Но что-то в моем голосе меня выдало. Роджер примчался с ревом скутера, – ни одна акула в мире не догнала бы его – и выскочил из воды с лицом белым, как лист бумаги. Он был сильно возбужден, когда я объяснил ему свой тщательно обдуманный план действий, и настаивал на том, что на самом деле оставил его в качестве приманки. Он даже обвинил меня в том, что, когда это происходило, он так отчаянно загребал воду, прокладывая себе путь к берегу, что его шикарное кольцо соскочило с пальца. Мы обсуждали целесообразность предоставить акуле достаточно времени, чтобы уплыть, и вернуться назад поискать кольцо, но к тому времени мы уже не доверяли друг другу, не говоря об акуле.
Мы вернулись на базу около восьми вечера и нашли там командира, рычавшего в бешенстве из-за того, что его джип забрали на целый день. Он уже забыл, что дал его нам напрокат. Когда мы ему об этом напомнили, он казался настолько успокоившимся, что мы позаимствовали машину вновь, чтобы опять поехать на Гавайи на ночь, обещая вернуть ее к утру. На базу мы вернулись не ранее десяти следующего утра. Нам повезло, как я писал Энн, что в тот момент считалось, что моряки с "Уаху" не могут сделать ничего предосудительного.
Я уныло подумал об этой славе, которая теперь не касалась меня, когда вернулся на следующий день на "Уаху", чтобы бросить на нее прощальный взгляд и забрать свое имущество. Среди призов, которые я унес с собой, был один, которому каждый на лодке завидовал: самодельная карта гавани Вевак, нарисованная с таким отчаянным старанием в первые дни третьего патрулирования. Большие споры по вопросу о том, кто должен хранить карту, разгорелись несколько дней назад, до того, как мы вернулись в Пёрл, и Маш, который никогда не выпячивал свое звание в таких делах, предложил, чтобы спор решили бесстрастные карты, а призом будет карта гавани. Мне повезло.
Мне довелось еще раз увидеть Маша Мортона, когда в апреле "Поллак" вошла в бухту на Мидуэе и пришвартовалась через док от "Уаху".
Мы попали в неблагоприятные погодные условия, из-за которых откладывалось наше отбытие, и мои прежние товарищи по "Уаху", зная, что я был штурманом, с радостью прочитали распоряжение об отсрочке. Когда мы пришвартовались, Маш и Дик стояли на причале, глядя на меня.
– Что случилось, Джордж? – с невинным видом спросил меня Маш. – Забыл о демаркационной линии времени?
– Ой, капитан, – объяснил Дик достаточно громко для того, чтобы его слышал каждый на борту "Поллак", – он просто опять заблудился.
"Уаху" только что вернулась из тяжелого боевого патрулирования в Желтом море, во время которого потопила девять вражеских судов. Глаза Маша все еще горели после победы над врагом, а Дик был еще более, чем прежде, уравновешенным и уверенным в себе. И у офицеров с "Уаху" было что рассказать даже видавшим виды подводникам, где бы они ни оказались в Тихом океане. Я услышал их истории в клубе в тот вечер.
В свой последний поход они взяли на борт еще одного стажера, командира очень высокого звания даже для самого Маша, и у того тут же возникли серьезные поправки касательно методов, которыми на "Уаху" осуществлялось боевое патрулирование. У него появились возражения по поводу того, что называлось отсутствием планирования, слабым взаимодействием и нехваткой дисциплины в боевой рубке во время атаки. Обо всем этом, несмотря на необыкновенные рекорды, которые Маш ставил в походе, стажер доложил командиру дивизиона в тот момент, когда "Уаху" прибыла на Мидуэй.
Как бы то ни было, стажера переводили с "Уаху", но, когда Дик и другие узнали о донесении, они решили ускорить его отъезд. Дик, как об этом рассказывали, потихоньку пробрался на борт, собрал вещи этого офицера и выставил на причал, а когда отъезжающий стажер прибыл, чтобы упаковать вещи, он обнаружил, что отданы распоряжения не допускать его на борт. Точно ли так все происходило или нет, я не знаю до сего дня, но, во всяком случае, офицеры "Уаху" одну за другой рассказывали веселые истории в тот вечер в баре о том, что им пришлось пережить в компании с этим человеком во время патрулирования. Изменения, которые произошли в команде благодаря Машу, были поразительны. Никогда не было более способного и более компетентного командира, управлявшего подлодкой. Стороннему наблюдателю могло показаться, что обстановка в боевой рубке "Уаху" слишком вольготная, но доказательством того, что командование лодкой на высоте, были достигнутые результаты. Более того, если стажер замечал, что не принимается никакого решения в ходе патрулирования, он, вероятно, был ошарашен быстрыми и решительными действиями, совершаемыми у Мидуэя, в то время как честь боевой рубки была им запятнана.
Это грандиозное патрулирование побило боевой рекорд по числу потопленных судов. Маш вошел в морской коридор между Китаем и Кореей, а возвращался опять только после того, как были израсходованы все торпеды. Когда мы пришли на Мидуэй, я даже увидел знакомую метлу, привязанную к перископу его лодки.
По мере того как разворачивались события, "Уаху" как раз завершила свое самое успешное патрулирование. Она становилась легендой, но окрашенной в трагические тона. Перед самым концом года стечение обстоятельств, которое сложилось благодаря самой натуре отличающегося необычайной храбростью командира, толкнуло ее навстречу гибели при всей беспощадности греческой трагедии.
После того как я увидел ее в последний раз у Мидуэя, "Уаху" ушла в новый поход, потопила три судна и получила приказ вернуться в судоремонтный завод в Мэри-Айленд для восстановительного ремонта. Пока она там находилась, Дик О'Кейн получил под свое командование новую субмарину "Тэнг". Это, конечно, было большой потерей для Маша, но Роджер Пейн готов был занять пост старшего помощника, и "Уаху" добилась бы еще более выдающихся результатов, если бы на нее не обрушились два новых удара.
В ночь перед тем, как она вышла из Пёрла в первое патрулирование после ремонта, у Роджера случился приступ аппендицита. Его отправили в госпиталь, а на его место поставили способного офицера, который имел представление о Маше по его внушающей трепет репутации, не будучи с ним близко знаком. Я всегда чувствовал, что это может сыграть свою роковую роль. Потому что теперь фактически все старые соратники Маша по боевой рубке ушли, их сменили люди, которые, естественно, считали своего великого и известного командира непогрешимым. Я полагаю, что в предыдущие патрулирования Маш подсознательно опирался на своих офицеров, которые подсказывали ему, что делать в экстремальной ситуации, а с потерей Роджера этот фактор безопасности исчез. Теперь это был человек, героизм которого сверкал так ярко, что временами он не мог отличить просчитанный риск от безрассудного шага наудачу.
Очередное, шестое для "Уаху" патрулирование привело бы и менее непостоянного человека, чем Маш Мортон, к ужасной неосмотрительности. На этот раз в компании с "Планджер" "Уаху" рискнула выйти в само Японское море, но безуспешно. Совершив опасные проход через Курилы и узкий пролив Лаперуза, Маш выследил и атаковал девять японских кораблей в течение четырех дней без единого удачного выстрела. Вся отчаянная затея провалилась, потому что "Уаху" была загружена неисправными торпедами. Десять раз Маш отдавал приказ произвести выстрел, и каждый раз торпеды, само обнаружение следа от которых в этих бдительно охраняемых водах могло стоить жизни каждому человеку на борту, подводили. Они отклонялись, шли не туда, куда нужно, или ударялись в корпус цели как безжизненные металлические болванки. После того как была выпущена десятая торпеда, Маш направил донесение с жалобой в командование Тихоокеанского подводного флота, которое тут же распорядилось следовать обратно в Пёрл с оставшимися бесполезными торпедами на борту.
Но даже в этот раз Маш не вернулся без трофеев. "Уаху" потопила четыре сампана на обратном пути из Японского моря и захватила с собой шесть японских рыбаков для допроса. Но в Пёрл, чтобы избавиться от неисправного вооружения, он прибыл уже с мрачным выражением лица и добавил к своему докладу настоятельную просьбу о том, чтобы ему разрешили незамедлительно вернуться в тот же самый район патрулирования с новым грузом торпед.
Вот так и получилось, что "Уаху" отправилась в свой седьмой боевой поход в такую опасную акваторию, от которой в скором времени отказались в качестве района патрулирования, с командиром настолько разъяренным, что он был готов воспользоваться любой возможностью для того, чтобы возвратить себе рекорд, ставший гордостью его подводной лодки, и с командой управления огнем, которая не знала его достаточно хорошо для того, чтобы попытаться контролировать его действия.
В скором времени сделали остановку в Мидуэе для заправки топливом. Там видели в последний раз "Уаху" и ее экипаж. Что случилось до того, как она пошла ко дну, остается тайной по сей день. Изучение японской документации после войны указывало на то, что Маш, вероятно, потопил четыре японских судна в это последнее патрулирование. Но где-то в проливе Лаперуза, где японцы атаковали неопознанную субмарину в октябре 1943 года, следы "Уаху" теряются. Она была могучим воином, под командованием самого храброго человека, какого мне когда-либо довелось узнать.
Дик О'Кейн ушел с "Уаху", чтобы вписать собственную замечательную главу в эпопею боевых действий подводных лодок. Человек, который был прекрасным старшим помощником у Маша Мортона, стал прекрасным командиром лодки "Тэнг".
"Тэнг" совершала боевые операции менее года и также стала легендой на Тихом океане. Она потопила больше вражеских судов, чем любая другая субмарина, за исключением "Таутог", и была на четвертом месте по тоннажу потопленных судов. Только за время одного третьего патрулирования на боевом счету "Тэнг" оказалось в общей сложности десять судов общим тоннажем более тридцати девяти тысяч тонн – столько судов за один боевой поход не пускала ко дну ни одна подводная лодка Соединенных Штатов. Дик в этом достижении отобрал лавры у своего бывшего командира. В апреле 1944 года он установил еще один рекорд, который оставался непобиваемым более года. Он спас двадцать два летчика в ходе операции спасения во время боев за острова Трук. Шесть месяцев спустя, в разгар боевого патрулирования в Восточно-Китайском море, жертвами которого уже стали семь вражеских судов, О'Кейн на "Тэнг" был вовлечен в трагедию, о которой подводники будут говорить на протяжении поколений, – случай с субмариной, потопившей саму себя.
Торпеда, выпущенная по транспорту, уже покалеченному меткими торпедистами "Тэнг", вдруг отклонилась влево, сделала разворот на 180 градусов и пошла назад, чтобы нанести удар в корму субмарине всего через двадцать секунд после того, как ее выстрелили. Дика и еще восьмерых моряков, стоявших в этот момент на мостике, выбросило за борт, а подлодка затонула на глубине сто восемьдесят футов. На затонувшей лодке оставшиеся в живых моряки перешли в носовой отсек и собрались у аварийного люка, когда сверху японский военный корабль сбросил на них глубинную бомбу. Даже при этом тринадцать членов экипажа в конце концов покинули носовой отсек. Восьмерым удалось подняться на поверхность живыми, пятеро смогли продержаться на воде до утра. Их вместе с Диком и тремя другими оставшимся в живых моряками с мостика подобрал японский миноносец охранения. Остаток войны они провели в японских лагерях для военнопленных. Дик О'Кейн, вернувшись домой после войны, получил медаль конгресса "За боевые заслуги". Его великая подлодка, которая всего примерно за девять месяцев боевых операций потопила двадцать четыре вражеских судна, общим водоизмещением более девяноста тысяч тонн, и была одной из подводных лодок, дважды отмеченных благодарностью в приказе президента США за ратный труд.
Глава 8
СТАРАЯ ЛЕДИ
Я покинул "Уаху" глубоко опечаленный. Под руководством прославленного Маша Мортона она превратилась в грозную боевую машину. Моральный дух ее экипажа был на абсолютной высоте, и, кто бы ни уходил с нее в те дни, по какой бы то ни было причине, делал это с неохотой. Для людей, которые на нем служат, боевой корабль становится чем-то большим, нежели просто место, где живешь и работаешь. Лодка обладает собственной индивидуальностью, и особенно в военное время у ее моряков складывается определенное к ней отношение, которое в гораздо большей степени основано на эмоциях, чем на логике. Для тех из нас, кто совершил три патрулирования на "Уаху", лодка стала отчасти боевым товарищем, отчасти славной амазонкой, отчасти дамой легкого поведения с крепким телом, уверенной в себе шальной девкой с налетом грубости и с огромными притязаниями на наши эмоции.
"Поллак" была иной. Намного старше и более утонченной. У нее были болезни, из-за которых ее давно следовало бы вывести из боевого состава, но она не была ни запущенной, ни затхлой. С неким обманчивым налетом небрежной претенциозности – обманчивым лишь в том, что, когда она была призвана действовать, всегда была готова попытаться сделать несколько больше, чем позволяла ее хрупкая конструкция. И она была столь необычной в своем коварном нраве, внешне как будто кротком поведении, что производило впечатление гораздо более глубокого характера, чем у самых дерзких молодых субмарин. Придя на нее уставшим от напряжения трех боевых походов и раздосадованным тем, что не был отпущен домой на строительство новой лодки, я скоро нашел в ней одну из наиболее запечатлевающихся в памяти "старых леди", каких когда-либо знал.
Она была на пути в Пёрл из Сан-Франциско, когда началась война. Через неделю после нападения японцев она в числе трех американских подлодок, вышедших на боевое патрулирование из Пёрл-Харбора, под командованием капитан-лейтенанта С.П. Моузли шла в район Токийского залива. Первое японское торговое судно из потопленных силами Тихоокеанского подводного флота пустила ко дну именно "Поллак".
И как и подобает первопроходцу, у ее офицеров были особые и довольно примечательные мероприятия на берегу. Я узнал о них после своего первого дня на борту лодки. Когда часы пробили четыре, я обратил внимание на общее движение, готовящихся к чему-то вне служебных обязанностей офицеров.
– Давай, Джордж, сказал Роби Палмер. – Пойдем в "Хейл-Уохайн".
– Что это? – спросил я, прекрасно зная, что "хейл уохайн" на местном языке означает "дом девушек".
Роби только усмехнулся мне.
– Увидишь, – пообещал он, и мы все втиснулись в джип, приписанный к "Поллак", и повернули к Маноа-Вэлли на Армстронг-стрит и ехали, пока не достигли большого двухэтажного дома, имевшего уютный домашний вид.
– Это здесь, – сказал Роби. Другие офицеры повыскакивали из машины, а Роби положил руку на мое колено. – Может быть, я лучше сначала объясню, – сказал он.
И я был ознакомлен с одним из самых необычных и чудесных непременных атрибутов войны.
В "Хейл-Уохайн" проживало семейство из шести или семи американских девушек, оставшихся в живых после отправки морем на материк большей части гражданского персонала в Гонолулу. Большинство из них работали на военно-морские силы и армию. Все они были из хороших семей, и у них имелись в Гонолулу друзья, которые их поддерживали. Для удобства они жили вместе с одной прислугой и по очереди занимались домашним хозяйством. В начале войны какой-то дальновидный офицер с "Поллак" терпеливо и благопристойно водил дружбу с этими молодыми женщинами и так преуспел, что их дом стал открытым для офицеров с "Поллак", когда бы они ни появлялись в порту.
Это была связь, которая опиралась на строгое выполнение норм поведения и морали. Все отдавали себе отчет в том, что один шаг за эту грань опорочит все предприятие, и ни один офицер "Поллак" не осмелился бы навлечь на себя гнев товарищей, лишив их этого оазиса красоты и благопристойности среди пустыни войны.
Роби объяснил мне все это, а затем представил Труди Крафт, Соррел Вайнрайт и другим как нового старшего помощника на "Поллак". Там мы отобедали, посидели часок-другой, беседуя, играя в карты и планируя устроить пикник. К тому времени, как мы собрались уходить, мне казалось, что я знаю этих девушек всю жизнь.
Прошло три недели, прежде чем "Поллак" была готова вновь выйти в море, и за это время "Хейл-Уохайн" стал для меня почти таким же домом, разве что без Энн и Билли. Трудно объяснить, насколько освежающим и дающим отдохновение было это изысканное общество для того, кто привык месяцами находиться в компании таких же, как он, грубых, плохо пахнущих людей. Мы устраивали танцы и обеды в "Хейле" и пикники на Гавайях. Все, что могли сделать, чтобы скрасить жизнь компании одиноких моряков, они делали, и всегда в рамках приличия. Комендантский час начинался в девять, и обычно мы уходили к этому времени, хотя случалось так, что возвращались на Гавайи позже и очень боялись, что нас задержит патруль, так как сомневались, поверит ли какой-нибудь военный патруль в мире в невинный характер нашего вечернего времяпрепровождения. На втором этаже "Хейл-Уохайн" располагалась общая спальня, и вход нам туда был воспрещен, но в нашем распоряжении был первый этаж – кухня, столовая, большая гостиная. Мы, офицеры, много кулинарничали. Вот когда я впервые открыл в себе большие способности к поварскому искусству, талант, который в основном основывался на использовании всех приправ, что я находил на полках, в блюдах, которые готовил.
На протяжении всех трех недель до того, как "Поллак" была готова к боевым действиям, у меня никогда не возникало чувства неверия в нашу счастливую фортуну. Я был так же поражен, как если бы сказал: "Сезам, откройся!" – и передо мной открылась бы пещера, полная драгоценностей.
В качестве старшего помощника на "Поллак" я должен был стать ее штурманом, и эта перспектива меня беспокоила. Гэс Вейнел, место которого становилось моим, был офицером, чье мастерство штурмана было известно каждому в нашем классе военно-морской академии, в то время как мои собственные подзабытые штурманские навыки оставляли желать лучшего, о чем мне напомнила их проверка на практике во время возвращения на "Уаху" домой.
Но, несмотря на свою хрупкость, "Поллак" оказалась лодкой, которой удобно управлять, и, когда в начале марта 1943 года после трехдневного тренировочного периода мы отбыли из Пёрла, я уже предвкушал, что патрулирование будет своего рода прогулкой на отдыхе. Мы с капитаном Роби Палмером были старыми и близкими друзьями, и я знал его как дружелюбного человека и прекрасного командира. Инструкции предписывали нам сначала проследовать на Мейкин-Айленд, атолл на северной оконечности островов Гилберта – район, который в то время не был таким уж опасным. Я надеялся, что по окончании этого патрулирования мне будет предписано вернуться домой. А экипаж, как офицеры, так и матросы, большей частью были ветеранами "Поллак" и служили на лодке еще с довоенного времени, и опыт долгой службы приучил их к непринужденному отношению к тому, как она себя вела. В ее возрасте и при ее немощи она, конечно, не могла стать грозой морей. Когда разразился кризис, она выложилась полностью и даже сверх того, но жизнь продолжается, и почему бы не сделать ее как можно более приятной?