Повторюсь, но скажу: после отмены цензуры огромный пласт юмора умер. А я еще помню, как в восьмидесятые мы крутили друг другу кассеты с записями Хазанова, который произносил запинающимся голосом Брежнева доклад о смехе. Ни над Горбачевым, ни над Ельциным так не смеялись потому, что шутки были безопасны – Грушевский пародировал Ельцина в концерте, на котором тот присутствовал. И это было не смешно. А пародия на живого Сталина! Я представляю, как они смеялись.
Но в серьезной жизни Ираклий Андроников писал серьезные книги. Вот его "Рассказы литературоведа" издания 1949 года с надписью:
Михаилу Львовичу Штиху, дорогому, а потому и дарится из последних трех экземпляров.
Ираклий Андроников 1949, 17 ноября.
Книг на этой полке еще много. И надписи на них разные, как и люди, их писавшие. Здесь и Наталья Ильина, и классик советской литературы, ныне почти забытый Борис Полевой, и поэт Лев Озеров.
А вот очень дорогая мне маленькая книжка – "Борис Пастернак. Стихи" – из серии "Библиотека советской поэзии". Год издания – 1966. В то время умершего в опале Пастернака издавали редко: за шесть лет, прошедших после его смерти, эта книга – третья.
Четвертая появилась еще через четыре года. В послесловии Николая Банникова, написанном по традиции тех лет так, чтобы недоговоренное ушлый читатель прочел между строк, упомянуты "заблуждения и горестные ошибки" автора, "особенно в последние годы его жизни". А это, согласитесь, уже не "моральное падение" или "оплаченная клевета", как писали в шестидесятом. Вот по таким именно тонким нюансам текста советская интеллигенция получала последние сведения о границах идеологически дозволенного на текущий момент.
Рукой Евгения Борисовича Пастернака, сына Бориса Леонидовича и составителя книги, написано:
Дорогому Михаилу Львовичу Штиху на добрую память
Женя. 30.4.66
Эта книжка много путешествовала со мной по миру. Может, и негоже возить с собой раритетный томик, но я вожу. И эти строчки я сейчас пишу в Сент-Джонсе, на острове Ньюфаундленд – есть немного времени между рейсами. Никто из людей, о которых идет речь на этих страницах, не забирался так далеко, даже доктор Залманов. А маленький томик стихов Пастернака, подаренный сыном автора другу юности Бориса Леонидовича, – вот он, на полке в каюте. Маленькое звено, связующее времена.
При люльке с пожеланиями
Книг, надписанных дедушке, намного меньше. Он не стал действующим лицом в литературном процессе, хотя любил поэзию всю жизнь, следил за появлением новых имен и собрал очень многое из того, что издавалось и заслуживало внимания. А все авторские надписи на сохранившихся у нас подаренных ему книгах сделаны одной рукой – характерным почерком, который не спутать ни с каким другим (Ахматова назвала этот почерк крылатым), – рукой Бориса Леонидовича Пастернака.
В начале 1922 года в его переводе вышли "Тайны" Гете. (Все большие поэты в советские времена вынужденно много занимались стихотворными переводами: это был способ литературного заработка, тогда как их собственные стихи не пускали в печать. В итоге мы получили замечательную школу художественного перевода. Чего мы при этом лишились – можно только догадываться.)
На "Тайнах" надпись:
Другу Шурочке, памяти ужасного ноября 1919 г. и его болезни, когда спешно исполнялась эта, преисполненная конфузов, но не вовсе неудачная вещь.
Б. Пастернак 26/III22 Москва.
С того времени, когда Александр Львович стал женатым человеком, Борис Леонидович дарил книги, надписывая их обоим супругам. Вот первая книжечка прозы Пастернака – "Рассказы", изданная в 1925 году:
Дорогим Татьяне Сергеевне и Шуре от Бори.
С любовью и беззастенчивостью, потому что проза скверная и я больше не буду.
12/IV 25.
"Скверной прозой" Борис Леонидович называет не больше и не меньше как, например, "Детство Люверс" и "Воздушные пути". Хорошо, что обещание "больше не буду" он не выполнил.
И еще четыре книжки надписаны Пастернаком: "Темы и варьяции", "1905 год", перевод "Змеееда" Важи Пшавелы и оттиск журнальной публикации из "Спекторского".
Дорогим Шуре и Тане от Бори 8/XII25
Дорогим Шуре и Татьяне Сергеевне с пожеланиями счастья и удачи.
Б.П. 30/ IX/27. Москва.
Шуре и Татьяне Сергеевне от Бори. 11.II.35
Надпись же на книге "Темы и варьяции" издательства "Геликон" – особенная. Она гласит:
Дорогим Татьяне Сергеевне и Шуре при люльке и с наисердечнейшими пожеланиями на этот счет. Б. Пастернак 5/XII/26
Люлькой, прилагаемой к книжке, Борис Леонидович назвал детскую коляску. Сыну Пастернаков Жене тогда исполнилось уже 3 года – возраст, когда человек может обходиться и без коляски. А вот Александру Львовичу с Татьяной Сергеевной она, судя по дате, действительно, пришлась кстати, и "наисердечнейшие пожелания на этот счет" тоже не пропали даром. Через два дня, седьмого декабря 1926 года у них родилась дочь, которую назвали Наташей.
Мама маленькая
Важное событие – появление нового человека – было оформлено соответствующим образом, и счастливые родители получили необходимый документ – "Свидетельство о рождении" № 5831 с косо наклеенной маркой "Гербовый сбор 15 коп.". Особенно убого эта справка выглядит рядом с дедушкиной метрикой. Тонкая, заполненная торопливым почерком бумажка, делавшая законным существование в стране, "где так вольно дышит человек", почтения к себе явно не вызывает.
Вот небольшая пачечка фотографий из маминого детства. На одной – неважно сохранившейся любительской – смешная малышка лет трех. Сидит на корточках, коленки возле ушей, на голове большой шелковый бант. Про этот бант мама вспоминала, что по авиационной моде тех лет он назывался "алаплан".
Вот маленькая Ната на рисунках Наумыча. Один – в плакатном стиле: две мускулистые мужские руки с засученными рукавами держат над фаянсовым горшком пухлую девочку с оголенной попкой. Лозунг на плакате гласит: "Спать укладывая дочку, не забудьте на горшочек детку посадить".
На другом – Наташа в коротеньком детском платье пишет что-то, лежа на животе и открыв рот, – вероятно, тщательно выговаривая слова. Сохранился листок с одним из ее первых письменных упражнений с отцом – этакая "переписка из двух углов". Кто знает, возможно, именно в момент ее написания и запечатлел художник Фридберг будущего редактора и театрального критика? Бумажка заполнена печатными буквами, через строчку: строчка криво, с некоторыми буквами навыворот, строчка ровно.
Папочка как ты поживаеш
Спасибо дочка, хорошо. А ты как?
Яучусь вшколи хорошо
Туся, ты написала неверно. Надо вот как:
Я учусь в школе хорошо. Твой папа.
Папа эо очень плохо написала Ты,
Туся, у меня совсем неграмотная.
Папа я радио слушаю.
Сохранился также "Домашний дневник Наташи Штих" – на такие штуки дедушка был мастер. Я помню, что в свое время похожий дневник заводил он и мне. Интересно, сам он его придумал или когда-то такие же ввел строгий Лев Семенович для него с братом и сестрой?
Наташин вырезан в четверть из ученической тетрадки, разграфлен и заполнен аккуратным дедушкиным почерком. Оценки выставлялись по следующим показателям:
Поведение
Послушание
Порядок
Занятия
Еда
Дневник начинается 18 ноября 1934 года. В этот день Наташа получила четыре оценки "уд." и один "неуд." – за послушание. С 9 декабря добавились еще две графы: "Раздевание" и "Одевание", успехи по которым отмечались переменные. Ас 1 января 1935 года появляется графа: "Ногти". До 18 марта, когда дневник заканчивается, оценка по этой статье одна – неудовлетворительная. Этой же проблеме посвящен и другой документ – сочиненная дедушкой "Поэма о Ногтекусе". Вероятно, он написал ее, когда Наташа уезжала куда-то под Калугу, очевидно, летом (в лагерь?) и послал письмом. Квартира № 10 дома 22/2, в которой росла Наташа, была уже коммунальной. Правда, Штихи пока что занимали в ней несколько комнат: Лев Семенович с женой, отдельно – Миша, отдельно – Нюта, отдельно – Шура с семьей. Всех прочих, живших в других комнатах, я не знаю, но с некоторых пор в квартире обитала со своим мужем известная певица Мария Петровна Максакова, тогда уже – солистка Большого театра, впоследствии – народная артистка СССР. По ассоциации с Наумычевым плакатом вспоминаю такую историю.
Музыкальные Штихи дружили с ней, называли запросто – Ма-ришей, переписывались, когда разъезжались летом. Максакова была Наташиной крестной. Я ее не застал: к моменту моего рождения она уже давно переехала в более подходившую ей по статусу отдельную квартиру. Но я помню, как все взрослые светлели лицами, когда по радио раздавалось ее звонкое меццо-сопрано: "Над полями, да над чистыми…" – "Мариша поет".
Так вот, муж раздобыл для нее великий в то время дефицит – ночной горшок. (Для людей, никогда не живших в больших коммунальных квартирах с общей уборной в конце длинного коридора, свидетельствую: вещь очень нужную.) Вероятно, подарок демонстрировался близким (хорошие соседи по коммуналке – это почти родственники). Конечно, вечером, к приходу гостей, горшок, как предмет достаточно интимный, задвинули под диван поближе к стене. А в самый разгар праздника, когда виновница торжества принимала поздравления и подарки, трех– или четырехлетняя крестница решила поделиться с собравшимися радостью. "А что Максимилиан Карлыч Ма-рише подарил!" – сообщила она заговорщицки, залезла под диван – благо, рост позволял сделать это быстро – и вытащила редкий подарок на всеобщее обозрение.
Как многие в детстве, Наташа выдумала себе прекрасную страну. Как она называлась, я забыл, а жившую там девочку, Наташину подругу, звали Иргусклис.
В 1934 году Наташа поступила в школу № 312 в Потаповском переулке. От ее учебы остались несколько ведомостей с четвертными и годовыми отметками. Серьезные бумажки Нарком-проса РСФСР (форма ПШ-4) навевают уныние одним своим видом. Однако успеваемость Наташа Штих демонстрировала высокую: если среди четвертных оценок "хор." пару раз все же фигурирует, то годовые – все исключительно – "отл.". По годовым результатам Штих Наташа регулярно получала похвальные грамоты "За отличные успехи и примерное поведение" с портретами Ленина и Сталина и дымящимися трубами заводов, нарисованных на заднем плане.
С 1936 года Наташа учится в музыкальной школе по классу фортепиано. Среди прочих ветхих бумажек – есть и такая:
Государственная музыкальная школа № 1
Куйбышевского района
Справка
Дана Штих Наташе в том, что она занимается в музыкальной школе № 1 Куйбышевского района по классу ф-но и нуждается в музыкальном инструменте.
Для представления в госмузпрокат.
Очевидно, граждан без таких справок госмузпрокат не обслуживал.
Мамина подруга
В школе составилась неразлучная троица подружек – Наташа Штих, Нина Егорова и Витя (Виктория) Кочурова. Нина жила в начале Кривоколенного, во дворе, по соседству с особняком середины XVIII века – домом Веневитинова, где Пушкин читал "Бориса Годунова". Отец Нины, дядя Костя – певец, тенор, одно время даже пел в Большом театре, я помню его фото в гриме Германа из "Пиковой дамы". Впоследствии из театра дядя Костя ушел и стал петь в церкви – как считалось у знакомых, из-за денег. Возможно, там действительно больше платили в советское время. Нинина мать, тетя Шура, была женщиной простой, моя мама утверждала даже, что неграмотной, и это вызывало мое острое детское любопытство, объясняя для меня отчасти ее религиозность. Впрочем, в полной неграмотности тети Шуры я впоследствии усомнился. Летом 1962 года мы 146 с мамой какое-то время жили у Егоровых на даче. Тогда я как раз с упоением читал Ильфа и Петрова, живо обсуждая прочитанное с Ниной и мамой. Некоторые места мы повторяли наизусть и долго с удовольствием хохотали. Неожиданно выяснилось, что тетя Шура тоже знакома с "Двенадцатью стульями", причем ее замечание я запомнил на всю жизнь: "Очень мне священнослужителя было жалко", – сказала она.
Партийная Нина (она работала в школе учителем истории) имела большие неприятности из-за отцовской службы в церкви. Вообще жизнь свою она считала неудачной: единственный ребенок – девочка – умерла совсем маленькой, Нина сама едва выжила после родов. В дальнейшем иметь детей ей запретили из-за больного сердца. От внезапного сердечного приступа Нина и умерла, прожив всего сорок с чем-то лет. И дядя Костя, и тетя Шура пережили дочь. На похоронах случился неслыханный по тем временам скандал: проводить любимую учительницу пришло полшколы – и учителя, и ученики, члены партийной и комсомольской организаций, а верующие родители устроили церковное отпевание.
История же Вити Кочуровой получилась во всех отношениях уникальной, можно даже сказать, мифологической, поэтому я остановлюсь на ней под робнее. Происходила она, как и Наташа Штих, из смешанной семьи, только наоборот: ее мать была еврейкой, а предки со стороны отца – русскими (коренными, в нескольких поколениях, московскими извозчиками и извозопромышленниками).
Отец ее вначале носил фамилию Чепурнов, но во время гражданской войны изменил ее на фамилию близких родственников и стал Кочуров. В книге "Мелкий жемчуг" Виктория Кочурова (Алла Кторова) напишет:
…Мои родные не были "ваньками". Они никакого отношения не имели к крестьянам, пришедшим с худыми клячами в город на заработки. К тем беднякам, что вели мелколавочный торг "за сколько свезем?", клянчили пятачок надбавить за езду с ветерком и спали, сгорбившись ватной спиной, с вожжами в руках, на пустынной, подернутой туманом московской улице.
Чепурновы с Рогожской были династией потомственных, состоятельных владельцев богатых коню-шен.<…> Еще прапрадед Яков Евдокимович был назначен, как один из лучших российских кучеров, гнать почтовые дилижансы и доставлять то Николаю I, то Александру II царскую почту в их путях-дорогах.<…> Чепурновы держали свои собственные выезды: от одноконных на дутиках до троечных, от колясочных до шаферских и свадебных.<…> У всех моих родственников были постоянные пассажиры, и называли Чепурновы-извозчики своих седоков не "барин" и не "ваш здоровь", а по имени-отчеству.<…>
Из рассказов папы, по каким-то смутным упоминаниям Владимира Алексеевича Гиляровского, уже глубокого, слепого старика в тридцать четвертом году, и по подтверждению Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, которую мне посчастливилось знать лично, я точно установила, что именно мой дедушка Тимофей Васильевич Чепурнов был тем молодым извозчиком, с которым Чехов в четвертом году летом, перед выездом в Баденвейлер, последний раз объехал Москву, прощаясь с любимым городом.
Мальчиком ее отец, обладавший красивым голосом, пел в хоре Чудова монастыря. В те времена обычным делом было участие в церковных хорах певцов из главных оперных театров страны. Один знакомый юного Вани, тенор капеллы Большого 148 театра, посоветовал ему подать прошение в хор Большого театра. На прослушивании мальчика отметил музыкальный педагог и певец П.И. Тихонов и начал заниматься с ним индивидуально. Так Иван Тимофеевич Чепурнов первым в своем роду пошел не по извозчичьей стезе.
В Первую мировую он служил прапорщиком, потом стал красным командиром и в двадцать втором в Севастополе женился на еврейской девушке. Представляя совсем юную перепуганную жену своей московской родне, он ".встал в артистическую позу, руку поднял и заявляет:
– А зовут мою жену прекрасным, духовным, библейским именем Рэвэкка!
Настала мертвящая тишина".
Однако новая родственница пришлась ко двору, в семье ее полюбили. Тогда же, в двадцать втором, Кочуровы поселились в доме 22 по Мясницкой. Только вход в их коммуналку с шестьюдесятью четырьмя жильцами был не с переулка, как в штиховскую квартиру, а с улицы. Познакомились Кочуровы со Штихами вскоре после рождения дочек: в годовалом возрасте маленькая Витя оказалась на грани смерти из-за жестокого воспаления среднего уха. Спасителем девочки ее мать считала Льва Семеновича Шти-ха. Все же хорошим, наверно, доктором был мой прадедушка.
Иван Тимофеевич Кочуров продолжил свое музыкальное образование и уже получил приглашение работать солистом в опере, но вместо этого не своей волей поехал строить Беломорско-Балтийский канал. Думаю, ему все же отчасти повезло: как многие, кто попал в мясорубку репрессий в самом ее начале, отмотав срок, он не получил повторного. Ему лишь воспретили жить в столице. В Саратове Иван Тимофеевич стал-таки потом солистом местного театра оперы и балета. Там он и умер много лет спустя.
Дочь же его, Виктория Ивановна Кочурова, окончила школу и ИнЯз, вышла замуж, но ненадолго: разошлась. После смерти Сталина, при Хрущеве, "железный занавес" стали приоткрывать – пока только в одну сторону: к нам начали приезжать редкие иностранные туристы. Для их обслуживания при гостинице "Москва" создали специальное бюро – чтобы обеспечить посланцам капитализма некий недоступный широким массам простых граждан уровень комфорта, а заодно максимально сократить круг советских подданных, контактирующих с иностранцами. В это бюро выпускница ИнЯза Кочурова и попала на работу. И очень скоро один из туристов, бывший летчик, капитан первого ранга Военно-морских сил США в отставке, в гражданской жизни – предприниматель Джон Шандор, предложил ей сердце и руку.
Времена тогда, конечно, уже смягчились. Известной и любимой всеми в сталинские годы актрисе Зое Федоровой в аналогичной ситуации никакая слава не помогла: за любовь с американским морским офицером она получила полновесный срок. В пятьдесят восьмом году за это вроде бы уже не сажали, но что делать в подобной ситуации? Инструкций еще не написали. В одном из интервью сама Виктория Ивановна описала дальнейшее так:
…Расписать – расписали (закон, запрещавший браки с иностранцами, был к тому времени уже отменен), но визу мне не давали, и Джон несколько месяцев обивал всевозможные пороги. Помог случай: на приеме в Индийском посольстве он познакомился с Хрущевым, которому дочь посла рассказала нашу историю. Ники-тушка был в хорошем настроении <…> и приказал нас выпустить. Но к этому времени уже разгорелся международный скандал: за нас вступились многие сенаторы, журналисты стали слать репортажи в газеты, во всех странах стали показывать нас по телевизору.<…>
Думаю, что Хрущеву это нужно было меньше всего. А меня прорабатывали на экстренном заседании Моссовета за измену родине и предательство. Короче, мне дали визу за номером пять. Это значит, что я была пятым по счету советским человеком, легально покинувшим страну после смерти Сталина. Уехала я с советским паспортом.
История эта тогда наделала много шума, во всяком случае, среди всех знакомых – точно. Уехав, Витя писала подругам письма – в основном Нине Егоровой, та приносила их читать моей маме. Мне было смешно слушать, как они осуждали встречавшиеся изредка в Витиных письмах крепкие выражения. Не от пуританства или ханжества: в своем кругу, без посторонних они ценили метко и к месту ввернутое соленое словечко. Но то, что немногочисленные письма из-за границы подвергаются перлюстрации, ни у кого тогда не вызывало сомнения, поэтому Витины послания они читали как бы уже и не только в своем кругу. Им было неловко перед читавшими письма гебешниками.