно по-детски он берет меня за руку, чтобы выйти из зала. Хорошее настроение и радушие вновь при нем.
Расставаясь, он повторяет, что будет ждать меня завтра во второй половине дня.
– Нам потребуется много времени – предстоит проделать большую работу.
Наши апартаменты расположены в другом здании, с противоположной стороны Оружейной палаты, и, чтобы добраться до них, мы идем по длинным коридорам, опоясывающим всю территорию Кремля. Анна Эмона и я на минутку задерживаемся в часовне, где Лев Толстой венчался с дочерью придворного врача. Возвращаемся в свои безликие покои и закрываем дверь. На окнах ставен нет. Напротив виднеется угловатая масса кремлевских зданий. Небо чистое. Город затих. Я засыпаю под воображаемое баюканье безграничных русских степей и лесов.
* * *
По моей просьбе на утро следующего дня было предусмотрено посещение Дома-музея Льва Толстого в Ясной Поляне. Это имение расположено недалеко от Тулы, в ста километрах южнее Москвы. Мы прилетели в Тулу на самолете, оттуда до усадьбы ехали на машинах.
Деревянный дом, просторный и строгий, с инкрустированным паркетом. Комнаты расположены хаотично. На стенах гостиной – портреты членов семьи, родителей, дедушек и бабушек Толстого. Среди них я с удивлением обнаруживаю знакомое лицо: артист, исполнявший роль старого князя Болконского в фильме "Война и мир", воспроизвел его с большой точностью. Прообразом этого героя был дед Толстого. В соответствии с русским обычаем сохранены и личные вещи писателя: верхняя одежда – на вешалках, обувь – в нижней части шкафов. На шероховатой поверхности деревянного стола Толстого кое-где видны чернильные пятна, в письменном приборе – стальные перья.
Мы дошли до могилы Толстого. Он похоронен на краю оврага в березовой роще, в том самом месте, где, как рассказывал ему в детстве брат Николай, зарыта зеленая палочка, на которой Николай написал тайну, как сделать, чтобы "все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы". Я вспомнил, как семьдесят лет спустя уже в расцвете славы Толстой трогательно писал: "…И палочка эта зарыта у дороги на краю оврага, в том самом месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть меня, просил в память о Николеньке закопать меня". И я возложил на небольшой могильный холмик цветы, привезенные из Москвы.
* * *
На обратном пути, в самолете, я узнаю, что появились какие-то сложности с проведением беседы с Леонидом Брежневым во второй половине дня. Мне сообщают, что он свяжется со мной, когда я приеду в Москву.
В наших кремлевских апартаментах должен состояться частный завтрак. Войдя в переднюю, я застаю членов французской делегации в крайнем возбуждении: Брежнев, кажется, отказывается от встречи. Слишком хрупкие латинские нервы не выдерживают таких сюрпризов. Мои сотрудники набились в мой кабинет.
– Вы не должны это допустить! Журналисты уже в курсе. Они передают в Париж, что Брежнев наносит нам оскорбление!
– Откуда исходит эта новость? – спрашиваю я.
– От советской делегации. Кажется, Брежнев сам нам позвонит.
Мое сердце бьется медленнее, как всегда в кризисных ситуациях – малых или больших, и это помогает мне контролировать свои реакции. Почему такое волнение? Если Брежнев отказывается – значит, есть на то какая-то причина. Если эта причина оскорбительна для меня, я уеду – и дело с концом! Если отказ оправдан, ему придется объясняться, но это уже проблема советской стороны.
Действительно, один из членов советской делегации просит меня принять его. Он сообщает, что господин Брежнев желает переговорить со мной по телефону.
Нас соединяют.
Брежнев произносит по-русски несколько слов, которые я не понимаю. Затем подключается переводчик:
– Генеральный секретарь приносит свои извинения. Он плохо себя чувствует. Он был болен уже вчера, но хотел встретить вас в аэропорту. Он простудился и плохо спал этой ночью.
Я слышу, как они о чем-то говорят.
– Господину Брежневу необходимо отдохнуть сего дня. Он просит вас в порядке личного одолжения (я фиксирую формулировку) согласиться на изменение в ва шей программе. Осмотр Бородина намечен на пятницу, но вы могли бы съездить туда сегодня во второй полови не дня. Тогда мы перенесли бы сегодняшние переговоры на пятницу. Господин Брежнев просит вас согласиться на это, так как сильно утомлен.
Он настаивает, и его объяснение выглядит вполне убедительным. Я догадываюсь, как это воспримут мои сотрудники, которые, в свою очередь, будут думать о реакции средств массовой информации: "Вам ни в коем случае не следовало соглашаться, посмел бы он так поступить с де Голлем! Брежнев мог бы выдержать часовую беседу!"
В моем распоряжении три секунды для того, чтобы принять решение. Пытаюсь взвесить: "за" – диктует жизнь, "против" – требует власть.
Я даю ответ:
– Согласен перенести переговоры на пятницу. Надо проследить за реакцией прессы. Она, конечно же, будет негативной. Вам надлежит дать объяснение, почему встреча перенесена, сказать о причинах этого и взять на себя ответственность за изменения в программе. Пере дайте господину Брежневу, что я желаю ему хорошо от дохнуть и поскорее поправиться.
* * *
Таким образом, из-за этих осложнений я отправился во второй половине дня в Бородино.
Я сам, еще на этапе подготовки визита, выразил желание посетить поле битвы у Москвы-реки, которое русские называют Бородинским. Насколько мне известно, никто из глав французского государства не бывал в Бородине с тех пор, как в августе 1812 года Великая армия ценой кровавых потерь силой проложила там себе путь на Москву.
Мне хотелось воздать должное нашим соотечественникам из Пуату или Пикардии, которые пешком прошли по Европе и проникли в глубь России. Они сражались храбро и жестоко в течение долгого дня, считая его решающим, но сумели лишь прогнать с поля боя поредевшие русские полки, отступившие, чтобы перестроиться и стать неуловимыми.
Я пригласил сопровождать меня начальника генштаба генерала Ван-Бремера, который в двадцать лет был депортирован в Германию, – человека, отличающегося уравновешенным и прозорливым умом и исключительным чувством собственного достоинства. Кроме того, я попросил приехать из Парижа генерала Даву д\'Ауэрштедта, в то время он был директором Музея армии. Мне хотелось, чтобы в Бородино меня сопровождал представитель одной из известных французских фамилий времен Империи.
В романе "Война и мир" Толстой создал поразительную картину Бородинского сражения. Он как одержимый работал над посвященными сражению главами в комнате со сводами – своем кабинете в Ясной Поляне, собрав все относящиеся к сражению документальные материалы.
Ничто не ускользнуло от его внимания: ни цвет лацкана на мундире, ни вид гноящегося обрубка человеческого тела, разорванного ядром, ни стон, слабый стон умирающего в муках, взывающий об утешении.
Летом я специально перечитал эту часть романа, изданного "Плеядой", и проследил по карте передвижение войск.
Мы вышли из машины. Перед нами открывался вид на поле сражения; оно было совсем не таким, как я рисовал его в своем воображении: гораздо меньше, не такое холмистое, человеческий голос доносится с одного конца поля на другой.
Я направился к небольшому кургану, на котором теперь установлен мемориальный обелиск. Отсюда Наполеон следил за ходом сражения, не отнимая подзорной трубы от глаз и подняв воротник сюртука, так как у императора был насморк.
Под осенним солнцем все вокруг словно вновь оживало, пейзаж стал буколическим. Слева перед нами возвышался центральный курган, где располагался знаменитый редут, ощетинившийся стволами русских пушек; он играл решающую роль во всем сражении. Сейчас это лишь небольшой пригорок, высотой в несколько метров; чтобы взобраться на него, нужно сделать всего десять шагов.
Мысленно воображаю последнюю атаку, крики, дым, вспышки пламени по всему горизонту. Справа, в березовой роще, польская конница Понятовского совершает продолжительный кружной маневр. Слева горизонт чист. По рельефу местности нетрудно угадать, где были укрытия, в которых солдаты, втянув головы в плечи, ждали приказа к наступлению. За ними, в тылу, стояло подкрепление, сформированное из итальянской гвардии Эжена Богарне.
Вдали от нас, за пределами видимости, находилась деревня Горки, где в тени дома на лавке, покрытой ковриком, сидел, вытянув вперед свои короткие ноги, Кутузов. Оттуда, как пчелы из улья, разлетались во все стороны его адъютанты, развозившие приказы сдержать, а затем измотать наступающих французов, – до тех пор, пока ему не пришлось смириться и дрожащими от унижения губами и со слезами ярости на выцветших глазах отдать приказ об отступлении.
В нашем распоряжении – всего один час, потому что нужно было вернуться вовремя, чтобы присутствовать на спектакле Большого театра во Дворце съездов. Мы ехали в Москву в сгущающихся сумерках. Машина бесшумно катила в Кремль.
* * *
Только в пятницу, в конце нашей последней беседы, Брежнев сам поведал мне истинные причины изменения программы. В интервью, с которым я в среду выступил по первому каналу французского телевидения, я не стал намекать на состояние здоровья Брежнева, а службе информации французского посольства было дано твердое указание также соблюдать конфиденциальность, что и было выполнено.
В конце моего пребывания пресса подчеркнула "деликатность", проявленную французской делегацией. Однако в информационном обществе такого рода запоздалый комплимент не мог стереть первоначальное неблагоприятное впечатление.
Что же запомнится из этих дней? "Оскорбление", нанесенное Брежневым? Или же более реалистическое понимание того, что, если не считать некоторых деталей, в рамках франко-советского сотрудничества, чью траекторию тщательно и осмотрительно формируют обе стороны, события развиваются так, как того и следовало ожидать? Если только не просочится и не разнесется мгновенно, как молния, информация об истинном состоянии здоровья Брежнева. Но я тут буду ни при чем.