Массовый интерес к Булгакову всколыхнулся сразу после публикации в журнале "Москва" "Мастера и Маргариты". Сейчас уже трудно себе представить, что два (а то и три) поколения читателей в нашей стране выросли, фактически не зная этого автора. Выход романа не обошелся без интриги: первую часть напечатали в 11-м номере за 1966 год, но в следующем, 12-м, окончания не последовало: инстанции чего-то испугались и публикацию тормознули. Однако главный редактор все же довел дело до победного конца – в следующем, январском выпуске 1967 года вторая часть главного произведения Михаила Булгакова увидела свет. Прочитав роман, я стал искать другие вещи Булгакова. Оказалось, что напечатали их к тому времени обидно мало: "Записки юного врача" в малой серии "Огонька" да "Дни Турбиных". Публикация главных булгаковских произведений была впереди, а столь любимое сейчас "Собачье сердце" увидело свет вообще только в конце восьмидесятых. А тогда у дяди Миши я обнаружил брошюру 1925 года с рассказами Булгакова и попросил почитать.
Среди прочих смешных моментов мне запомнилась песня, которую пели, уходя на бой с кровожадными рептилиями войска в "Роковых яйцах". В той книжке она стояла четверостишием без первой строки:
…Ни туз, ни дама, ни валет.
Побьем мы гадов без сомненья -
Четыре сбоку, ваших нет.
Когда, возвращая книжку Мише, я процитировал эту строфу, он вдруг сказал: "А знаешь, какой была первая строчка?" Оказалось, Булгаков взял ее из "Интернационала":
Никто не даст нам избавленья
Когда это писалось,"Интернационал" являлся нашим государственным гимном, и соединение его слов с блатным "четыре сбоку, ваших нет" выглядело, конечно, абсолютно недопустимым хулиганством. Да и в то время, когда мы говорили с Мишей, "Интернационал" оставался гимном КПСС, а эта партия не допускала шуток на свой счет. Но их все равно сочиняли, и самым распространенным жанром тогда стал анекдот. Как говорили в ту пору: "Мы можем прожить без мяса год, без хлеба месяц, без воды неделю, но без анекдотов – ни дня". Когда практически со всех тем и выражений запрет сняли, анекдоты стали пресными, их почти перестали рассказывать. А в те времена – какое удовольствие получали мы от частушки:
Как у нашей Маньки в жопе
Разорвалась клизма.
Призрак бродит по Европе,
Призрак коммунизма.
Теперь-то, наверно, нужно объяснять, что третья и четвертая строчки здесь – не что иное, как дословно приведенная первая фраза "Манифеста Коммунистической партии" Маркса и Энгельса, а последнее слово первой строки тогда строго числилось в непечатных. Так что сегодня, когда русский язык представлен в печати, кино и на телевидении в полном своем объеме, а Карл Маркс и Фридрих Энгельс – просто рядовые исторические фигуры позапрошлого века, частушка эта выглядит несмешным набором слов. Да так-то и лучше, пожалуй.
Некоторые подробности рождения великого писателя
История рождения писателя "Ильф и Петров" изложена неоднократно. Ее рассказали в своих воспоминаниях Евгений Петров, Валентин Катаев и многие другие. Наверно, почти всё, рассказанное этими авторами, – правда. Но не вся. Для человека естественно, описывая какое-либо значительное событие, опустить маловажные детали, в дальнейшем никакого значения не имевшие. Но для меня интересна как раз одна деталь, опущенная большинством биографов.
Обычно историю эту описывают следующим образом: зашел как-то в комнату четвертой полосы Валентин Катаев, известный уже к тому времени писатель. Посидел, потрепался, а потом предложил создать "мастерскую советского романа" и молодым коллегам стать его "литературными неграми". Они будут сочинять романы, а он потом – проходиться по написанному рукой мастера. Заодно и возможную тему назвал: о деньгах, спрятанных в одном из стульев проданного гарнитура. После этого Катаев убежал. Слова его окружающими были восприняты как шутка. Только Ильф задумался о них всерьез и предложил Петрову попробовать. Они попробовали, и – дальше все знают.
На самом же деле, насколько я знаю, когда Ильф с Петровым обсуждали идею написания коллективного романа, речь шла о совместной работе трех авторов. Третьим должен был быть Михаил Штих.
Предложение писать втроем Ильф и Петров ему сделали, однако, обдумав все, Миша от соавторства отказался. Во-первых, как он мне рассказывал, ему показалась дикой сама идея – писать втроем один роман. Во-вторых, у него сложились непростые отношения с Катаевым. Да и тот, узнав о плане "тройственного союза", отговаривал брата и Ильфа от работы вместе со Штихом.
Валентина Петровича Катаева – человека – Михаил Львович Штих не любил. В 1978 году "Новый мир" опубликовал катаевский роман воспоминаний "Алмазный мой венец". Журнал этот, очень популярный среди тогдашней читающей публики, был, естественно, остродефицитен. Подписка на него строго регламентировалась, достать почитать свежий номер удавалось только спустя какое-то время, по очереди и ненадолго. По выходе 6-го номера с "Алмазным венцом", когда о вещи пошли только первые смутные слухи, я гостил как-то у Михаила Львовича на Беговой. Помню выражение испуга, с которым он спросил меня: "Говорят, Катаев опубликовал какую-то вещь о двадцатых годах, про "Гудок". Ты не читал? Не знаешь, там обо мне ничего нет? Мне бы не хотелось, чтобы он про меня писал".
Прочтя потом это, сколь талантливое, столь и злое произведение, я понял Мишины страхи. Катаев намного пережил почти всех, с кем рядом он начинал свою литературную деятельность (к моменту написания "Алмазного венца", если не ошибаюсь, в живых оставались лишь двое из его героев, не считая автора). Все они – известные писатели и поэты, многие умерли трагически, не дожив до старости. У Катаева же каждый из персонажей предстает в виде мелком и смешном: те подрались, тот напился в гостях и сморкался в скатерть… Роман как будто иллюстрирует известное пушкинское письмо: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!"
Но также понял я, читая роман, и то, что Миша боялся напрасно: скромный журналист, каким остался Штих, Катаева не интересовал. В "Алмазном венце" он расправился с более заметными в советской литературе фигурами.
Рассказ же о своем несостоявшемся соавторстве с Ильфом и Петровым дядя Миша закончил после паузы словами: "Да я бы был лишний. Конечно, они должны были писать вдвоем".
Историю о предложении Ильфа и Петрова Мише я слышал потом и от других людей, а однажды прочел в чьих-то мемуарах. Помню еще, как мы обсуждали их с мамой. К сожалению, я не запомнил, чьи именно это были воспоминания, а когда спохватился, ни мамы, ни Миши уже не было на свете. В доступных мне книгах о творчестве Ильфа и Петрова этот факт не упоминается. Так что доказательств правдивости изложенного у меня нет. Но ведь мой рассказ – о том, что я знаю, а не о том, что могу доказать.
Вскоре роман "Двенадцать стульев" был написан и напечатан. Его сразу полюбили, и, думаю, будут любить, несмотря на то, что многие социальные оценки с тех пор поменяли свой знак на противоположный. Ильф и Петров – писатели очень талантливые, и этого у них не отнимет никто. А Миша получил в подарок экземпляр книги – той, первой, издательства "Земля и фабрика", с дарственной надписью:
Михаилу Львовичу Штиху с любовью и уважением. И. Ильф
17.7.1928.
В "Правде"
В 1930 году Миша ушел из "Гудка". Чем он занимался сразу после этого, я не знаю. С августа 1934 года Михаил Штих – литературный сотрудник газеты "Правда". Здесь ему предстояло проработать долго – более 20 лет.
О своей работе в Центральном органе единственной и главной в стране партии, членом которой он никогда не состоял, Михаил Львович рассказывал разное. Про опечатки, например. Как однажды во время войны в заголовке на первой странице (на газетном языке – в "шапке") пропустили букву – только одну. Получилось "ПРИКАЗ ГАВНОКОМАНДУЮЩЕГО".
В другой раз, тоже в заголовке, но внизу страницы, букв пропустили целых три и не подряд, как нарочно. Статья должна была называться "Саратовские страдания", а вышло вместо "Саратовские" – "Сартские". Слово "сарты" обозначает название одного из древних узбекских племен и носит на Востоке обидный характер. Так что оба раза опечатка носила характер идеологической диверсии. Отпечатанный тираж отправили под нож, а дежурную смену сотрудников больше никто не видел.
Или еще такая история. Не знаю, как сейчас, а полвека назад в редакциях газет и журналов курили крепко, это я помню и по моим посещениям редакции журнала "Театр", где работала мама. Когда однажды меня, четырехлетнего, маме пришлось на день взять с собой в редакцию (оставить было не с кем), то потом, в ответ на вопрос кого-то из взрослых: "Что делают на маминой работе"? – я сказал, что там никто не работает, а все целый день только курят, пишут и разговаривают. Вот и в "Правде", когда там работал Миша, курили прямо на рабочих местах. И однажды от плохо потушенной сигареты загорелась бумага в мусорной корзине, а от нее занялась штора. Дальше огню распространиться не позволили – кто-то притащил огнетушитель и пожар был ликвидирован в зародыше. Однако редакционный особист, любивший мечтательно вспоминать: "Когда я работал в органах…" – почуял возможность проявить себя. В "Правде" он скучал. Вероятно, на старом месте, "в органах", у него была более живая работа. Помните, у Вишневского:
Палач сечет без роздыху,
А все же, черт возьми,
Работа-то на воздухе,
Работа-то с людьми…
И вот, спустя день или два, когда о мелком происшествии все забыли, он вызвал виновного в свой кабинет. Тот явился. Особист сидел за столом, а перед ним лежала еще нетолстая папочка с надписью "Дело №". Не предложив вошедшему сесть, он медленно, спокойно и с расстановкой спросил, с какой целью им, таким-то и таким-то, такого-то числа была предпринята попытка поджога Центрального органа нашей партии, газеты "Правда"?
"Поджигатель" стал сбивчиво объяснять, что ничего подобного в виду не имел, мол, много бумаги в мусорной корзине, плохо затушил сигарету, не заметил и так далее. Особист выслушал спокойно, не перебивая, до конца, а потом сказал: "Об этом я вас не спрашиваю. Я вас спрашиваю, с какой целью вы, такой-то и такой-то, такого-то числа предприняли попытку поджога Центрального органа нашей партии, газеты "Правда"?"
Помучив несчастного довольно долгое время и как следует запугав, бывший сотрудник органов прекратил допрос. Он велел "подследственному" хорошенько подумать, а на следующий день все повторилось снова. Так длилось с неделю. Естественно, арестовать человека правдинский особист не имел права. Скорее всего, он хотел извлечь из случившегося максимальную пользу для себя и не просто сигнализировать о случившемся "органам", но передать товарищам готовое, раскрытое им самим дело. Однако история дошла до главного редактора "Правды", а этот пост занимал могущественный в то время партийный деятель Мехлис. Посадивший и отправивший на тот свет немало людей, меньше всего он хотел, чтобы в руководимой им главной газете страны обнаружили заговор. Мехлис вызвал ретивого чекиста и спросил, какое дело заведено у него на сотрудника имярек? Тот ответил, что дело действительно есть – о попытке поджога Центрального органа нашей партии газеты "Правда". Мехлис затребовал папку для ознакомления, а он был слишком важной персоной, чтобы мелкий чин (даже гебешный) посмел возразить. Тот принес. Мехлис поблагодарил и сказал, что дальше расследованием займется он сам. Тем дело и кончилось.
Особая полка
В том же году, что и "Двенадцать стульев", вышла первая книга еще одного молодого гудковца – Юрия Олеши. Это – "Три толстяка" с иллюстрациями Добужинского. Книга надписана:
М. Штиху, его детям и внукамс любовью. Ю. Олеша
Москва. 17.11.28
Когда Юрий Карлович дарил эту книгу, детей у Миши не было, а внуков – и подавно, так что надпись сделана авансом, на будущее. Жизнь сложилась так, что единственный Мишин внук (точнее, внучатый племянник) – это я.
Книги, надписанные авторами, стоят у нас дома на отдельной полке. Их много – как-никак и дедушка, и дядя Миша, и мама всю жизнь дружили или работали с литераторами – писателями и журналистами. Вместе собрал их я: при жизни тех, кому они подписаны, книги стояли рядом со всеми прочими, на обычных, положенных им местах. По многочисленным автографам можно составить целую историю…
Повальное увлечение авиацией в 20-30-е не миновало Михаила Львовича. Человек, в общем, от техники далекий, он все же поддался обаянию авиационной романтики тех лет. В сборнике "Летчики" 1938 года – два его очерка – "Ученик Уточкина" и "Бафтинг". С их героями – летчиками Шварцем и Кокиным – Миша был знаком.
Книга странная – в ней собраны рассказы почему-то исключительно о гражданских летчиках того времени, поэтому самые известные и любимые в те годы – Чкалов, Громов, Байдуков и многие другие – в число ее героев не попали. Книга вышла за полгода до гибели Чкалова, в ней главный летчик страны упоминается вскользь один раз. Опала? Сейчас утверждают, что его гибель подстроили – слишком самостоятельный человек, он не вписывался в рамки придуманной для него роли. Но сейчас много чего утверждают.
Зато другая книжка – "Беспримерный перелет", вышедшая в 1936 году, – вся посвящена одному событию – беспосадочному перелету экипажа в составе Чкалова, Байдукова и Белякова по маршруту Москва – Земля Франца-Иосифа – мыс Челюскин – Петропавловск-на-Камчатке – остров Удд (который после полета переименовали в остров Чкалов). Это деяние явилось генеральной репетицией другого полета: через год тот же экипаж перелетел через Северный полюс в Америку, но книга вышла раньше, когда про подготовку полета в Америку читателям знать еще не полагалось.
Конечные точки "беспримерного перелета" наметил, якобы, сам Сталин, поэтому маршрут нарекли сталинским. Нельзя сразу сказать, о ком в книге говорится больше – об Иосифе Виссарионовиче или о Валерии Павловиче. Так уж тогда было принято. Написал книгу Л.Б. Хват, Мишин знакомый и сослуживец (не путать с однофамильцем – следователем-садистом, замучившим Н.И. Вавилова, того звали Алексеем Григорьевичем). Начинается она с предисловия:
Самые широкие круги читателей Советского Союза, следившие за выполнением нами сталинского маршрута, желают знать подробности выполнения полета. Автор настоящей книги рассказал об этом простыми и правдивыми словами.
Специальный корреспондент "Правды" Л.Б. Хват встречался с нами до полета, был вместе с нами на острове Удд (о. Чкалов) и часть пути сделал с нами от Хабаровска до Москвы, находясь на борту самолета "АНТ-25".
Поэтому приятно отметить, что т. Л.Б. Хвату удалось художественно изложить фактический материал о полете.
Ниже – размашистые факсимильные подписи:
Чкалов
Байдуков
Беляков
Вероятно, в написание книги Миша вложил долю своего На титульном листе наискось ми стоит:
Мише Штиху – моему другу, приложившему руку к сему труду и соответственно к кассе издательства – Хват 17.11-36 г.
Во время Великой Отечественной Михаил Львович оставался в Москве. Все правдисты жили тогда на военном положении, главная газета страны выходила без перебоев. Но, кроме основной работы – выпуска газеты, журналисты выполняли и другую, близкую по профилю. Так, в 1942 году по рассказам пограничников, воевавших волею судеб далеко от границ, составили книжку "Пограничники-фронтовики". Михаил Львович участвовал в литературной обработке солдатских историй, и в его экземпляр перед титульным вклеен другой лист с типографским текстом:
На память Штиху Михаилу Львовичу. Политотдел войск НКВД Калининского фронта.
Действующая армия. Ноябрь 1942 г.
Интересно, что таких книжек у Михаила Львовича оказалось две. Во вторую вклеен такой же лист, адресованный "Маршаку Самуилу Яковлевичу" с припиской от руки:
Горячий привет от бойцов и командиров.
Старший лейтенант И. Красногуб.
Видимо, Маршак помогал в подготовке напечатанных в книге самодеятельных стихов, а его экземпляр попал к Мише для передачи, но почему-то так и остался у него. Мишино знакомство с Самуилом Яковлевичем не было мимолетным. Подробностей его я не знаю, но вышедшая в том же 1942 году книга переводов английской лирики "С. Маршак. Английские баллады и песни" надписана так:
Другу поэзии и поэтов, превосходному человеку, Михаилу Львовичу Штих с дружеским приветом
С. Маршак 18.9.1942.
А семь лет спустя Самуил Яковлевич подарил Мише другую книгу – переводы сонетов Шекспира. Там он даже стишок вписал (насколько я знаю, исследователям его творчества это двустишие неизвестно):
Ты этот труд прими из рук моих,
Мой дорогой и благородный Штих.
С. Маршак 4.5.1949. Москва.
Помогал Михаил Львович литературнымисоветами советами и "советскому графу" – генерал-лейтенанту Алексею Алексеевичу Игнатьеву. Это был очень интересный человек. Настоящий граф, он получил до революции блестящее военное образование – закончил Кадетский и Пажеский корпуса, а потом Академию Генерального штаба. После участия в Русско-японской войне 1905 года Игнатьев служил военным атташе в Дании, Норвегии, Швеции и Франции, где и застала его революция. Игнатьев мог остаться за границей, но, как говорится в газетном некрологе, сохраненном дядей Мишей, "в числе лучших представителей русской военной интеллигенции, как истинный патриот, он без колебаний перешел на сторону Советской власти и посвятил всю свою дальнейшую общественно-политическую деятельность социалистической Отчизне".
Мемуары Игнатьева "Пятьдесят лет в строю" любители мемуаров в СССР читали с интересом: как-никак, автор остался единственным графом среди советских генералов, который к тому же дожил до 77 лет и умер своей смертью. Воспоминания писались и выходили частями. Третья книга, увидевшая свет в 1942 году, стоит тут же, рядом. На ней написано:
Дорогому Михаилу Львовичу Штиху, высокому стилисту, с благодарным чувством за советы неуверенный в себе Автор Алексей Игнатьев
Москва – Куйбышев 1943 -1942
А с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым Михаила Львовича сблизила, кроме всего прочего, музыка, которую оба страстно любили. Миша одно время работал в "Правде" в музыкальном отделе, Андроников начинал как музыкальный критик. Когда впоследствии он стал выступать с устными рассказами и блестяще пародировать известных людей, то новые "номера" обычно вначале отрабатывал на знакомых – такую "обкатку" довелось неоднократно видеть Мише, а впоследствии, независимо от него, в редакции журнала "Театр", и маме. По их рассказам, Андроников приходил в компанию в конце рабочего дня, быстро организовывалась легкая выпивка с закуской и начинался показ. Когда у зрителей уже не оставалось сил хохотать и они только слабо стонали, Ираклий Луарсабович (если присутствовали только свои) запирал дверь и начинал изображать неподцензурных персонажей – Сталина и членов Политбюро.