А по содержанию письма воспринимались, как научная фантастика. Витя выучилась водить машину. Муж купил ей "фольксваген". Они живут в собственном доме. У нее стиральная машина, холодильник и пылесос. Потом в письмах стали приходить фотографии – цветные! Витя около машины. Витя в шезлонге около дома, рядом с бассейном. Потом Витя стала путешествовать, присылая подругам свои цветные фотографии из городов, так хорошо знакомых искусствоведу Наташе и историку Нине заочно. Сейчас такие истории не редкость, но тогда, в пятидесятые, они были не то чтобы наперечет, а просто других, может, и не существовало.
Если среди ваших знакомых есть советские женщины, родившиеся в середине двадцатых годов, припомните, научилась ли хоть одна из них водить машину? Из домашней техники моя мама узнала только холодильник, у Нины, кажется, имелся еще и пылесос. Нет, они не завидовали подруге. Просто Витины письма и фотографии помогли им быстрее проделать необходимую умственную работу по преодолению впитанных еще в детстве и юности советских стереотипов.
Постепенно выяснялись и некоторые подробности биографии Витиного мужа. Потомок переселившихся в Америку венгров, американец во втором поколении, Джон Шандор во время Второй мировой войны воевал летчиком-истребителем, дважды горел в самолете, но продолжал сражаться. В "Мелком жемчуге" о нем сказано так:
Сам адмирал Нимиц в сорок четвертом году лично предлагал мужу, который готовил экипаж своего авианосца к открытию Второго фронта и высадке в Нормандии, покинуть театр военных действий и отправиться в тыл испытывать новые вертолеты. Но Джон отказался, заявив: "Я останусь на поле битвы до полного сокрушения врага". И это после двух ранений!!!<…> Вот какой у меня муж.
Я запомнил еще и другое, обсуждавшееся мамой и Ниной. После войны полковнику Шандору предлагали выгодный пост в американской армии, гарантировавший очень хорошую военную карьеру. Джон отказался. Он объяснил, что пошел воевать, потому что его стране грозила опасность и потому что ненавидит фашизм, следовательно, после окончания войны причин для его пребывания в армии больше нет. Такая позиция, вызывая у всех безусловное уважение, опять-таки заставляла задуматься. Что это за жизненные ценности, которые Джон Шандор предпочел карьере генерала в мирное время?
Неординарность случившегося с близкой маминой подругой произвела на меня в детстве большое впечатление. Я слушал разговоры взрослых и думал о своем. В итоге история жизни Джона Шандора (как я ее себе представлял) помогла понять цену настоящей свободы – распоряжаться своей судьбой, принимать все решения самостоятельно. Стать self-made man. Быть человеком, который сам себя кормит. И который сам идет воевать за свою свободу.
Лицо Жар-птицы
Витя же, став американкой, занялась тем, что ей было интересно. Она начала писать книги. Псевдоним Алла Кторова сложила из имен обожаемых в молодости артистов МХАТа: Аллы Константиновны Тарасовой и Анатолия Петровича Кторова.
Первая книга Аллы Кторовой вышла в 1969 году и называлась "Лицо Жар-Птицы". Мама узнала о ней случайно в начале семидесятых: рассказал кто-то. Что это – книга об их юности и что про нее, молодую Наташу Штих, там много написано. Прочитать ее маме так и не довелось. Я тогда недавно окончил институт и начал работать. Мама не писала Вите в Америку. При этом не последним соображением было – сохранить чистой мою анкету: частная переписка с заграницей считалась признаком неблагонадежности. А потом мама умерла.
Когда началась перестройка и стало ясно, что из анкет изымается вопрос "Состоите ли вы или кто-нибудь из ваших близких в переписке с гражданами иностранных государств?", я попытался разыскать адрес Кочуровой. Оказалось, что по старому, списанному мной с маминой записной книжки, она давно не живет. Прошло еще несколько лет, прежде чем я смог написать ей. Что именно писал, не помню, но просьба была одна – прислать "Лицо Жар-Птицы". Прошло еще какое-то время, и как-то поздней весной или ранним летом 1989-го мне позвонили: знакомая Кочуровой приехала из Америки с пакетом для меня. Живет в гостинице "Университетская". Ждет тогда-то.
В указанное время я приехал в гостиницу. Получил посылку, доехал на своем "запорожце" до Ленинского проспекта и, встав на боковой дорожке напротив магазина "Москва", прочел ее целиком – все 215 страниц. И горько пожалел: читать ее должна была бы мама.
На титульном листе книжки в обложке работы Эрнста Неизвестного Виктория Ивановна написала:
Всему Семейству Смолицких – на счастье!
Дорогой Сережа!
В этой книге нет прототипов.
Все образы, события, – "биографии" – не бытовые, а социальные.
Но каждый, кто прочитал "Лицо Жар-Птицы" и знал живших на ул. Кирова д.22 кв.10 – утверждает, что в книге описан дом любимых мною Татьяны Сергеевны (Татьяночки), Александра Львовича и твоей мамы Наташи Штих.
Витя Кочурова, она же Алла Кторова.
31.3.89. Москва-Вашингтон, США.
"Лицо Жар-Птицы" действительно книга художественная, и написанные в ней биографии героинь вымышлены. Но, сочиненные в целом, они состоят из множества реальных событий. Просто Алла Кторова перераспределила между двумя главными героинями – возвышенной Никой Жаровой по прозвищу Птица и земной Владей Колотушкиной – происшедшее в своей жизни и жизни своих близких подруг.
В дальнейшем Виктория Ивановна не раз приезжала в Москву, приходила к нам в гости. Ее книги стали издаваться и у нас. Пишет она о России, о Москве.
Я уже много раз долбила и долблю, что Москву я люблю, а прекрасную Америку уважаю. Живу я в этой нелегкой стране безропотно, словно луна в небе – несчастно голая, незащищенная, как открытая мишень. Давно научилась я и пальчики сгибать "от", а не "к" себе при счете (раздватричетыре-пять…) и головой, как параличная, трясти в знак утверждения и собственные монологи начинать с придыхания "а-мм… велл". Всю алгебру человеческих отношений произошла и следую правилам британской, самой цивилизованной, этической системы, завещанной англичанином, лордом Честерфил-дом: голоса не повышать, глупца не оспаривать, отношений не выяснять, с мужем уже не помню, когда последний раз ругалась, – но вот хоть куда кинь, а все одно, живу я здесь уже двадцать восемь лет сиротой, точно Ванька Жуков.
Заноси меня почаще на землю предков, беспощадная, лукавая жизнь. Дай немного пожить любимым столичным бытом. Уехала я из родных мест и будто при страшном морозе, ухватившись за металлическую ручку ворот города отцов и дедов, кусок кожи на ней оставила.
Это – из ее книги "Мелкий жемчуг". Там уже нет (или почти нет) вымысла, эта вещь – о дорогих ей людях – предках, родных и друзьях. В главе, посвященной соседке по коммуналке с "виолончельным, музыкально-переливчатым именем Аделаида Вадимовна", которую маленькая Витя звала Дидишей, я прочел: "Моими главными воспитателями были Дидиша и Татьяночка. Татьяна Сергеевна Штих. Дом Татьяны Сергеевны и ее мужа Александра Львовича легко узнается всеми, кто его знал, в анти-романе "Лицо Жар-Птицы", а их дочь Наташа Смолицкая-Штих, моя ровесница и почти сестра, недавно умерла".
Последней я прочел ее "Крапивный отряд" – книгу, открывающуюся посвящением:
Нине Егоровой
Наташе Штих
Инессе Когановой
горестный венок
"Крапивный отряд" окончен в 1977 году. Кто знает, сколько имен стояло бы в посвящении, если бы книга писалась сейчас?
Конец детства
Но вернемся туда, в тридцатые. Девочки учились в школе.
1-й "А", 3-й "А", четвертый, пятый класс… Они ползли, как солнечные лучи по паркету.
Едва возвратившись после школы домой, я, бросив сумку, летела к Жаровым, несмотря на то, что училась с Птицей в одном классе, сидела с ней на одной парте и мы все утро были вместе.
Самое приятное на свете – это полумрак большой затхловатой комнаты.
Самое уютное место в комнате – старинное кожаное кресло.
Самое упоительное занятие – сидеть с ногами в этом кресле, оставшемся от дедушки, известного московского врача-ушника, читать старинную книжку "Леди Джен или Голубая цапля" и слушать, как Птица играет на рояле "После бала" Гречанинова.
("Лицо Жар-Птицы".)
Упомянутое старинное кожаное кресло простояло в навторая слева шей комнате на Банковском до самого конца, но об этом речь впереди. И в других местах узнавал я что-то знакомое, преображенное автором:
Как-то однажды, гуляя со мной, Птицей и Вивкой на праздники Седьмого ноября, чтобы показать нам иллюминацию, Владимир Дмитриевич заметил, что я каждую минуту останавливаюсь и яростно начинаю чесать себе ноги. Птица задумчиво грызла ногти. Дядя Володя сразу сочинил нам сказку "О блохатой Кошке и страшной ногтикусе".<…>
А на следующий день Дашонку призвали на третий этаж в двадцать первую квартиру, вручили большой узел, и с тех пор Тамара Алексеевна начала регулярно отдавать ей для меня Птицыны старые пальто, платья и боты. В Птицыных вещах я стала выглядеть почти так же, как она. Ходили мы всегда вместе. В школу вместе. Из школы вместе. В Дом Пионеров на кружки вместе. Даже зевать начинали вместе. Наша немка-альзошница прозвала нас "Макс и Мориц" и на уроках, подходя к нашей парте, говорила:
– Читайте. Кто-нибудь из вас. Ну, Макс, одер Мориц…
Об этом прозвище я слышал и от мамы. Правда ли насчет старых вещей – не знаю, вообще-то это было обычным делом, тем более что Штихи, хоть и жили скромно, вряд ли бедовали, как мать и дочь Кочуровы, у которых сидел отец. Так что я читаю эти места не как вымысел, а как историю маминого детства. Потому что больше про ее первые семь школьных лет я почти ничего и не знаю. За исключением одного воспоминания – светлого, летнего, счастливого. Но оно к школе отношения не имело. Случилось это в летние каникулы 1940 года, когда всей семьей Штихи отдыхали в Белеве. Из маминого рассказа я запомнил три момента. Как во время грозы молния попала в соседского мальчика. Он потерял сознание и не дышал. Взрослые пытались оживить его народным способом – закапывая в землю. Но бабушка, Татьяна Сергеевна, бывшая медсестра, закапывать ребенка запретила и стала делать искусственное дыхание. Оживила, хотя я представляю себе, что она чувствовала тогда – запросто могла и не оживить.
Еще – рассказ про хозяина, у которого они снимали комнату и столовались. Тот работал когда-то поваром. Штихов он очень полюбил и все мечтал угостить, как дорогих гостей, своим коронным блюдом "бламанже". Для того чтобы его приготовить, требовалась "желатина", а ее (то есть его) достать в Белеве было невозможно. Все же какими-то правдами-неправдами все необходимые ингредиенты он раздобыл, и на прощальный обед счастливый хозяин сделал жильцам сюрприз: угостил-таки бланманже. Мама рассказывала, что блюдо оказалось совсем невкусным, но об этом гордому автору никто не сказал. Все его очень нахваливали и благодарили.
И последнее – в то лето случился невероятный, сказочный урожай яблок. В Белеве и окрестностях было много садов, и сорт в них рос какой-то особенный, очень вкусный.
Я понимаю, что ничего из ряда вон выходящего в то лето не произошло. Но это лето оказалось последним в мамином детстве, и поэтому в ее памяти оно осталось таким светлым и счастливым.
Потом был седьмой класс. По его окончании Наташе выдали документ на половинке тетрадного листка в клеточку:
Характеристика. Уч-цы 7 "В" класса 312 школы
Штих Наташа очень способная девочка, отличница, окончила 7-й класс с похвальной грамотой. Весь год была председателем отряда. За отличное выполнение общественной работы имеет благодарность.
Упомянутая похвальная грамота, не отличающаяся от других ничем, кроме цифр, выдана 6 июня 1941 года. А через шестнадцать дней началась война.
Эвакуация
Для тех, кто ее пережил, и тех, кто родился вскоре после ее окончания, война 1941-1945 годов – Великая Отечественная – четко поделила время на "до" и "после войны". При этом люди старшие, пережившие обе мировые, все равно, говоря "до войны", подразумевали – без уточнений – период времени от окончания гражданской до 22 июня 1941 года. И я в детстве твердо знал основные этапы отечественной истории: при царе, до войны, после войны.
Так или иначе, она, единственная из всех войн, в которых участвовала Россия (советская и несоветская) на протяжении двадцатого века, затронула всех тогда живших. Помню, как в детстве меня удивили слова известной народной песни
Помню, я еще молодушкой была.
Наша армия в поход куда-то шла.
Я не понял тогда отстраненности этих слов про армию, которая идет воевать куда-то. По рассказам взрослых я представлял себе совсем другую ситуацию – во время войны все в стране знают, куда и с кем идет воевать армия. Потом мы пережили афганскую, одновременно с которой в Москве помпезно провели олимпийские игры. Потом затеяли чеченскую, которая с перерывами идет уже который год, в общем-то, мало влияя на повседневную жизнь большинства народа. И сегодня уже не скажешь "до войны": молодые спросят – до какой? В нескольких школах недавно провели опрос детей 10-12 лет – с кем Советский Союз воевал в Великой Отечественной войне. Германия заняла в ответах только третье место, пропустив вперед Америку и Чечню.
Для поколения же родившихся в двадцатые война явилась самым большим потрясением, переломившим всю жизнь. Она практически всегда присутствовала в маминых воспоминаниях, вылезая из тем, казалось бы, с ней не связанных.
Дедушкин наркомат эвакуировали из Москвы в июле 41-го в Иваново, где он про¬был недолго. Потом, уже в начале зимы, повезли дальше, в Барнаул. Моя память сохранила всего несколько картинок этого пути, таких живых по маминым рассказам. Замерзшие трупы безбилетников, которые снимали на остановках с буферов. Купленную Штихами в Иванове живую курицу – ее завели, чтобы, откормив пшеном, съесть. Из этой затеи ничего не вышло: на курицу извели ставшую уже драгоценной крупу, а потом, когда птицу зарезали (естественно, кто-то посторонний), есть ее ни Наташа, ни ее родители не смогли. Роскошное блюдо досталось попутчикам.
В Барнауле жилось трудно – а кому тогда жилось легко? Татьяна Сергеевна пошла работать в артель, которая шила кукол. Оказывается, существовали во время войны и такие. Платили там гроши (а может, и не платили вовсе), но зато артельным швеям полагалась рабочая, а не иждивенческая карточка. На нее выдавали больше продуктов.
С тех пор сидит у нас на книжной полке боярин Димка, русый, голубоглазый, в желтой поддевке и красном бархатном кафтане. Еще в моем детстве он выглядел очень празднично, а сейчас годы берут свое. Несмотря на то, что играть в него не разрешалось ни мне, ни моим детям, – реликвия! – Димка за свою более чем пятидесятилетнюю жизнь повытерся, в ткань въелась пыль – стирать-то его нельзя, полиняет. Но он все же держится молодцом, сидит, щеголяя красными, хотя уже не блестящими сапожками из шелка.
Однако долго проработать в этой артели бабушке не пришлось: она заболела. Серьезно захворал и дедушка, и все хозяйство оказалось на Наташиных плечах. Мама рассказывала, как, плача, одна пилила дрова двуручной пилой на морозе. Как носила в Торгсин последние семейные ценности – Георгиевский крест и родительские обручальные кольца. Идти было очень страшно: дорога шла через Дунькин лес, получивший свое название в память об изнасилованной и убитой в нем девушке. Чтобы успеть занять очередь, приходилось встать задолго до света, затем простоять на улице целый день, а потом затемно идти обратно. Туда – с ценностями, домой – с деньгами, дрожа от каждого шороха.
И постоянный ужас тех лет – потерять карточки на питание.
Восьмой класс она пропустила.
Летом Наташу отправили на прополку в колхоз под Барнаулом. Там кормили по рабочей норме. Однажды она зашла на кухню в неурочное время и увидела процесс готовки во всей его антисанитарной жути. После этого пища лезла в глотку с трудом, несмотря на постоянный голод.
Но самое тяжкое испытание досталось ей потом. За грамотность и хороший почерк Наташу Штих определили на службу в военкомат – выписывать и выдавать похоронки. Месяцы этой работы так и не научили Наташу относиться к ней спокойно, не впуская чужое горе в душу. Много лет спустя она рассказывала мне, глядя перед собой невидящими глазами, о двух-трех женщинах, которых не могла забыть. Особенно одну – молодую, статную, которая пришла с двумя детьми. Младший был на руках – еще не ходил. Женщина эта открыла дверь, но не вошла, а осталась стоять на пороге, прислонившись к косяку. Наташу поразил ее взгляд – спокойно-отрешенный и очень враждебный. Женщина взяла из рук подошедшей шестнадцатилетней делопроизводительницы страшную бумагу, едва взглянула в нее, запихнула за пазуху, повернулась и ушла. Рассказывая, мама как бы пыталась оправдаться – за что? Люди совестливые часто чувствуют вину просто перед чужим страданием. И нести такую вину в шестнадцать лет ой как трудно.
Живя в эвакуации, люди не обустраивали прочного быта, с нетерпением ожидая возвращения домой. В мае 1943 года дедушкин наркомат вернули в Москву. За время их отсутствия умерла Наташина бабушка, Берта Соломоновна. Это случилось 14 августа 1942 года на 77-м году ее жизни.
Прабабушку я представляю себе совсем плохо. Помню разве что мамин рассказ про полученный ею в детстве нагоняй, когда детским совочком она насыпала песок на поля бабушкиной соломенной шляпы, пока та, занятая разговором с другой дамой, долго не замечала внучкиных проказ. Что еще? Несколько фотографий. Я долго считал, что это – все, но недавно, разбирая стопку старых нот (совсем не нужны, но выбросить рука не поднимается), натолкнулся на три строчки мелких ровных буковок на шмуцтитуле "Фауста" Гуно:
Моей милой, дорогой Нюте от мамы
8 октября 1903 г.
Отчего-то именно эти бисерные буковки сильно скребнули по душе. Как будто из-за них выглянуло лицо прабабушки в пенсне, глядящее прямо на меня с какой-то виновато-беззащитной улыбкой. У Нюты никогда не было детей.
Война кончилась
Вернувшись в Москву, Наташа экстерном сдала экзамены за пропущенный восьмой класс. То, чего ждали всю эвакуацию, настало: они вернулись домой.
Но вернулись уже в другую жизнь, в которой к тому же не кончилась война.
И до ее конца нужно было еще дожить.
Моя бабушка Татьяна Сергеевна не дожила. Она умерла от инфаркта через полгода после долгожданного возвращения в Москву, прожив всего сорок девять лет. Александр Львович остался один с семнадцатилетней дочерью.