* * *
Четыре года спустя, в апреле 1979 года, Леонид Брежнев вновь встречал меня в аэропорту Шереметьево. На этот раз все было скромнее. Уже без школьников. Это был рабочий визит. Я гадал, приедет ли Брежнев в аэропорт или же пришлет кого-нибудь вместо себя, так как слухи о плохом состоянии его здоровья распространились во всем мире. Он часто отменял визиты к нему из-за рубежа.
Через иллюминатор самолета я сразу увидел его – в сером пальто и фетровой шляпе с шелковой лентой. Рядом с ним – Громыко и сотрудники МИД.
Спускаюсь по трапу. Как все-таки приятно, что народу немного и мне не придется стоять по стойке "смирно", деланно улыбаться и принимать цветы в целлофане!
Мы садимся в громадную черную машину Брежнева, и кортеж неспешно направляется в Москву.
Наши переводчики сидят напротив нас. У меня теперь новый переводчик. По неизвестным мне причинам – скорее всего, из-за преклонного возраста – Андронников вышел на пенсию. Его заменила молодая женщина русского происхождения Катрин Литвинова. Я спросил, состоит ли она в родстве с бывшим советским наркомом иностранных дел, которого знал лишь по фамилии.
– Да, – ответила она мне, – но родство очень дальнее. По матери я из казаков.
Она старательно поджимает колени, чтобы не задеть нас. Леонид Брежнев с некоторым удивлением разглядывает ее смазливое личико со светлой кожей славянки. Ее акцент, несомненно типичный, ласкает слух. Брежнев сразу же принимается пояснять:
– Я приехал встретить вас в аэропорт вопреки мнению моего врача. Он запретил мне это. Вам, должно быть, известно, что в последнее время я отказываюсь от визитов. Но я знаю, что вы содействуете развитию добрых от ношений между СССР и Францией. Я не хотел бы, чтобы мое отсутствие было неверно истолковано. Вы наш друг.
Он сидит, откинувшись назад, в своем сером пальто. На лбу проступают капельки пота. Он вытирает его платком.
Я благодарю его. Говорю такие банальные фразы, что самому стыдно от их плоскости. Моя переводчица придает им теплоту, говоря высоким голосом в нос, с гортанным придыханием. За окном знакомые виды, все то же мелькание берез.
* * *
Брежнев снова начинает говорить. Он произносит по-русски какую-то короткую фразу, не напрягая голоса.
Переводчик воспроизводит ее почти так же – отрешенным и спокойным тоном.
– Должен признаться, я очень серьезно болен.
Я затаил дыхание. Сразу же представляю, какой эффект могло бы произвести это признание, если бы радиостанции разнесли его по всему миру. Знает ли он, что западная печать каждый день обсуждает вопрос о его здоровье, прикидывает, сколько месяцев ему осталось жить? И если то, что он сказал мне, правда, способен ли он в самом деле руководить необъятной советской империей?
Между тем он продолжает:
– Я скажу вам, что у меня, по крайней мере как мне говорят врачи. Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти. Вы, кстати, обратили на это внимание в Рамбуйе. Это раздражало. Но меня очень хорошо лечи ли, и все теперь позади.
В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые. Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации будут губительны для него?
– Теперь все намного серьезнее. Меня облучают. Вы понимаете, о чем идет речь? Иногда я не выдерживаю, это слишком изнурительно, и приходится прерывать лечение. Врачи утверждают, что есть надежда. Это здесь, в спине.
Он с трудом поворачивается.
– Они рассчитывают меня вылечить или по крайней мере стабилизировать болезнь. Впрочем, в моем возрас те разницы тут почти нет!
Он смеется, сощурив глаза под густыми бровями. Потом следуют какие-то медицинские подробности, касающиеся его лечения, запомнить их я не в состоянии.
Он кладет мне руку на колено – широкую руку с морщинистыми толстыми пальцами, на ней словно лежит печать тяжелого труда многих поколений русских крестьян.
– Я вам говорю это, чтобы вы лучше поняли ситуацию. Но я непременно поправлюсь, увидите. Я – малый крепкий!
* * *
Вдруг он неожиданно меняет тон:
– Вы хорошо знаете президента Картера. Что вы о нем думаете?
Я отвечаю:
– Пока что я встречался с ним всего два раза. Он хорошо прорабатывает вопросы. Ему не хватает опыта в международных делах, однако он способен довольно быстро вникнуть в суть проблемы.
– Нет, я не об этом. Я спрашиваю, что вы думаете о нем как о человеке. За кого он меня принимает?
Брежнев горячится, сам себя заводит, в конце концов кипит от обиды:
– Он без конца шлет мне письма, очень любезные письма. Но я не просил его мне их писать!
Я говорю:
– Он мне тоже пишет. Он пишет Шмидту, пишет Каллагэну. Похоже, что у него такая привычка.
Но Брежнев уже не слушает меня. Он продолжает раздраженно говорить сам с собой:
– И вот он шлет мне все эти письма. А затем в конце недели отправляется куда-нибудь на Средний Запад или в какой-нибудь университет. И там начинает меня оскорблять! Он обзывает меня так грубо, что я никак не могу этого стерпеть. Он считает, будто я об этом ничего не знаю. Но я получаю все его речи. Значит, по его мнению, со мной можно так обходиться! Да что же он за человек? Что о себе воображает?
Негодование бьет через край. Он явно глубоко задет, чувствует себя обманутым. По-видимому, советскому лидеру оскорбления не столь привычны, как нам! Но и на самом деле бесконечный поток записок и писем от Джимми Картера начинает надоедать.
Брежнев замолкает. Его возбуждение спадает. Мы подъезжаем к Москве. До самого приезда он не произносит ни слова. Переводчики сидят молча, как их обязывает профессиональная этика.
И вот я у того же самого въезда в Кремль, у того же лифта, в тех же апартаментах, только на этот раз без Анны Эмоны.
На следующий день состоялось несколько бесед по конкретным проблемам, и я с удивлением отмечаю, как точно сохранились у него в памяти целые фразы, сказанные во время наших предыдущих встреч. Он никогда больше не вернется к вопросу о своем здоровье.
ТАЙНА ПРЕЕМНИКА БРЕЖНЕВА
Весной 1977 года двум продюсерам телепередачи "Рентген", идущей по "Антенн-2", Жан-Пьеру Элькаббашу и Пьеру Сабба пришла идея подготовить передачу под названием "Двадцать пять лицеистов в гостях у президента республики". Я согласился. Эта передача с участием Жака Шанселя и Жан-Пьера Элькаббаша состоялась 8 июня 1977 года. Продюсеры набрали лицеистов, мальчиков и девочек, парижан и провинциалов самого разнообразного социального происхождения. Каждый из них мог задать любой вопрос. Я пытался на него ответить.
Один из лицеистов спросил меня:
– Вот вы глава государства, можете ли вы управлять страной, не прибегая ко лжи? Есть ли, на ваш взгляд, связь между моралью и политикой?
Я ответил ему, что управлять, не прибегая ко лжи, можно и, как мне кажется, я поступал именно так в течение трех лет, однако существует ряд секретов, не подлежащих огласке. И добавил:
– Но секретов гораздо меньше, чем обычно полагают! В настоящий момент я, вероятно, знаю три или четы ре важных секрета, не больше.
Жан-Пьер Элькаббаш тут же попросил меня уточнить, что я имею в виду. Я ответил:
– Я имею в виду секреты, касающиеся министерства внутренних дел, возможных научных открытий. Со временем они станут известны. Что касается внешней поли тики, то речь идет о предстоящих событиях и мы обладаем информацией о том, что может произойти в ближайшем будущем.
На что я намекал?
Помню, как я пытался быстро назвать самому себе государственные тайны, которые мне казались наиболее важными, в том числе имя человека, которого Брежнев избрал своим преемником…
Одна лицеистка спросила меня высоким приятным голоском:
– Не могли бы вы нам о них рассказать?
– Нет! Не могу! Даже если вы будете соблюдать тайну, они перестанут быть государственными секретами!
Взрывы смеха. Мы переходим к другому вопросу.
* * *
Итак, первая тайна, о которой я подумал, отвечая Жан-Пьеру Элькаббашу – имя преемника Брежнева. Его сообщил мне но секрету Эдвард Герек, Первый секретарь Польской коммунистической партии.
Время от времени я вел с Тереком довольно откровенные беседы: этому способствовало его происхождение и воспитание: Герек родился в семье польского шахтера, эмигрировавшей во Францию в двадцатые годы. Позже, когда отец скончался, мать Терека вторично вышла замуж за другого шахтера, тоже поляка, работавшего на угольных шахтах севера Франции. Таким образом, вплоть до войны он воспитывался среди французов и бегло говорил на нашем языке. Партийная молодость Терека началась с его вступления в ряды французской молодежной коммунистической организации; затем уже в Бельгии, во время оккупации он был активистом местной компартии.
Его жизнь во Франции, в частности в провинции Овернь, его незыблемый патриотизм – в беседах он через каждые десять слов говорил "Польша" или "польский" – все это составляло общий фон наших бесед. Мы знали друг друга достаточно хорошо, чтобы иметь ясное представление о наших взглядах и убеждениях и не стараться повлиять на них. Мы могли говорить как представители двух систем, двух держав, не нападая друг на друга и не пытаясь друг друга разоблачить. Это позволяло каждому из нас ближе познакомиться с точкой зрения противника и как бы взглянуть на нее изнутри.
Я задавал ему прямые вопросы: "Почему вы решили стать коммунистом?"; "Верите ли вы на деле, что коммунистический строй способен обеспечить успешное развитие польской экономики?"; "Как ваша мать, католичка, относится к тому, что вы возглавляете польское коммунистическое государство?"
Он отвечал мне без обиняков, зачастую пускаясь в долгие объяснения, возвращаясь к началу своего жизненного пути; иногда с волнением и с долей грустного юмора рассказывал о некоторых эпизодах из своей личной жизни и о тяжелых условиях, в которых проходило его детство.
Когда интересы наших двух стран совпадали, как, например, во многих областях экономического и финансового сотрудничества, он был корректным и надежным собеседником.
* * *
Эдвард Герек был личным другом Брежнева. Он сообщил мне (хотя я и не могу ручаться за достоверность его слов, так как наша разведывательная служба не имела ни одного гражданского агента в Советском Союзе), что мать Брежнева была полькой.
Брежнев это скрывал, поскольку русские к полякам относятся с сарказмом и презрением. Тем не менее польский был в прямом смысле его родным языком, и с Тереком они нередко говорили по телефону по-польски.
Летом Герек отдыхал в Крыму, на даче, расположенной по соседству с дачей Брежнева. Они часто встречались и, по-видимому, вели доверительные беседы.
В октябре 1976 года я нанес Тереку официальный визит в переданной в его распоряжение резиденции, находящейся на юге Польши, в карпатских лесах, неподалеку от границы Советского Союза. Мне довелось там увидеть, как внезапно обрушивается русская зима, и я отчетливо представил себе, какое суровое испытание выпало на долю солдат Великой армии при отступлении. Накануне моего приезда стояло, говорят, еще лето, зеленое и солнечное, однако неожиданно разбушевалась сильнейшая буря, имевшая даже трагикомические последствия: вертолет, на который мы сели в Жешуве, попал в такую болтанку, что наш перепуганный переводчик потерял сознание. Пришлось уложить его на пол и сделать искусственное дыхание. Это затянуло переговоры, впрочем, учитывая оглушительный грохот, продолжать беседу не имело смысла.
Вечером следующего дня в разговоре наедине Герек сообщил мне по секрету:
"Брежнев говорил со мной о своем преемнике. Хотя Брежнев еще достаточно здоров, но он уже начинает подыскивать себе замену, что совершенно естественно. Думаю, вам будет полезно знать, кого он наметил. Разумеется, это должно остаться между нами. Речь идет о Григории Романове, в настоящее время он возглавляет ленинградскую партийную организацию. Он еще молод, но Брежнев считает, что Романов успеет набраться опыта и что он самый способный человек".
Эта информация воскресила в моей душе одно воспоминание – мой визит в Москву в июле 1973 года, когда я в качестве министра финансов в последний раз возглавлял французскую делегацию на встрече советско-французской комиссии. Глава советской делегации Кириллин организовал в нашу честь традиционный завтрак, на который был приглашен ряд высоких советских руководителей. Один из них поразил меня своим отличием от остальных, какой-то непринужденностью, явной остротой ума. Он выделялся на общем сером фоне. Я спросил, кто это такой, и, вернувшись в посольство, записал: Григорий Романов. Затем попросил нашего посла навести о нем справки. Мне составили краткое жизнеописание Романова, причем было отмечено, что он входит в число наиболее перспективных деятелей партии.
* * *
Эдвард Терек не забыл тот наш разговор. В мае 1980 года я снова встретился с ним в Варшаве специально для того, чтобы через него предупредить Леонида Брежнева о губительных последствиях для разрядки опасной афганской авантюры. Во время нашей встречи, давшей повод для разных спекуляций в ходе моей предвыборной кампании, Герек вновь обратился к вопросу о преемнике Брежнева.
– Вы, вероятно, помните, что я сказал вам относительно Романова. Теперь это не так. Намерения Брежнева изменились. Он прочит себе в преемники не Романова, а Черненко. Вы его знаете?
Я знал Черненко в том смысле, что замечал его на официальных приемах. Он показался мне человеком преклонного возраста, бесцветным и всячески старающимся угодить Брежневу. Таким образом, режим предпочел замкнуться на самом себе.
Поэтому, когда на смену Брежневу пришел Андропов, я понял, что в самой системе произошел какой-то сбой и к власти пришел не тот, кто намечался. Кратковременное правление Черненко восстановило изначальный план передачи власти.
А когда четыре года спустя Михаил Горбачев, придя к власти, положил конец и так уже ограниченным функциям Романова, я сказал себе, что его поступок объясняется желанием устранить одного из тех, кто мог стать его потенциальным соперником в сложном и рискованном по своим возможным результатам процессе модернизации Советского Союза.
Приложение БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ Л.И. БРЕЖНЕВА (Из книги Е.И. Чазова "Как уходили вожди")
История не терпит пустот и недомолвок. Если они появляются, то вскоре их заполняют домыслы, выгодные для определенных политических целей, предположения или набор не всегда проверенных и односторонне представленных фактов. Вот почему надо наконец ответить на вопрос, – что же произошло с Генеральным секретарем ЦК КПСС, когда он из активного, общительного, в определенной степени обаятельного человека, политика, быстро ориентирующегося в ситуации и принимающего соответствующие решения, за 10 лет превратился в дряхлого, "склерозированного" старика? Откуда начать рассказ о трагедии Брежнева?
Для меня она началась в один из августовских дней 1968 года – года Пражской весны и первых тяжелых испытаний для руководимого Брежневым Политбюро. Шли горячие дискуссии по вопросу возможной реакции СССР на события в Чехословакии. Как я мог уяснить из отрывочных замечаний Ю. В. Андропова, речь шла о том, показать ли силу Варшавского пакта, в принципе, силу Советского Союза, или наблюдать, как будут развиваться события, которые были непредсказуемы. Важна была и реакция Запада, в первую очередь США, которые сами погрязли в войне во Вьетнаме и не знали, как оттуда выбраться. Андропов боялся повторения венгерских событий 1956 года. Единодушия не было, шли бесконечные обсуждения, встречи, уговоры нового руководства компартии Чехословакии. Одна из таких встреч Политбюро ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПЧ проходила в середине августа в Москве.
В воскресенье стояла прекрасная погода, и моя восьмилетняя дочь упросила меня пораньше приехать с работы для того чтобы погулять и зайти в кино. Узнав у дежурных, что в Кремле все в порядке, идут переговоры, я уехал домой выполнять пожелания дочери. В кинотеатре "Стрела" демонстрировались в то время детские фильмы, и мы с дочерью с радостью погрузились в какую-то интересную киносказку. Не прошло и 20 минут, как ко мне подошла незнакомая женщина и попросила срочно выйти. На улице меня уже ждала автомашина, и через 5 минут я был на улице Грановского, в Управлении.
Здесь никто ничего толком не мог сказать. И вместе с П. Е. Лукомским и нашим известным невропатологом Р.А. Ткачевым мы выехали в ЦК, на Старую площадь.
Брежнев лежал в комнате отдыха, был заторможен и неадекватен. Его личный врач Н. Г. Родионов рассказал, что во время переговоров у Брежнева нарушилась дикция, появилась такая слабость, что он был вынужден прилечь на стол. Никакой органики Р. А. Ткачев не обнаружил. Помощники в приемной требовали ответа, сможет ли Брежнев продолжить переговоры. Клиническая картина была неясной. Сам Брежнев что-то бормотал, как будто бы во сне, пытался встать.
Умница Роман Александрович Ткачев, старый опытный врач, сказал: "Если бы не эта обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств". Родионов подхватил: "Да, это у него бывает, когда возникают неприятности или не решаются проблемы. Он не может спать, начинает злиться, а потом принимает 1–2 таблетки снотворного, успокаивается, засыпает. Просыпается как ни в чем не бывало и даже не вспоминает, что было. Сегодня, видимо, так перенервничал, что принял не 1–2 таблетки, а больше. Вот и возникла реакция, которая перепугала все Политбюро". Так и оказалось.