Вечер слезится в окне запотелом,
Вместе со мною роняя слова,
Захлебываясь падежами С Вами, о Вас, к Вам.
Нечего делать:
Подъезжаем. -
Москва.
О дальнейшем – по воспоминаниям Михаила Львовича с комментариями Евгения Борисовича Пастернака, сына поэта:
"…мы остались друзьями. Только теперь наши встречи происходили чаще у на,с в Банковском переулке. Женя очень подружилась с Шурой. А еще ей очень хотелось познакомиться с Борей, но их посещения как-то не совпадали по времени". (М.Ш.)
…Женя сделала портреты обоих братьев и часто вспоминала потом, что впервые увидела Борю на дне рождения Шуры Штиха. Пастернак читал тогда стихи, а Миша играл на скрипке. <…> Михаил Штих не запомнил первой встречи Жени с Пастернаком, ему запомнилось лишь нетерпение, с которым она потом стремилась увидеться с Борей. (Е.П.)
"И однажды, когда мы с ней были по какому-то делу на Никитской, я сообразил, что в соседнем переулке (он, кажется, тогда назывался Георгиевским) живет Боря. И мы решили наугад, экспромтом заглянуть к нему. Он был дома, был очень приветлив, мы долго и хорошо говорили с ним. Он пригласил еще приходить. И через некоторое время мы пришли опять. На этот раз я ушел раньше Жени, и она с Борей проводили меня до трамвая. И я как-то, почти машинально, попрощался с ними сразу двумя руками и вложил руку Жени в Борину. И Боря прогудел: "Как это у тебя хорошо получилось". Это было летом перед отъездом родителей Бориса Пастернака в Германию". (М.Ш.)
Пастернаки уезжали по инициативе младшей сестры Бориса – Жозефины. Она мечтала учиться философии, но в Московский университет ее не принимали из-за "неправильного" социального происхождения, пришедшего на смену национальному барьеру. Не знаю, что именно мешало ей стать студенткой: то, что ее отец – художник, или то, что он – профессор живописи?
Так или иначе, 18 сентября 1921 года старшие Пастернаки с дочерью Лидией уехали в Берлин. (Жозефина была там уже с июля.) Накануне вечером Штихи пришли прощаться. Миша с Борисом импровизировали дуэтом – скрипка с роялем – всю ночь. По словам Михаила Львовича, у них тогда возникло поразительное чувство мгновенного взаимопонимания. Прощаясь на вокзале, Леонид Осипович сказал: "Ну, прощай, Миша. Будь большим артистом и не женись рано".
Однако трудности, возникшие в связи со сменой преподавателей, увеличивались – зрелого музыканта, каким уже стал Михаил Штих, вредно переучивать. Вскоре он осознал, что начал играть хуже, это отмечали и знакомые профессиональные музыканты. Около 1923 года Миша понял, что на карьере солиста можно ставить крест, а быть оркестрантом он не хотел категорически. Михаил Львович еще долго играл на скрипке, но уже как любитель.
Большим артистом он не стал. А 24 января 1922 года официально зарегистрировали свой брак Евгения Лурье и Борис Пастернак.
Жест, которым Миша Штих сложил руки молодых людей, запомнил не только он. Думаю, что это его описал Борис Пастернак много лет спустя в "Докторе Живаго": точно так же сложила руки Юры Живаго и Тони Громеко умирающая Анна Ивановна, Тонина мать.
Грустное повествование о перипетиях Мишиной жизни тех лет я хотел бы закончить еще одним его стихотворением 1921 года.
Б. Пастернаку
Крадучись дремотой тихою,
Ночь звенит, растет и пухнет,
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь
Кроме нас с тобою? – Полно!
– Это просто шепчет оттепель,
Это просто дышит полночь.Это Жизнь твоя, как пленница,
Спутав всех – чужих и присных,
Рвется со страниц и пенится,
И течет из Песен в письмах.Что сказал ты, что замалчивал -
Словно век мы с ним дружили.
Ведь твоя Сестра мне – мачеха,
Разве мы совсем чужие?Вдохновенье. – Буря, Иматра.
Рвали ворот, как ошейник,
Но зато каким сантиметром
Вымерить опустошенье?И каких друзей по отчеству
Звать: "Спасите! Будьте добры!"
Вся земля, в груди ворочаясь,
Рвется вон, ломает ребра.Так всегда. И как же иначе?
Счастье пусть других покоит. -
Если Бог мой в муках вынянчен,
Разве мучиться не стоит?…Черной, клейкою мастикою
Липнет ночь. Сознанье тухнет
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.Спи. А там рассвет завозится
В груде блюдец и тарелок.
Спи. – Тебе ль считать, заботиться,
Что горит, и что сгорело?!
Действительный член Союза поэтов
Вернувшийся зимой 1918-19 в Москву Мишин старший брат, Александр Штих, работал в Главсельпроме Помощником Заведующего Табачной секцией (согласно Удостоверению; там еще много слов с прописных букв). Это давало хлеб насущный. Главным же было то, что он продолжал писать стихи. Зеленый квадратик бумаги с напечатанным текстом свидетельствует:
Всероссийский союз поэтов утвержден Народным Комиссариатом по Просвещению
БИЛЕТ действительного члена Александра Львовича Штиха № 73 на 1919 год
Председатель
Секретарь
На билете два штампа. Один гласит: "Перерегистрация 1921 года". Второй, на обороте: "Уплачено".
В шестидесятые годы, уже после дедушкиной смерти, маму разыскал Л. Чертков, исследовавший историю русской поэзии начала двадцатого века. Мама познакомила его с дедушкиными стихами – книжкой и черновиками. Насколько я помню, сама она дедушкину поэзию воспринимала не очень всерьез. Чертков, прочитав, пришел к другому выводу. Мама была приятно удивлена. Правда, о публикациях речь идти не могла, тогда на Пушкина не хватало бумаги, а Пастернак, Цветаева и Ахматова числились почти что антисоветскими поэтами – во всяком случае, мое первое знакомство с ними (много позднее) было по Самиздату. Чертков написал статью – и она тоже тогда не была издана. Позднее он, уже в эмиграции, написал о дедушке в статье "К вопросу о литературной генеалогии Пастернака". От той же, старой статьи остался черновик. Вот его текст.
Стихи Александра Штиха
В 1962 году в Москве умер поэт Александр Штих, автор единственной книги стихов, вышедшей в 1916 году. Биография его умещается в нескольких строках. Александр Львович Штих родился в Москве в 1890 году, окончил юридический факультет Московского университета, короткое время проработал помощником присяжного поверенного, а остальные годы своей жизни прослужил экономистом. Основным же в его жизни была поэзия. Дело в том, что поэтическое творчество Штиха самым тесным образом связано с формированием и становлением одного из значительнейших советских поэтов – Бориса Леонидовича Пастернака. Как известно, первые же стихи Пастернака, опубликованные в 1913 году в альманахе "Лирика", сразу же резко выделились своим своеобразием не только из творчества поэтической молодежи, но и из общего поэтического потока этих лет. А между тем, как и всякое качественно новое явление, они имели свою предысторию и были в значительной мере подготовлены творческой средой, в которой работал молодой Пастернак. Руководитель кружка "Лирика" (а затем и "Центрифуга") Сергей Павлович Бобров был знатоком мировой поэзии, видным теоретиком и новатором стиха. Этот же кружок выдвинул еще одного крупного поэта – Николая Асеева. Интересными поисками было отмечено творчество членов "Центрифуги" Ю.П. Анисимова и И.А. Аксенова. К этому же кругу был близок и Штих. Крайняя скромность Штиха имела следствием тот факт, что как поэт он остался известен лишь очень узкому кругу лиц. А между тем его творчество представляет несомненный интерес. Первые зрелые стихи Штиха датированы 1912 годом. Будучи сверстником Пастернака, Штих развивался параллельно с ним, а в чем-то и повлиял на него. Известны посвященные Штиху стихи Пастернака, сохранилась пачка писем к нему из Марбурга, свидетельствующая о том значении, которое имела для Пастернака дружба со Штихом. Но в дальнейшем бурный рост дарования Пастернака заслонил более скромный, хотя и достаточно яркий и самобытный дар Штиха, и многое из того, что было совместно открыто и внесено ими в русскую поэзию, история литературы естественным образом связала с именем Пастернака. Известно немало примеров, когда какая-либо поэтическая школа выделяет из себя одно крупное дарование, оставляя другим право на место так называемых "антологических поэтов" (то есть тех, кого включают в антологии, но почти не издают отдельными книгами). Ясно однако, что как была бы неполна картина русской поэзии первой половины XIX века без второстепенных поэтов "пушкинской плеяды", так и картина русской поэзии ХХ века неполна без многих негромких имен, иные из которых так и не узнали прижизненной известности. Штих прекратил писать стихи в 1922 году. Сейчас трудно судить, почему это произошло. Может быть, и потому, что интонации, словарь и синтаксис Пастернака оказались настолько заразительными (вспомним, что даже такой искушенный мастер стиха, как Брюсов, поддался на склоне лет их завораживающему потоку), что возвращались обратно к Штиху. Новый краткий подъем поэтического творчества Штих пережил в 193842 годах, создав зрелый цикл ярких стихов ("Чем продолжительней молчанье, – тем удивительнее речь", – как писал поэт Николай Ушаков), в котором он откликнулся и патриотическими стихами на Великую Отечественную войну. Здесь мы даем небольшую подборку неопубликованных стихотворений Штиха. Добавим, что помимо своей непосредственной ценности, свежести мироощущения, своеобразного стиля и высокого мастерства они интересны и тем, что представляют как бы "недостающее звено" (в большей степени, чем стихи С. Боброва или Ю. Анисимова) между предшествующей русской поэзией и поэзией Пастернака. Но повторяем, творчество Штиха интересно и само по себе, входя своим особым соцветием в "вертоград многоцветный" русской поэзии.
Повторяю, ни статья, ни "небольшая подборка стихов" тогда опубликованы не были. Мое же внимание привлекла дата – 1922 год, когда по Черткову закончился активный период поэтического творчества дедушки. Год 1922 был в его жизни действительно важным. В этом году дедушка женился на бабушке.
Бабушка
Бабушка была красавицей. Не всякую красивую женщину можно назвать этим словом. У нее был тот тип красоты, который любую фотографию превращает в портрет, а на групповых снимках выделяет одно лицо из всех, и вы больше никого не видите. На всех фотографиях у бабушки задумчивый, величавый и непоколебимо спокойный вид. Жизнь, впрочем, она прожила короткую, но очень богатую событиями.
Татьяна Сергеевна Штих, в девичестве Волохина, умерла за семь лет до моего рождения. Дедушка с бабушкой прожили вместе немногим более двадцати лет. Судя по всему, Александр Львович очень любил жену. Но он никогда не рассказывал мне о бабушке. Во всяком случае, я не запомнил таких рассказов. До какого-то времени все, что я знал о ней, я знал с маминых слов.
Ее семья жила в Херсоне, там бабушка родилась и провела юные годы. По маминым рассказам, Волохины были из дворян. Нужно понимать, что это слово обозначало сорок лет назад, когда я узнал об этом впервые. Как и о том, что бабушка верила в Бога, а мама моя – крещеная.
Дворяне вместе со священниками представлялись тогда оставшимися где-то в далеком прошлом. Религиозность среди интеллигенции была большой редкостью, встречалась исключительно среди беспартийных и воспринималась как некое безобидное чудачество. Ну, а принадлежность к дворянам (в прошлом, конечно) редчайших оставшихся в живых стариков воспринималась как некий жизненный казус – интересно и немножко смешно. Надо же! Живой дворянин. А нынче вот люди уже и в космос летают.
"Прогрессивные" эти воззрения впоследствии подверглись сильной корректировке. Но моя мама до этого не дожила.
Тогда же, в начале шестидесятых, она сказала о бабушкиной родне – задумчиво и как бы извиняясь: "Да и какие они были дворяне! Просто интеллигентные люди". Подумала и добавила: "Я всегда хотела побывать на маминой родине, в Херсоне. Не получилось. Интересно. Я слышала, там раньше даже улица была Волохинская".
Не задумавшись о причине наименования улицы в честь "просто интеллигентных людей", я, однако, слова эти запомнил. Всплыли они в памяти много лет спустя.
Когда после маминой смерти я просматривал семейные документы, то узнал, что Во-лохины были потомственными почетными гражданами. Не разбираясь, как и мама, в сложности и многообразии дореволюционных сословных отношений, я лишь много лет спустя выяснил, что это – совсем другая статья. Во многих правах к дворянам приравненные, потомственные почетные граждане также являлись привилегированным сословием, свободным от подушной подати, телесных наказаний и рекрутского набора. Кроме того, этого звания удостаивались дети личных (не потомственных) дворян. Так что, может, кто-то из Волохиных и дослуживался когда-нибудь до личного дворянства, но в целом семья эта дворянской не была.
От бабушкиной молодости остались фотографии – одиночные и групповые. На одних юная Таня – в строгом темном платье, на других – в украинском национальном, с венком, украшенным лентами. Думаю, это что-то театральное, наверно, роль в каком-то спектакле. На некоторых снимках рядом с Таней ее младшая сестра Ксения, Ксюта, тоже редкой красоты девушка.
Что мне известно о круге знакомых сестер Волохиных? На одной из фотографий Таня в компании молодых Бонди. Семья их отличалась необыкновенной талантливостью – все впоследствии стали людьми известными. Алексей был артистом (он играл, например, меньшевика-предателя в знаменитой кинотрилогии о Максиме) и писателем-юмористом (большая часть конферанса Апломбова из образцовского "Необыкновенного концерта" написана им). Сергей стал известным ученым-пушкини-стом. Наталья – актрисой, а затем – театральным педагогом.
Дружбу с этой семьей бабушка не только пронесла через всю жизнь, но и передала по наследству – сначала маме, а потом, еще позже, и мне: Наталья Михайловна Бонди стала первым взрослым человеком, к которому я сам, один, ходил в гости в свои четырнадцать лет. У нее тогда была собака (по тем временам явление нечастое) – Каро, Карошка – длинношерстый такс с проникновенными умными глазами. Ехать нужно было почти через всю Москву. Наталья Михайловна поила меня чаем с пирожными безе, собственноручно приготовленными по случаю моего прихода. Мы разговаривали, и нам было интересно – при разнице в возрасте больше пятидесяти лет. А потом я женился и несколько раз успел побывать у Натальи Михайловны в гостях с Таней…
Некоторые фотографии (их, к сожалению, много) вызывают чувство стыда и досады: кроме бабушки и Ксюты я не знаю никого из их семьи. А семья-то была немаленькая! Свою прабабушку Волохину я узнаю по надписи на одной из карточек: "Голубке Танечке от мамы и племянника. Снимались 29 марта 1915 г. Самара". Но я даже не знаю, как ее звали. Прадедушка, понятно, Сергей, а отчество? Вот прабабушка с каким-то бородатым улыбающимся господином – это ее муж? На обороте надпись, сохранившаяся лишь частично. По догадке восстанавливаю: "Дорогой Танечке и маме от деда в память 9 октября 1897 года". Так это прапрадедушка с дочерью? А племянник – значит, были еще братья или сестры? Были, конечно: ведь я помню двоюродных маминых братьев и сестер из Вильнюса и Магнитогорска, они всегда останавливались у нас проездом через Москву. Мама любила их. Но точно не помню, может, они были троюродные? Нелюбопытный в отношении родни, как многие дети, я не знал ни адресов их, ни нашего родства, ни истории – какая судьба занесла их в эти города? А теперь – где найти концы?
В 1907 году недалеко от Херсона, в Чернянке, поселилась семья Бурлюков – отец будущего теоретика русского футуризма Давида Бурлюка работал управляющим в экономии графа Мордвинова. Давид в это время создал в Чернянке первую футуристическую группу "Гилея". Для удобства Бурлюки снимали квартиру и в Херсоне, где часто собирались гилейцы. Квартира эта в доме на Богородицкой улице принадлежала Волохиным. В декабре 1912 года там проездом в Чернянку останавливался Маяковский. В разное время гостили здесь художник М.Ф. Ларионов и писатель А.М. Ремизов.
Бурлюк подарил Татьяне Волохиной маленькую картину маслом на картоне. На ней двухмачтовая шхуна под парусами скользит по гладкому морю, а на переднем плане – весельная лодка с тремя людьми, глядящими на шхуну. Маленьким я думал, что это некая романтическая фантазия – что-то вроде иллюстрации к Грину. Только взрослым я понял, что она, конечно же, писана с натуры. В те годы парусные шхуны на Черном море были не в диковинку.
С оборотной стороны картины – надпись. Чернила расплылись и выцвели, их коричневый цвет лишь слегка отличается от коричневого картона, но текст прочесть можно:
Нежно чтимой Т.С. От грубого раба искусств примите сей обол.
Преданный всегда
Давид Д. Бурлюк
Нежно чтимой – это сказано красиво. Но что за этими словами скрывается, я не знаю.
В эти же годы в Херсоне рос и учился будущий писатель Борис Лавренев. В своей "Короткой повести о себе" он упоминает многих людей, с кем в те годы был знаком. Волохиных там нет. Однако среди действующих лиц его пьесы "Разлом", так любимой когда-то советскими театрами, встречаем главных героинь:
Татьяна – сестра милосердия, 26 лет
Ксения – эксцентричная девушка, 19 лет
Татьяна, действительно, стала сестрой милосердия. В 1914 году она была слушательницей Петроградских Высших женских курсов. Начавшаяся война не дала ей их окончить. В дальнейшем в графе "образование" ей пришлось писать "среднее". Сохранились ее документы той поры – Служебная и Расчетная книжки сестры милосердия. Из них следует, что 7 октября 1914 года Татьяна Сергеевна Волохина, вероисповедания православного, дочь потомственного Почетного Гражданина, добровольно поступила на службу в Российское общество Красного Креста и была направлена во 2-й этапный лазарет имени Государственной Думы. На фото в белом сестринском платке бабушкино лицо напоминает иконный лик.
Служила Татьяна хорошо. Об этом говорят три свидетельства о награждениях. 19 апреля 1915 года она получила золотую нагрудную медаль на Аннинской ленте с надписью "За усердие", 1 сентября 1916 года – Георгиевскую медаль 4-й степени, а 23 декабря 1916 года – серебряную шейную медаль на Станиславской ленте с надписью "За усердие". Особенно подробно бабушкино геройство отражено в приказе командующего Х армией Генерала-от-Инфантерии Родневича за № 1292 от 1 сентября 1916 года. По нему награждены 14 сестер милосердия, причем Анисия Назарова награждена Георгиевской медалью 3-й степени, а Вера Богданович, Татьяна Волохина, Филициата Дружинина, Глафира Трухманова, Мария Андреева, Людмила Изнар, Елисавета Книзе, Мария Мылова, Наталия Попова, Лидия Сувака, Евгения Соллогуб, Варвара Тру-ханович-Ходанович и Надежда Якимова – Георгиевскими медалями 4-й степени. В графе "За какое отличие пожалованы" читаем:
2 и 16 июля 1916 г. при налете неприятельских аэропланов, бросивших на ст. Алехновичи и в расположение госпиталя более 30 бомб большой разрушительной силы, проявив необыкновенное самоотвержение, продолжали оказывать помощь раненым и успокаивали взволновавшихся больных нижних чинов.