Это были черноногие альбатросы, неописуемо грациозные в полете и невероятно уморительные на земле. В Мидуэе их было полно. Они стояли там и сям группами по два и три, обращенные друг к другу, и исполняли невероятные ритуалы. Ударялись клювами, как два неловких фехтовальщика на тяжелых мечах, затем как по команде вытягивали головы и клювы к небу и издавали заунывные, полные печали звуки. Наконец они вразвалку совершали полный разворот, погружали свои клювы под приподнятые крылья, замирали на мгновение в такой позе, а затем повторяли всю церемонию с самого начала. Это, видимо, был своего рода брачный танец, но никто никогда не рассказывал, что видел, как они спаривались, хотя и рассматривали их с близкого расстояния.
Эти незадачливые птицы пристрастились к пиву, которым их угощали в большом количестве скучающие военные, что значительно увеличило амплитуду их раскачивания во время танца. Усовершенствовал технику этого развлечения во время нашей стоянки самый веселый моряк "Поллак", холостяк Дик Зуллингер, который больше, чем все остальные, был раздражен тем, что приходилось отдыхать и расслабляться на Мидуэе при полном отсутствии женского общества. Зулли дал альбатросам крепкий коктейль "Манхэттен". В жизни не видел зрелища более диковинного, чем пьяный альбатрос на Мидуэе. А пара пьяных подводников пыталась копировать движения черноногих альбатросов.
На Мидуэе есть также птицы-плакуны. Они, как я полагаю, известны под более точным названием – клинохвостые буревестники, но прозвище соответствует им в полной мере. Их туннелеобразные гнезда в песке разбросаны по всему острову, и каждую ночь они лежат в них и стонут, как женщины в состоянии отчаяния. Мы слышали их из своих номеров в гостинице "Альбатрос", маленького строения, сооруженного до войны. И это был безутешный и не дающий покоя плач.
После посещения нами офицерского клуба или кинотеатров оставалась еще масса времени для того, чтобы отдаться мыслям о доме, и я думаю, что все мы в своих письмах были более сентиментальны, чем обычно. Одно из моих писем Энн (все их она хранила, как делают жены на тот случай, когда ей, может быть, захочется перечесть) свидетельствует о том, насколько пламенно поэтичным может быть моряк на далеком атолле по отношению к самым дорогим людям.
Я объяснял, почему иногда опаздывал отвечать на специфические замечания или вопросы в ее письмах. "Может быть, ты этого не поймешь, – писал я, – но это правда, и причина заключена как раз в самом факте того, что я люблю тебя так глубоко и горячо. Я даже не могу сразу начать читать твои письма, когда их мне приносят. Я быстро разбираю их, чтобы узнать, какое из них самое последнее; я нервно вскрываю конверт этого письма и читаю последнюю страницу, чтобы быть уверенным, что с тобой и Билли все в порядке; тогда я издаю вздох облегчения, засовываю все письма в карман и иду по делам. В ночной тиши, когда все проблемы дня разрешены и я остаюсь один, очень осторожно вскрываю конверты и на своей койке с чувством нежности и любви читаю их одно за другим, то улыбаясь, то смеясь, а иногда слезы от любви и тоски появляются у меня на глазах. После того как прочитываю их все и перечитаю, я ложусь и думаю о тебе и Билли…"
Постоянное употребление в пищу птицы может пробудить у человека таланты, о которых он и не мечтал.
Глава 9
РАЗОЧАРОВАНИЕ
Изменения происходили в кадровом составе на "Поллак". Роби Палмер собирался домой в Нью-Лондон, чтобы войти в штат школы подводников, а капитан-лейтенант Б.Э. Левеллин должен был занять его место. От нас также уходили три офицера. Зулли оставался с нами, он проявил себя в море прекрасным офицером при всех его выходках на берегу, и я был этому рад. Столь же рад я был отъезду одного из офицеров. На подлодке очень маленькое пространство для жилья, и индивидуальная повышенная чувствительность к чему-либо, которая на большой территории проявляется лишь в легком раздражении, может обернуться пыткой в кают-компании в середине длительного плавания. У этого молодого лейтенанта была привычка дергать свои брови. Это, конечно, мелочь, но он не упускал любого случая этим заниматься. День за днем с приводящей в ярость невозмутимостью он теребил свои брови, пока кто-то не пригрозил, что ударит его, если он не прекратит это делать. Такая вещь, как гвоздь в подкове генеральской лошади, может стать важным фактором, влияющим на исход боя, и изменить жизнь людей или даже лишить их ее. Мне оставалось только надеяться на то, что у его будущих товарищей по лодке нервы крепче, чем наши.
Мы делали все, что могли, чтобы скрасить оставшиеся от отпуска дни, – играли в боулинг, занимались подводной охотой, а когда мне присвоили очередное звание капитан-лейтенант, закатили вечеринку, от которой сотрясался весь офицерский клуб. Вечером того дня, когда Роби вылетал обратно в Пёрл, мы устроили еще одну. Завидуя его везению, но ободренные этим фактом, мы не остались в забвении для вышестоящего командования, я нарушил строгое личное правило и написал Энн, что у меня великолепные перспективы на отпуск после того, как мы вернемся из следующего похода. Я всегда старался избегать таких предположений в своих письмах, зная, как легко лелеять несбыточные надежды, но были обнадеживающие признаки, а искушение слишком велико. Может быть, я смогу обнять жену и сына к началу лета!
После долгих дней безделья мы пережили незначительное потрясение в утро отплытия. Бад Купер, наш третий помощник и один из лучших моряков на борту, был одним из трех человек, намеченных для перевода. Дважды приходили распоряжения, дважды Бад в счастливом возбуждении готовился отбыть, и дважды приказы отменялись. Он в отчаянии места себе не находил из-за этих приказов, но наш новый командир столь же отчаянно надеялся на то, что приказ о переводе не придет. Левеллину вовсе не нравилась идея впервые выходить в море на "Поллак" без ее способного инженера. Утром 10 мая, когда уже были запущены наши двигатели, пришло распоряжение относительно Бада. Командир пытался убедить его, что уже поздно уезжать, но Бад предпочел это сделать. Он спустился вниз, собрал вещи и был на берегу ровно через десять минут после того, как прибыли бумаги. Так что мы отбыли на Маршалловы острова с новым командиром и тремя новыми офицерами.
Полторы недели спустя мне представилась возможность провести свою первую атаку в боевых условиях. Мы потопили маленькое грузовое судно днем ранее у побережья Уатье после трехдневной игры с ним в кошки-мышки, пока оно не вышло из лагуны достаточно далеко, чтобы мы могли его атаковать. На следующий день возле острова Джалуит мы заметили грузовое судно водоизмещением в семь тысяч тонн в сопровождении торпедного катера, и капитан Левеллин велел мне взять на себя командование. Это было совершенно неожиданное и большое доверие. Я, конечно, рассказывал ему о действиях на "Уаху", когда старпом выполнял все манипуляции с перископом, но командир должен обладать железной волей для того, чтобы перепоручить единственный источник информации о противнике младшему по должности. Я был как ребенок благодарен Левеллину за то, что он это сделал, и дал ему достаточное основание пожелать, чтобы он этого не делал.
Сближение было обычным делом, но не для меня. Тут я смотрел во все глаза и отдавал всевозможные команды, пока мы подходили к цели, чтобы ее уничтожить. В своем энтузиазме я все внимание сосредоточил на грузовом судне, и ни на чем больше. В конце концов мы вышли на позицию атаки, и все для нее было готово.
– У нас все готово, капитан. Мне стрелять?
– Как только будешь готов, Джордж. Где эскорт?
– Первый, товсь. Первый, пли!
– Где эскорт, Джордж?
– Второй, товсь… Второй, пли!.. Третий, пли!.. Четвертый, пли!
– Джордж. Сделай круг за сторожевиком.
– Они идут прямо, капитан. Я направлял прямо на него… приближаются… здорово!
За первым ударом последовали второй и третий, а затем четвертая торпеда подорвала хвостовую часть грузового судна, выступающую из воды. Я кричал почти истерически, когда громовой голос капитана заставил меня замолчать.
– Джордж, черт возьми, где эскорт?
Только теперь до меня дошел его вопрос.
Я повернул перископ вокруг, доложил рассеянно, что эскорт быстро приближается по пеленгу примерно тридцать при нулевом угле по курсу.
Затем, все еще завороженный своей блестящей атакой, обернулся на грузовое судно.
– Оно разламывается, капитан. Оно тонет. Оно… Эй, подними выше!
Перископ ушел под воду. Левеллин наконец взял на себя командование.
Мы пережили жестокую бомбежку глубинными бомбами, осложненную типичными для "Поллак" неприятностями. Носовые горизонтальные рули заклинило на резкое погружение, доложили о том, что в кормовой батарее лопнула эбонитовая бочка, а основные контакты электродвигателя выскочили. Потом, как раз в то время, когда мы отчаянно старались двигаться бесшумно, контакты были восстановлены и заработали все помпы в машинном отсеке. У "Поллак" было такое свойство: главным для вас становится в большей степени беспокойство по поводу того, что она сама с собой сделает, чем о том, что сделает с ней неприятель. Но и это, кажется, было еще одним достоинством "Поллак", она преодолела все трудности, и в конце концов мы выбрались на ней из этой переделки невредимыми.
Мы находились в походе на месяц дольше, не топя больше вражеских кораблей и судов, хотя с нами и произошли два памятных события. Первое случилось тихим воскресеньем, когда мы шли в подводном положении, а в море над нами бушевал шквал. В кают-компании играли в крибидж. Я никогда не чувствовал себя в большей безопасности, расслабленности, более чем уверенным в том, что мы очень далеки от потенциальной опасности.
Вдруг нас потрясли два колоссальных взрыва, настолько неожиданные, что повергли нас в изумление. Я был на полпути к центральному посту, прежде чем мои ступни коснулись пола.
Глубинные бомбы, сброшенные каким-то летчиком, имевшим, должно быть, самый острый нюх на подлодки во всех японских вооруженных силах, едва нас не прикончили. Они чуть было не снесли боевую рубку, разбили толстое стекло в репитере гирокомпаса на мостике. Шокирующая внезапность этой неожиданной атаки в тихое безмятежное воскресенье стала для меня одним из самых больших потрясений войны.
Она чудесным образом повлияла на наше чувство бдительности, и спустя несколько дней, когда мы увидели судно, показавшееся довольно крупной шхуной восточнее Джалуита, не стали испытывать судьбу. Решили дать ей бой на поверхности и угрожающе появились из воды так, будто это была самая крупная добыча на всем Тихом океане. Мы открыли огонь из нашего трехдюймового палубного орудия, прежде чем осознали, что она намного ближе и значительно меньше, чем выглядела через перископ, – не намного больше гребной лодки. Мы прекратили огонь, приблизились к ней и обнаружили на борту испуганных аборигенов. Расчувствовавшись, мы протянули им сигареты, хлеб и отпустили с миром.
Последующие дни показали, какой опасной может оказаться бескорыстная доброта, проявленная в военное время, – японские самолеты досаждали нам днем и ночью всю последующую неделю. Этот маленький парусник поспешил в Джалуит с нашими сигаретами и хлебом, и люди, что были на его борту, сообщили неприятелю место, где мы находились.
Плохие новости ожидали нас в Пёрле. Пока "Поллак" была в море, буквально все девушки из "Хейл-Уохайн" обручились. Все съезжали, а дом выставлен на продажу.
Мы знали мужчин, с которыми были помолвлены девушки. Большинство из них были конторскими служащими в Пёрле, они могли составить нам приятную компанию, но мысль о том, что они наглым образом вторгаются и разрушают наш устоявшийся распорядок, выводила нас из себя. Мы обсудили это и придумали план, как расстроить помолвки.
Это был не просто плохой план, это, наверное, наихудший из когда-либо разработанных планов, причем обреченный на провал с самого начала. Но в нашем состоянии праведного гнева он казался прекрасным в своей незамысловатости. Мы устроим такую шикарную, такую роскошную вечеринку, с такой щедростью души и темперамента, что эти бедные девушки увидят, как ошиблись в выборе пути, оценят превосходство моряков "Поллак" над этими их женихами и тотчас же вернутся к прежней жизни.
Каждый из нас пожертвовал всем своим запасом шампанского для такого случая. Шампанское не входило в число обычно потребляемых офицерами напитков. Фаворитами тут были бурбон и скотч, и доля выделялась в разумных пределах. Наша доля, которая накапливалась в течение всех пяти месяцев, которые мы проводили в море, была огромна. Потребовалось около двухсот фунтов льда, чтобы обложить им все наши бутылки шампанского, когда их выложили в ванной на Гавайях, чтобы подготовить для грандиозного события.
Мы позвали девушек из "Хейл-Уохайн" и сказали им, что собираемся отметить их помолвки. Для более эффективной демонстрации нашего превосходства мы убедились в том, что будут присутствовать все женихи, затем погрузили наше шампанское в джип и отправились в "Хейл". Пришлось сделать три ездки, чтобы доставить туда все бутылки.
С самого начала стало очевидно, что все идет не так, как мы спланировали. Даже нам самим было ясно, что мы разговаривали громковато; девушки из "Хейл-Уохайн", казалось, испытывали легкое замешательство, а их женихи чопорно стояли небольшой обособленной группой в сторонке. В отчаянии мы открыли новые бутылки шампанского, запели несколько громче, с большей веселостью принялись вспоминать события прошлого, когда моряки "Поллак" чувствовали себя в этом чудесном месте как у себя дома.
Самая молодая и прекрасная из обитательниц "Уохайн" позеленела, приложила ко рту носовой платок и выбежала. Далее началась цепная реакция. В течение считаных минут буквально каждая из девушек в этом доме последовала за ней, и каждая выглядела смертельно больной. В большой комнате воцарилось молчание. Женихи мрачно уставились на нас. А цепная реакция тем временем продолжилась.
Нам и в голову не приходило, что наше щедрое "возлияние" в виде шампанского будет слишком большой нагрузкой для нежных приличных девушек "Хейл-Уохайн". Еще менее мы задумывались о том, как оно повлияет на мужчин, много недель проведших вовсе без спиртного, не говоря уже о шампанском. Но в то время как маленькая группа обрученных мужчин лишь взирала с презрением, всем, кто пришел с "Поллак", стало плохо.
Мои надежды получить командировку домой на строительство новой лодки опять разбились вдребезги. Левеллин принес мне известие: я должен был вновь пойти в море на "Поллак", но после завершения похода обязательно наступит мой черед на командировку. Все надежды, которые я так бездумно лелеял, опять поблекли, и мне пришлось писать Энн, что наша встреча вновь откладывается. Но в следующий раз, уверял я ее, она произойдет, можно не сомневаться. После шести боевых походов я собирался во что бы то ни стало попасть домой.
Моя жалость к самому себе больше возрастала при мысли о том, что мои старые товарищи по "Уаху" наслаждаются пребыванием в Соединенных Штатах на время капитального ремонта, и при упоминании о все большем числе моих однокашников, откомандированных на родину, чтобы стать старшими помощниками на новых субмаринах. Я случайно встретил одного из них – Джо Эйзенхауэра, который временно исполнял обязанности командира в ожидании приказа о начале строительства новой лодки. Джо потом стал командиром "Джаллао", на которой уничтожил поврежденный легкий японский крейсер во время своего первого патрулирования. Но даже в то время, когда ему завидовал, я услышал новость, которая отбросила меня к более верному ощущению перспективы. Военно-морские силы объявили о потере "Тритона", на котором служил мой друг Джек Кратчфилд. "Тритон" стал одним из лидеров с самого начала войны. Он был в боевом дозоре возле острова Уэйк, когда японцы нанесли удар, и 8 декабря 1941 года первым из подлодок Тихоокеанского флота совершил торпедную атаку, нанеся урон неопознанному японскому военному кораблю около Уэйка. С тех пор она потопила одиннадцать японских кораблей и судов, в том числе миноносец и подводную лодку. Мысль о Джеке и других, которые никогда не вернутся домой, заставила меня осознать, насколько незначительным было мое разочарование по сравнению с тем, что случилось с ними.
Тем не менее, когда "Поллак" вышла из Пёрл-Харбора в конце июля в свое восьмое и наиболее насыщенное событиями боевое патрулирование, мое настроение было далеко не таким, каким должно было быть у старшего помощника капитана. Мысли о доме и семье стали почти неотвязными для меня. У меня появилось чувство жестокой агрессивности, но только потому, что чем быстрее мы истратим свои торпеды, тем скорее для нас наступит время возвращения из похода. Между тем я нервничал, отрастил бородку клином, угрюмо слушал Сибелиуса на имевшемся на "Поллак" патефоне и приобрел репутацию человека со скверным характером.
На Зулли это отражалось больше всего. Он мне нравился, но я терпеть не мог его постоянного благодушия и поймал себя на том, что придираюсь к нему немилосердно. В день, когда я застал его проводящим время за комиксами, я, собственно говоря, отыгрался на нем.
Во время третьего похода "Уаху" Дик О'Кейн сделал неожиданный приятный сюрприз, который я позднее перенес на "Поллак" в качестве средства, повышающего моральный дух. Он взял с собой на борт кипу воскресных комиксов, которые его жена собирала для него месяцами и делала подборку за определенные периоды. Я написал Энн с просьбой начать собирать комиксы для меня, и "Поллак" отправилась в свое восьмое патрулирование, имея на борту достаточное для длительного похода количество комиксов, если их просмотр рационально распределить. Но едва мы отправились в путь, как я застал Зулли с экземпляром комиксов. Это случилось за две недели до начала просмотра по графику. Его объяснение, что он не вынесет тревожного ожидания, чтобы узнать, что случилось с Диком Трейси, не разжалобило меня, и оставшееся время патрулирования я держал комиксы под замком, охраняя их, как охраняют питьевую воду на плоту среди моря.
Мы направлялись в район пролива Бунго неподалеку от Японской империи, как обычно везде в вооруженных силах называют родные для японцев острова – у южного входа во Внутреннее Японское море. Через четыре дня после отбытия из Пёрла мы дозаправились в Мидуэе – дозаправка означает заполнение топливных баков под завязку – и взяли курс на Софу-Ган, известный пункт в Тихом океане, который называют "жена Лота".
Лично я надеялся на то, что нам попадется конвой, мы выпустим по нему все торпеды и вернемся прежде, чем достигнем намеченного района.
Но прошло почти две недели после того, как мы вышли из Мидуэя, прежде чем мы заметили свою добычу и вышли в атаку, которая чуть было не стала фатальной для нас, а не для неприятеля.
Это был конвой из двух грузовых судов, который шел почти в семи милях от нас, когда ясным августовским утром мы обнаружили его. Мы подождали, пока он скроется из вида, а затем всплыли, чтобы его преследовать. Затем, после ряда дней бездействия, цели для нас вдруг смешались. В то время как мы следовали за двумя грузовыми судами, мы увидели конвой, имевший три корабля охранения, по другому курсу на еще более дальней дистанции.