"Флэшер" оставалась в Новом Орлеане два или три месяца, совсем без дела, в то время как у Энн и меня были еще одни памятные каникулы, а затем нам было приказано отправиться в Мобил на празднование Дня военно-морского флота. Оттуда мы должны были проследовать в Филадельфию для перевода корабля на консервацию.
Поскольку в Мобиле нам предстояло участвовать в первом после войны праздновании Дня ВМФ, было бы вполне естественно организовать торжества как следует. Новый офицер Хэнк Драмрайт поступил на "Флэшер" в Хантерс-Пойнт и много раз демонстрировал свои недюжинные способности. Я послал его вперед, чтобы организовать все необходимое и сделать наше участие в празднике незабываемым. Хэнк превзошел самого себя. Как оказалось, в Мобил на этот праздник направлялись крейсер, авианосец и две подводные лодки, но наш "первопроходец" обставил их всех. Мы были первыми на параде, банкеты устраивались в нашу честь, а газеты пестрели сообщениями о "Флэшер". Это откровенно приводило в замешательство, особенно когда меня призвали выступить с речью. Возвращаясь мысленно во времена учебы в Военно-морской академии, я припоминал, что как-то говорил речь по такого рода случаю, для той я взял за основу выступление великого флотоводца прошлого. Но, к несчастью, я выбрал адмирала Фаррагута, героя союзных войск залива Мобил.
Мой друг Сэм Ники приехал из Мемфиса, и я пригласил его на борт "Флэшер", чтобы он составил нам компанию в пути до Ки-Уэст. Это было против правил, но я знал, что никто не будет особо тщательно проверять, и к тому же я хотел поквитаться с Сэмом за разного рода розыгрыши, которые он мне устраивал в прошлом. Однажды он отошел к кормовой части мостика на добрых двадцать пять футов от люка, я подождал, пока он повернется спиной, и дал звуковой сигнал к погружению. Но на самом деле он не был подключен. Сэм был первым, кто нырнул вниз в люк.
От Ки-Уэст мы пошли в Филадельфию, где провели несколько месяцев; там были сняты наши батареи и нас постыдным образом отбуксировали в Нью-Лондон, где "Флэшер" была поставлена на прикол. К тому времени с нами остались лишь немногие из членов экипажа и три офицера. Во время краткой церемонии отправки лодки на консервацию мы стояли и смотрели на ее старый корпус, с которым нам довелось пройти через столько испытаний, и у всех на глаза навертывались слезы. Не было сказано ничего знаменательного; мы просто зачитали приказ и спустили флаг нахождения в строю, а мне вручили ручку и набор карандашей; но это был один из незабываемых моментов в моей жизни. Я только сдавленно пробормотал "спасибо".
Я был откомандирован обратно в Ки-Уэст, принять командование над военным кораблем США "Кубера", субмариной нового типа. Я снова вернулся в мирное время на службе в военно-морском флоте. А теперь нам нужен был дом побольше, чем прежний, потому что кроме Энн и Билли у нас теперь была Гейл. С самого начала войны Энн развернула длительную кампанию по поиску ребенка, для которого мы могли стать приемными родителями. В то время было очень трудно для тех, кто был на военной службе, усыновить ребенка, но упорство Энн было наконец вознаграждено, и, когда мы были в Филадельфии, прибыла наша прекрасная трехлетняя дочка. Это была огромная радость, и, более того, Энн проторила дорогу для других супружеских пар, где мужья служили в подводном флоте. В последующие годы двадцать пять или тридцать подводников усыновили или удочерили детей через то же агентство, благодаря которому у нас появилась Гейл.
Война прерывает многие нити, связывавшие людей, но две из них были вновь соединены, когда мы прибыли в Ки-Уэст. Человеком, которого я должен был сменить в качестве командира, был Роджер Пейн, мой давний товарищ еще по "Уаху", который теперь уходил, чтобы стать экспертом по ведению атомной войны. А Джек Григгс, также с "Уаху", был теперь моим инженером-механиком.
"Кубера" была под моим командованием примерно год. За это время мы удочерили еще одного ребенка, Салли, и на наших глазах другие наши друзья обзаводились детьми, которых так долго жаждали. Режим работы на базе подводных лодок был идеальным, работа, которую мы выполняли, – интересной, а "Кубера" – прекрасным кораблем. Я немного беспокоился по поводу того, что мне казалось признаком того, что военно-морской флот скатывается к одной из своих прежних ошибок мирного времени – к растущей сверхосторожности, к возвращению к некоторым из отвергнутых будничных распорядков и к бюрократизму, без которых нам было бы лучше, – но полагаю, что такое происходит со всеми ветеранами войны, когда они привыкают к мирным будням. Я был доволен жизнью и своей карьерой на флоте, но, когда однажды вечером "Кубера" встала в док, у меня в груди появилась странная боль, отдававшаяся в руки и в шею. Она была не сильной, но необычной и очень неприятной.
Женщина, которая помогла нам взять приемных детей, была в тот день в Ки-Уэст, и мы устраивали банкет на лужайке для нее и для четырех семей подводников, которые также усыновили или удочерили детей. На эту вечеринку ждали и меня, но я сначала пошел в медпункт. Молодой врач осмотрел меня, нашел сердечный приступ и посоветовал лечь в больницу.
Однако я отнесся к этому довольно легкомысленно, и я решил, что он излишне дотошен в отношении меня. Вместо этого я пошел на банкет на лужайке, и через некоторое время боль исчезла. Она вернулась в ту же ночь, и на сей раз настолько ощутимой, чтобы заставить меня на следующий день отправиться в больницу. Врач простукал меня, послушал и сказал, что не похоже на то, что у меня сердечный приступ в моем возрасте – мне было тогда тридцать пять, – но не мешает проверить. Человек, который обслуживает электрокардиограф, сейчас в отпуске, сказал он, но вернется через десять дней, и тогда, по его словам, мне не помешает снова прийти к нему на прием. Я вернулся к повседневным делам – всю неделю управлял "Куберой", по выходным играл центровым в команде по софтболу (разновидность бейсбола) и почти забыл о своей боли. Но однажды вспомнил и прогулялся до больницы, чтобы провериться.
Что-то было не так с первой кардиограммой, и они сделали еще одну. Та оказалась еще хуже. Когда врач взглянул на нее, он выглядел обеспокоенным, и впервые я внутренне похолодел от внезапной слабости. Но после третьей пробы оператор вернулся с проявленной пленкой, и на его лице сияла улыбка.
– Эта получилась отлично! – сказал врач. – Она отпечаталась великолепно!
Я улыбнулся ему:
– Слава богу, а то я уже беспокоился.
Он с любопытством взглянул на меня из-за оттиска:
– Ну, похоже на то, что у вас и в самом деле был сердечный приступ. Но сейчас оттиск получился прекрасный.
Врач схватил кардиограмму, посмотрел на нее и сказал, что у меня и в самом деле серьезные проблемы с сердцем. Он прописал мне строгий постельный режим, предупредил, что любое волнение или любая активность могут стать для меня роковыми, предостерег, чтобы я не проявлял беспокойства, и ушел. К утру я дрожал как осиновый лист.
Я провел на больничной койке две или три недели, постепенно обретая чувство перспективы, и наконец спросил врача, когда был самый опасный период. Он сказал, что это было сразу же после приступа. Вспомнив, что у меня был необыкновенно удачный день в роли центрового всего через несколько дней после приступа, я почувствовал настоятельную необходимость задать второй вопрос:
– Кто самый лучший кардиолог в мире?
– Доктор Пол Дадли Уайт, – сразу же сказал он. – В Бостоне.
– Тогда мне нужен отпуск по болезни, – сказал я.
Отпуск мне дали, и я отправил доктору Уайту заказное письмо авиапочтой, в котором сообщал, что еду к нему, и отбыл, прежде чем он успел ответить. Я добирался до Бостона самолетами ВМФ различных рейсов, сделав остановку в Нью-Лондоне, чтобы повидать Честера Нимица-младшего и его жену Джоан. Я подумал, что, может быть, в последний раз увижу их.
Я проковылял в их гостиную, Честер схватил меня за руку, энергично пожал ее и объявил, что мы все идем купаться в честь моего прибытия. Я сказал ему, что не могу. Он порылся в ящике комода и достал для меня плавки.
– Ну, давай, – сказал он, – надень их.
Я надел, полный дурных предчувствий, и робко спустился к воде посмотреть, как плавают Честер и Джоан.
– Давай, давай, не бойся! – крикнул он.
– Честер, у меня только что был сердечный приступ. Боюсь, что, если пойду, это меня убьет.
Он фыркнул.
– Ну, ради бога, прыгай, и узнаешь.
Наверное, это было началом моего выздоровления. Я прыгнул в воду, и, так как это меня не убило, я стал думать, что, возможно, в конце концов поправлюсь.
Доктор Уайт сделал больше, чтобы убедить меня. Он заставил меня подниматься с ним по лестнице и проходить целый лестничный марш, предприятие, которое при моем образе мыслей было сродни покорению горы Эверест, а он заверил меня, что, если бы у меня был приступ не легкой формы, я, скорее всего, умер бы прежде, чем добрался до Бостона.
Я стал расспрашивать доктора, что мне можно делать. Играть в гольф? Да. В теннис? Конечно. В гандбол? Определенно. Кататься на лыжах? Прекрасно, очень полезно. Я стал называть каждый вид спорта, который мне приходил в голову. Когда я дошел до футбола, он взял меня за руку.
– В вашем возрасте, – сказал он, – вам следует уйти с поля примерно к концу третьей четверти матча.
Я полагаю, что это было своего рода лечение психологическим шоком, и оно оказалось для меня чудодейственным. Это было как отмена жалкого существования. Я не отношусь к типу людей спокойных, склонных к размышлениям и уже был уверен в Ки-Уэст, что меня, судя по всему, ожидает совершенно лишенный активности образ жизни.
Доктор Уайт написал письмо с заключением состоянии моего здоровья, и с ним я отправился назад в Ки-Уэст и провел пару месяцев в отпуске по болезни, ежедневно плавая в бассейне офицерского клуба, в то время как более молодые военные врачи из состава ВМФ стояли у края и держали друг с другом пари по поводу того, как скоро я всплыву на поверхность брюхом вверх. Затем я подплыл к подъемной доске. Они спросили меня, не хотел бы я вылезти, и я сказал: хотел бы. Имея на счету сердечный приступ, я был убежден, что мои возможности продвижения на флоте будут значительно ограничены.
В то время как "Флэшер" была в Филадельфии, я случайно встретил старого товарища по Военно-морской академии, который должен был предстать перед военным трибуналом из-за несчастного случая, к которому был причастен его корабль. Мы весьма основательно обсудили юридические аспекты процесса, и, когда впоследствии я узнал, что он завершился принятием именно тех решений, которые я предугадал, – его судили, и он был осужден, но приговор был аннулирован генеральной прокуратурой, – я решил, что юриспруденция – интереснейшая область знания. Теперь, ожидая своего увольнения со службы, я вспомнил об этом случае и подумал, не слишком ли поздно для меня стать адвокатом. Тяжело планировать новую карьеру, начиная с самых азов, после того как ряд лет занимался чем-то еще.
Однажды ко мне в гости в Ки-Уэст прибыл один из моих друзей из Мемфиса, Джон Апперсон. Мы говорили о будущем.
– Изучай право и приходи к нам, – говорил Джон. – Я подберу тебе офис с видом на Миссисипи.
И вот Энн с детьми и я переехали в Шарлоттесвилль. Я поступил на юридический факультет университета Вирджинии. Мы вернулись в Мемфис, уже с дипломом юриста, и, когда появился еще один ребенок, Уилсон, я перебрался в офис с видом на реку. Через некоторое время я поступил еще в одну фирму, и вида на реку уже больше не было. Но у трудного в правовом отношении дела или жесткой политической кампании много общего с атакой на конвой. Длительный, мучительный подход к проблеме, искусный маневр для выбора позиции, трудные моменты сомнений и нерешительности и, наконец, мобилизация всех ваших сил на то, чтобы сделать ход, который, в конечном счете, принесет успех или неудачу, – схема одна и та же. Уйдя из подводного флота, я терялся в догадках, найду ли когда-нибудь подходящую работу, которая сделала бы меня счастливым. Теперь я иногда ловлю себя на том, что думаю о старых добрых днях, когда мог расслабиться и смотреть на вещи проще.
Глава 15
ПОСЛЕДНИЕ ИЗ КОРСАРОВ
Даже еще до того, как я демобилизовался из военно-морского флота, стали происходить значительные изменения в конструкции подводных лодок и о кардинальных изменениях продолжали говорить. "Кубера" уже была спроектирована с учетом ее полного переоборудования (модернизация подлодок военного времени по программе GAPPY со шноркелем). С ее палубы будут сняты орудия, которые, как показал опыт войны, имели второстепенное значение, а также всякие прочие маловажные надстройки, которые только ограничивали ее скорость. Ее надстройка и боевая рубка станут обтекаемыми, и будет установлен шноркель, приспособление, разработанное в Германии в конце войны. Это устройство дает подлодкам с дизельным двигателем возможность "дышать", не поднимаясь на поверхность. Труба, нависающая над мостиком, позволяет засасывать воздух с поверхности, в то время как подводная лодка находится на перископной глубине. Без шноркеля дизели не могут быть использованы под водой, потому что им требуется воздух, а когда нам нужно запустить дизели, чтобы подзарядить батареи, приходится всплывать. Со шноркелем субмарина может неделями не подниматься выше перископной глубины.
Но это было только началом. К тому времени, когда я уже взял отпуск в Ки-Уэст, разрабатывалась конструкция первой в мире подлодки в истинном смысле этого слова: теперь это уже не была лодка, плавающая по поверхности и погружающаяся лишь на ограниченные периоды времени, а корабль, который мог находиться под водой неопределенно долгое время. Наступление века атома сделало возможной постройку силовой установки, не требующей воздуха, и постройка подводной лодки "Наутилус" с ядерным двигателем вскоре сделала реальностью мечту о подводной лодке фантаста Жюля Верна. Этот корабль способен покрывать двадцать тысяч лье или больше без дозаправки и может проходить под полярной шапкой льдов или обогнуть земной шар, не всплывая на поверхность. Это новый тип "боевой рыбки", которая, как вскоре стали говорить подводники, поднималась на поверхность только раз в четыре года для смены экипажа.
Поколению, чей взгляд чаще обращался в небо, чем к морю, трудно осознать ошеломляющие достижения, которые были воплощены в конструкцию подлодок всего за несколько лет. Собственно говоря, в качестве эффективного боевого средства на вооружении военно-морского флота подводная лодка является феноменом двадцатого столетия. Она была применена еще во время Войны за независимость (англо-американская война), когда одноместный автономный подводный аппарат "Тэтл" совершил неудавшуюся попытку потопить британский военный корабль, стоявший на якоре близ острова Гавернорс у Нью-Йорка в 1777 году. Но пока изобретатели продолжали годами работать над новыми типами подлодок, в большинстве стран мира фактически игнорировали их потенциальные возможности, и крупнейшие морские державы, по существу, принимали их в штыки, видя в подлодке разновидность боевого корабля, который годится лишь для более слабых стран. Француз Роберт Фулхон не мог заручиться поддержкой для своего "Наутилуса" ни в своей стране, ни за рубежом. Только во время Гражданской войны в США подводная лодка ручного привода конфедерации "Ханли" потопила малый корвет военно-морских сил США "Хаузатоник" близ Чарлстона, а сама в ходе этой операции пропала без вести со всеми девятью членами экипажа. Это был первый случай уничтожения субмариной судна противника. Флот Соединенных Штатов не нуждался в том, чтобы иметь на вооружении подводную лодку, до 1900 года, и подвиг "Хантли" не был повторен вплоть до Первой мировой войны.
Теперь чуть ли не в мгновение ока подводная лодка стала тем, чем она должна быть по определению. Ее потенциальные возможности в качестве носителя установок для запуска управляемых ракет признаны колоссальными; еще в 1947 году была выпущена ракета с палубы подводной лодки близ Пойнт-Могу в Калифорнии. Торпеды с новыми и невероятными качествами, такие, как торпеды с гидроакустической системой самонаведения и торпеды с заданной траекторией движения, умножили эффективность подводной лодки в качестве оружия для борьбы с надводными кораблями. Подводные лодки все чаще используются для переброски войск, в качестве нефтеналивных судов, минных заградителей и кораблей радиолокационного дозора. Новые боевые подводные лодки, построенные со времени войны, – в том числе тезки "Уаху" и "Тэнг" – могут двигаться быстрее под водой, чем на поверхности, что сделало ситуацию диаметрально противоположной по отношению к той, при которой так трудно давались сближения с находящимися на большом расстоянии конвоями во время войны. "Скипджек", первая подлодка, на которой мне довелось служить, была новейшей и самой лучшей на флоте в то время, когда я на нее поступил, менее чем за два года до Пёрл-Харбора, сегодня уже устарела. Все более частые разговоры о том, что в будущем весь флот станет подводным, когда даже линкоры и авианосцы уйдут под воду для большей безопасности или скрытности маневра, возможно и скорее всего, несбыточные мечты. Но несомненно одно: подводные лодки доказали свое право на все возрастающую роль в планах военно-морского строительства.
Для подводника в высшей степени обнадеживающим является подтверждение того, что лодка не подведет, и вера в это свойственна всем подводникам; наконец, демонстрация того, что подлодка не есть некое диковинное чудище, которым ее когда-то считали, а одно из боевых средств на главном направлении развития военно-морских сил. Но для романтика есть доля сожаления в таких семимильных шагах развития, точно так же, как, должно быть, оно было присуще асам Первой мировой войны, на чьих глазах аэроплан преобразовался в такую громадину, в которой индивидуальность пилота потеряна.
Мы были корсарами в тихоокеанской войне, и, полагаю, последними из корсаров. Какое-то время мы несли на себе покров старых корсаров прошлого поколения. Нам посчастливилось последний раз вкусить то, что можно назвать своеобразием индивидуальности в современной войне. Война на протяжении веков всегда была злом, но до тех пор, пока отдельное подразделение было не затеряно в массе группировок, эскадронов, флотов и армейских корпусов, было что-то, что позволяло выносить ее, возможность увидеть конфликт в индивидуальном преломлении, шанс ухватиться за нить романтики в море ненависти. Когда вы думаете о себе как об одиноком волке, рыщущем по морям, выслеживая врага и завязывая с ним бой один на один, это доступно пониманию, это в масштабах личности, а не чего-то невероятно колоссального; при этом остается элемент здравого смысла.
Такое чувство было у кавалеристов во время Гражданской войны, когда каждый в отдельности в чем-то играл весомую роль. "Боевые птицы", в числе которых был и мой отец, чувствовали это во время Первой мировой войны. А у нас на службе в подводном флоте было такое чувство в те суровые годы на Тихом океане. Но субмарины будущего будут слишком огромны, будут играть слишком важную роль, слишком крепко привязаны к выполнению общестратегической задачи, для того чтобы быть корсарами. В виде неатомной подлодки они стали почти анахронизмом, оружием девятнадцатого столетия, получившим дальнейшее развитие и, таким образом, привнесшим и в двадцатый век в последний раз качество, делавшее войну выносимой для тех поколений. В мире ядерной физики вряд ли какой-то новый элемент романтики на суше, на море или в воздухе смягчит войны будущего.
Мы были последними из корсаров. Убеждение в этом укрепилось во мне с тех последних месяцев, проведенных на Тихом океане, и оно оставляет смешанные чувства: благодарность и некоторую гордость и во многом ностальгию, а когда я смотрю на своих сыновей и думаю о будущем – холодное чувство дурного предзнаменования.
Примечания
1
Ютландское сражение – крупнейшее морское сражение всех времен и народов.
2
"Мицубиси-97" – двухмоторный средний японский бомбардировщик.
3
То есть лодка потеряла устойчивость и (временно) управление.
4
Речь идет о боях в Ливийской пустыне в 1940–1943 гг.
5
Гарольд Стассен – деятель республиканской партии. (Примеч. ред.)