6.9.44. Была вчера у Наташи. Мы почти все время проговорили с ней о том, что говорила накануне мне Наталья Михайловна.<…> Если бы не то, что Наташа понимает меня даже не "с двух слов", а с первого звука, то она вообще бы ничего не поняла.<…> Она первая за, говорила о том, что мы с ней должны остаться друзьями почти на всю жизнь. Она сказала "на всю", а я почему-то вставила "или почти", и она почему-то согласилась на это.
Слова обеих девушек вышли пророческими. Наташа действительно дружила с Ирой всю оставшуюся жизнь. Ира, пережившая Наташу на несколько лет, – почти всю.
Особый дар
Наташа вообще умела дружить, дар такой имела. Сколько я себя помню – и в ее тридцать, и в сорок, и в недолгие пятьдесят, – у нее всегда было много друзей. А "дружить" значило для нее "помогать". По первой просьбе или еще до нее – прийти и сделать. Или просто разделить радость, а чаще, к сожалению, беду. Близких людей она всегда понимала "не с двух слов, а с первого звука", и очень многие испытывали потребность – говорить с ней, советоваться, исповедоваться, делиться. Она всегда переживала чужие беды и радости, как свои.
Однажды, много позже, уже в семидесятые, у одной ее подруги делали обыск. Преступление, в котором ее обвиняли, было страшное: она хотела приобрести что-то в торге "Березка" на его сертификаты, купленные с рук. Поскольку в Советском Союзе за хранение валюты карали намного строже, чем сейчас – за оружие, то для людей, побывавших за границей и не истративших там своих денег, изобрели специальную сеть магазинов, торговавших на специальные чеки-сертификаты, которые запретную валюту заменяли. Право владения этими ценными бумагами подтверждалось специальными справками. Поскольку в "Березках", в отличие от остальных магазинов, продавалось кое-что стоящее, сертификаты пользовались спросом, кое-кто из владельцев их продавал, существовал даже неофициальный курс по отношению к рублю. А продажа чего-либо с извлечением выгоды в советское время именовалась спекуляцией и преследовалась законом. Документы, подтверждающие право владения сертификатами, у посетителей "Березки" проверяли редко, но вот женщине, о которой речь, не повезло.
То есть, строго говоря, в спекуляции ее обвинить не могли, поскольку сертификаты она не продала, а купила. Да и сумма была не очень серьезная, даже по тогдашним меркам. Но обыск дома все же устроили. Возможно, больше для острастки, чтобы припугнуть и заставить "расколоться": у кого купила. Следователь, человек, видимо, незлой, понимал, что его подследственная – скорее потерпевшая, не лютовал, вел дело мягко. И он разрешил ей самой позвать понятых – кого захочет. Женщина позвонила Наташе.
А у нас как раз ожидались гости, кажется, был мой день рождения. Праздники мама всегда устраивала с размахом – на последние, но от всей души. И тут – телефон. Тот разговор ее подруга вспоминает до сих пор – а прошло больше двадцати пяти лет.
Люди, имеющие богатый опыт жизни в России, предпочитали и предпочитают по телефону о многом не говорить, всегда допуская наличие лишних слушателей. Поэтому подруга сказала только, что ей нужно, чтобы Наташа приехала к ней как можно быстрее. Мама ответила, что не может: вот-вот придут гости. Подруга повторила просьбу. И мама сказала: "Хорошо, я только через пятнадцать минут выну пирог из духовки". Подруга ответила: "Пирог пусть допекут соседи". Больше вопросов мама не задавала и прибежала к ней минут через двадцать – жили мы недалеко.
А еще в большой комнате, которую занимали Александр Львович с дочкой, – бывшей гостиной докторской квартиры – часто подолгу жил кто-то из знакомых. Не то чтобы проездом, на несколько дней, это в порядке вещей. Но неоднократно случалось так, что оказывался кто-то из друзей без жилья и без прописки и, как-то само собой, поселялся и жил на Банковском до перемены обстоятельств. Иногда – месяцами, бывало – и годами. Может, это шло еще от привычки дедушкиной молодости, когда в большой квартире держали специальные комнаты для гостей, а понятие "прописка" еще не изобрели. В бытность мою совсем маленьким, в начале пятидесятых, у нас жила Галя Троицкая, мамина подруга, и никаких вопросов это у меня не вызывало. Как все дети, я плохо разбирался в сложностях человеческих связей – родственных, дружеских и прочих. Галю я воспринимал как часть дружелюбного мира взрослых, и все. Потом в разговорах стала фигурировать Галина мама в сочетании со словом "реабилитация". А потом Галя собрала свои пожитки и ушла очень радостная. Через некоторое время мы навестили их с ее возвратившейся мамой в Харитоньевском переулке, где им дали комнату. Потом уже я узнал, что Галиного отца расстреляли, но по детскому недомыслию опять же никаких дополнительных вопросов этот факт тогда у меня не вызвал. Я уже слышал что-то про репрессии, что кого-то неправильно сажали и расстреливали, вот, значит, и отца Гали, которая у нас жила. Потом они с мамой как-то отдалились друг от друга и я много лет не вспоминал о ней.
Увидел я ее вновь на похоронах переводчицы Лили Лунгиной, их с мамой общей подруги. Галина Яковлевна не узнала в бородатом и облысевшем немолодом человеке маленького мальчика, которого видела лет сорок назад. А я тогда вспомнил, как она жила у нас, и подумал: мама – понятно, она была совсем молодая и верила в справедливость жизни вообще и советской власти в частности, но дедушка-то ведь все, наверно, понимал. И хорошо знал, чем это пахло – пустить к себе жить дочь "врагов народа". Что же он чувствовал? Боялся, скорее всего, и больше, вероятно, не за себя, а за дочку, но не помочь человеку не мог. Жалко, что сообразил я все это слишком поздно. Расспрашивать было уже некого.
Подобных примеров я мог бы привести много, хотя и знаю лишь малую их часть. Правды ради нужно заметить, что Наташин дар не остался неоцененным. Многие друзья хорошо понимали, что она за человек, отвечали ей дружбой не менее высокой пробы и очень любили. В дневнике Иры Кон я прочитал:
…Наташа благороднее меня, чище, честнее. Мне хочется быть похожей на нее. Во мне больше от современной жизни, от какого-то быта, я могу и солгать, как ни неприятно это писать.<…> По-моему, я со времени знакомства с Наташей как-то выросла. Она глубже меня – это несомненно.
Подобные вещи говорили многие. И при ее жизни, и, особенно, после. Может быть, поэтому и Алла Кторова в "Лице Жар-Птицы" свою идеальную героиню Нику Жарову – Птицу поселила в Штиховской квартире и посадила за Наташин рояль играть "После бала" Гречанинова.
Замужество
Той контрольной по тригонометрии, которая не случилась 9 мая 1945 года, Наташа боялась недаром: в ее аттестате, выданном несколькими неделями спустя, единственная четверка – по геометрии. Что-то она рассказывала о перипетиях, из-за которых не получила тогда полагавшейся ей школьной медали, но я забыл. А потом была учеба в ГИТИСе, на театроведческом факультете. Об этом времени я запомнил, главным образом, анекдоты про тогдашнего ректора, Матвея Горбунова. По маминым словам, это именно он запустил в оборот ставшую крылатой фразу, воскликнув во время какого-то шумного творческого обсуждения: "Идея!" А когда все почтительно затихли, гневно продолжил: 176 "Иде я нахожусь – в ВУЗе или в забегаловке?"
И еще она вспоминала его слова, сказанные на институтском собрании, часто повторяемые впоследствии в их кругу: "Мы в ГИТИСе гениев не делаем. Мы здесь делаем обыкновенных средне-нормальных людей".
Учеба в институте затянулась из-за болезни на лишний год – Наташа закончила его в 1951 году. А в 1948-м вышла замуж, стала Смолицкой и на три года переселилась в семью мужа, тогда еще тоже студента. Когда после маминой смерти я разбирал ее бумаги, то относящиеся к этому времени любительские фотографии с многочисленной новой родней нашел в конверте, надписанном ее решительным почерком: "Опыт семейной жизни". Тогдашние законы о браке были просты. Студент филологического факультета МГУ Виктор Смолицкий и студентка ГИТИСа Наталья Штих просто зашли в ЗАГС и вышли из него мужем и женой.
Родители моего отца происходили из многодетных еврейских семей, перебравшихся после революции в Москву из-за черты оседлости – из Брянской области и Белоруссии. У дедушки Григория Рувимовича Смолицкого было две сестры. Настоящее его имя – Гершон, но я узнал это уже после дедушкиной смерти и оставил в памяти, как привык, Григорием. А в бабушкиной семье Злотниковых было пять братьев и три сестры. Моя бабушка, Рахиль Александровна (Анцелевна, конечно), шла второй по возрасту, и ее младший брат Владимир родился всего на пять лет раньше своего племянника, моего отца, и они росли, как братья. В следующем поколении, надо сказать, дело еще больше перемешалось: две мои двоюродные тетки со злотниковской стороны вообще моложе меня. И если Смолицких в итоге получилось не очень много, то потомки Злотниковых в настоящее время широко расселились по нашей планете, периодически давая друг другу вести о себе. Одна из них, Тамара Владимировна, даже избиралась на два срока депутатом Государственной Думы. Проходила она по одномандатному округу в родном Оренбурге и занималась благородным делом охраны природы.
Бабушка с дедушкой жили в доме 29 по Кировской. Когда еще стояла на своем месте Тургеневская читальня с примыкавшими к ней домами, то между ее кварталом и трехэтажным двадцать девятым пролегал узкий Водопьяный переулок, переименованный в советское время в проезд Тургенева. Их подъезд выходил в переулок и располагался сразу за занимавшим весь первый этаж кафе "Ландыш". Жилых квартир в подъезде было всего четыре. Смолицкие жили на третьем этаже, в огромной коммунальной квартире номер три. Напротив, в четвертой, жили Брики. Бабушка рассказывала, как несколько раз приходил в их квартиру посещавший Бриков Маяковский. Причиной его визитов к соседям являлась часто засорявшаяся в квартире Бриков уборная. Больше всего бабушке запомнился чистый носовой платок, которым поэт брался за чужие дверные ручки.
В первые два десятилетия прошлого века двадцать девятый дом (тогда он именовался домом Баскакина) хорошо знала культурная московская публика. Второй и третий этажи той его части, что выходила на Мясницкую, занимало художественное училище Александра Германовича Шора. Основанное в 1904 году как частная консерватория, это заведение быстро стало популярным, кроме музыкальных появились классы балета, затем – живописи и ваяния, а впоследствии также драмы и кинематографии. Преподавание там ставилось на самом высоком уровне: класс живописи вел Машков, скульптуры – Голубкина, кинематографии обучали Кулешов и Пудовкин; здесь преподавали артисты Художественного, Малого и Вахтанговского театров – Массалитинов, Чехов, Южин, Монахов, Певцов.
На публичных концертах, регулярно устраивавшихся силами учащихся с приглашением известных артистов, пели Собинов и Шаляпин, выступал Москвин, танцевала Гельцер, ставшая впоследствии первой балериной – народной артисткой РСФСР. Да и среди посетителей этих вечеров появлялись люди не менее известные: Маяковский, Коровин, Тэффи.
Стержнем всего заведения был, конечно, Александр Германович – прекрасный музыкант, интеллигентнейший человек (Тэффи титуловала его самым остроумным человеком в Москве, а этот отзыв немалого стоит).
Именно в консерватории Шора обучавшийся пению Сергей Образцов нащупал главное дело своей жизни. У него тогда не получалось пение по системе Станиславского (преподавали здесь и такое). Попробовал петь "по системе" от лица куклы – маленького негритенка. Получилось забавно. Показал на уроке, всем понравилось, его очень хвалили – видимо, у преподавателей серьезного учебного заведения было острое чутье на талант, выдумку. Как он сам написал уже на склоне лет: "Я вылез из-за стула прямо-таки осыпанный и смехом, и аплодисментами, не зная, не ведая, что это событие – настоящее событие в моей жизни. Начало длиннющего пути".
Увы, после революции училище просуществовало недолго. Хотя большевики отнеслись к его работе лояльно, оставив Шора директором, помещения стали "уплотнять" жильцами, так что в 1923 – 1924 годах преподавание в нем фактически прекратилось. Александру Германовичу предложили для училища другое здание (на Покровке, в 43-м доме), оно тогда стояло в руинах, начинать нужно было с капитального ремонта. Шор бросил на восстановление дома все силы – материальные и душевные – и фактически отстроил его заново. Однако начальство передумало. Когда директор подготовил институт к открытию, ему сказали, что не могут доверить руководство учебным заведением беспартийному человеку. В 1926 году "Курсы музыки, оперы, драмы и хореографии" Александра Германовича Шора официально прекратили свое существование.
Григорий и Рахиль Смолицкие поселились в бывшем Бас-какинском доме в 1925 году. Они были интеллигентами новой формации. Дедушка окончил юрфак Московского университета уже в советское время, специализировался на уголовном праве и работал консультантом Верховного суда. На закате сталинской эпохи его сильно ругали за формализм: он требовал судить людей в строгом соответствии с Уголовным кодексом. В годы, когда Вышинский внедрял свою теорию расширительного трактования закона, дедова точка зрения выглядела весьма подозрительно, чтобы не сказать – вредно.
Бабушка работала педагогом-дошкольником, но получить высшее образование ей не дали: отчислили из университета за непролетарское происхождение – прадедушка владел раньше лавочкой в Сураже. Некоторое время она занималась в еврейской театральной студии, спектакли там ставили Дикий и Рошаль. Актрисой не стала, но зато здорово научилась рассказывать детям сказки на разные голоса – за Емелю, Царевну Несмеяну или Крошечку-Хаврошечку. Занять, увлечь маленьких у нее всегда получалось здорово.
И дедушка, и бабушка Смолицкие свободно пользовались двумя языками: по-русски говорили без какого-либо акцента, но время от времени (для конспирации) переходили на язык своей юности – идиш, бойко вплетая в него появившиеся позже слова вроде "а холодильник", "а пылесос" или "а телевизор". А еще Григорий Рувимович очень красиво пел народные еврейские песни с их затейливыми переливчатыми мелодиями. Правда, оценил его пение я много позже, по единственной оставшейся плохой магнитофонной записи. Маленьким дедовых песен я не любил, так как слов их совершенно не понимал, а слышать мелодию еще не научился. В моем нежном детстве родители пели со мной совсем другие песни, которые, как известно, у каждого времени свои. Мне очень нравилось распевать "Орленок" и "Матрос-партизан Железняк" с отцом и "Летят перелетные птицы" с мамой. Я помню, как лет в пять рассмешил всех, заявив, что люблю петь с папой, а дедушка поет неинтересно, – в семье считалось общеизвестным, что Витя, в отличие от своего отца, петь совсем не умеет.
Витя, как и Наташа, родился в 1926 году и рос, как большинство детей Страны Советов. Совсем маленьким собирался писать письмо Ворошилову (тогдашнему наркому обороны) с хитроумным планом, "как победить всех врагов": для этого нужно, когда они уснут, украсть у них все оружие. Увидев на празднике потешного "буржуя", расплакался, испугавшись, что они вернулись.
Когда Рождество и елку объявили пережитком прошлого и мракобесием, Витя (сын педагога, как-никак) декламировал правильные стихи:
Нам не нужно Рождества,
Нам не нужно елки -
Лучше дайте нам коньки,
Книг хороших в полки.
Однако через пару лет вышло у него первое расхождение с генеральной линией. Чтобы не лишать детей (да и взрослых тоже) красивого праздника, кто-то из идеологов додумался, что елку можно украшать на Новый год, праздник вполне нейтральный, без религиозной окраски. И когда вся страна стала опять ставить елки, маленький Витя долго не принимал всеобщего ренегатства. Не мог он так вот, сразу изменить свои убеждения.
В театральный кружок Дома пионеров он попал вполне логично – вспомним бабушкину театральную студию плюс то, что переулки Водопьяный и Стопани располагались совсем рядом – только через Кировскую перейти.
Как-то случилось, что за годы занятий у Натальи Михайловны пути Вити Смолицкого и Наташи Штих ни разу не пересеклись. Когда началась война, Верховный суд эвакуировали в Оренбург, называвшийся тогда Чкаловом. В 1943 году Витя Смолицкий окончил школу и по примеру старшего двоюродного брата, Леонида, поступил в Нефтяной институт, однако осенью 44-го его призвали в армию и направили в танковое училище. Со стоявшими в длинной очереди новобранцами долго не разговаривали. Когда он подошел к столу, офицер сказал: "Куда хочешь – в пехотное училище или в танковое?" Витя переспросил: "А где находится танковое училище"? – и был туда определен.
Из семейных преданий, относящихся к тому времени, я помню бабушкины рассказы об обратной дороге из эвакуации. В эшелоне соседкой Смолицких по вагону оказалась женщина с сыном-вундеркиндом, виолончелистом. Бабушка часто вспоминала, как мать оберегала сына от неизбежной в этой ситуации черной работы и, чуть что, предостерегающе кричала: "Слава, руки!" Фамилия соседей была – Ростроповичи.
Моему отцу повезло – на фронт курсантов их призыва так и не послали. И как только кончилась война, его как студента демобилизовали. Однако за это время Витя успел понять, что техника – не его стихия. Попробовал поступить в ГИТИС на театроведение, но в конце концов остановился на филфаке МГУ. Его интересовала древнерусская литература.
Когда Наташа с Александром Львовичем пришли для торжественного представления в качестве новых родственников патриарху злотниковского семейства, дедушке Анцелю, вышел небольшой конфуз. Дело в том, что часть многочисленных Ан-целевичей переженились на русских, старший из следующего поколения, внук Леня, тоже выбрал русскую девушку. Как я понимаю, прадед не то чтобы очень уж протестовал, но когда Рахилин Витя привел в дом хотя бы полуеврейку, старому Анцелю было приятно. И он обратился к новому родственнику на идиш, которого тот совсем не знал. Поскольку идиш близок к немецкому, общий смысл сказанного Александр Львович понял и попытался ответить по-немецки. Тогда уже Анцель не понял вовсе ничего. Пришлось перейти на русский.
Вообще же и Смолицкие, и Злотниковы были далеки от национализма, если, конечно, не считать национализмом то, что многочисленные бедствия, выпавшие на долю евреев в двадцатом веке, переживались ими острее прочих и обсуждались чаще. Сказки и песни, так необходимые ребенку в детстве, я слышал в основном от бабушки Рахили – русские сказки, в них было так уютно, даже когда она рассказывала про страшное "скирлы, скирлы на липовой ноге".