- Вот огурчики с огорода, укропчик. А это, родная, цветы для тебя. Прости, если сможешь, хоть перед смертью? Я всю жизнь тебе испоганил, а ты всем жертвовав ради семьи.
Жена сидела, онемев, среди моря цветов, а потом взглянула на умирающего мужа и заплакала:
- Дождалась я тебя, милый. Ох, как поздно дождалась!
ЛЕЧЕБНИЦА
Привезли однажды в монастырь высокую иностранную делегацию с целью показать, что в России есть не только "рашен водка" и проклятое коммунистическое прошлое, но и такие высокие образцы благочестия, как Свято-Введенская Оптина пустынь. И здесь надо пояснить, что в каждом монастыре есть свой Иван-слепец или иные изгои, отвергнутые обществом. Мир безжалостен к таким людям. И кто, кроме Васьки-монаха, понесёт крест искалеченного собрата Ивана? Кто станет выхаживать бомжа, потерявшего из-за пьянства здоровье? А кому нужен безродный пациент-хроник психиатрической больницы, которого сердобольный врач привёз на лето в монастырь? А пациент рад- радёшенек пожить "на воле". Человек он вполне мирный и трудолюбивый. Охотно возит дрова на тачке, но временами подёргивается и мычит.
В общем, водят делегацию по монастырю - монахи красиво поют, прихожане благочестиво молятся. Но тут повылазили на свет наши родименькие - пациент-хроник жизнерадостно мычит, пытаясь рассказать иностранцам, как хорошо ему жить в монастыре. Бомж с его сизо-синеньким личиком тоже решил поприветствовать гостей. Подтянулись и другие, меченые-калеченые. Словом, как говорится, картина маслом!
Правительственный чиновник, сопровождавший делегацию, выговаривал потом отцу наместнику:
- Да где ж вы набрали таких уродов, что от стыда сгоришь, глядя на них?
- А здесь передняя линия фронта, - ответил отец наместник. - Здесь госпиталь, а иначе лечебница: "Да не неисцеленными отыдите".
Лечусь в этой лечебнице и я. Осуждаю то семи- полыцика, то бомжа, клянчившего у меня первое время деньги на водку. А не пил он лишь последние полгода перед смертью и сподобился христианской кончины, скончавшись после исповеди и причастия. Последний месяц он уже не вставал, и я носила ему из трапезной обеды, поражаясь кротости этого человека. В ту пору на меня навалилась большая беда, а он, переживая, старался утешить. И после его смерти стало понятно, что я потеряла какого-то близкого мне человека.
- Батюшка, - говорю, - а я, такая свинья, осуждала его!
Батюшка тут же среагировал на слово "свинья" и, отучая нас от фарисейского лжесмирения, задал вопрос:
- А вот скажи тебе кто-нибудь: "Эй, поросёнок, иди сюда!", ты как - смиришься или разгневаешься?
- Разгневаюсь, батюшка.
В монастыре умеют смирять. А как иначе? Вся жизнь пойдёт прахом, и ничтожны все земные труды, пока не смирится пред Богом душа. Словом, батюшка нас очень любит, а потому постоянно смиряет. Вот прихожу к нему и жалуюсь, что старец назначил мне главным послушанием писательский труд, а какой из меня духовный писатель?
- Да, - говорит батюшка, - тебе лучше землю копать, меньше согрешишь.
Копаю землю, обихаживая свой огород. И, достигнув кое-каких результатов, начинаю гордиться - вот какие у меня замечательные огурцы, помидоры, а смородина крупная и слаще клубники. Угощаю смородиной батюшку, а он смотрит на шеренги банок с вареньем и горестно вздыхает:
- Так и потратишь всю жизнь на соленья-варенья? Ты почему не слушаешь старца? У тебя какое главное послушание? Писать.
Батюшка нас никогда не хвалит, и наивысший комплимент, услышанный от него за эти годы, был такой:
- Ты моя самая паршивая овечка.
И тут я обомлела от радости - я всё же овечка, а не козлище. Пусть паршивая и наихудшая, но дай мне, Господи, участь быть пусть самой последней овечкой в Твоём стаде, и не отвергни меня, Христе.
"ИДИ КО МНЕ"
Сибирячка Евгения Барышникова приехала в Оптину пустынь едва ли не с грузовиком вещей - чемоданы, баулы, коробки с книгами и вдобавок стиральный бак. С такой поклажей в монастырь не ездят, но Женя радостно сказала в гостинице для паломников:
- Я ведь навсегда в монастырь приехала и даже квартиру в Сибири продала.
- А выгонят отсюда, где будешь жить?
"Выгонят" же означало вот что - после установленного срока проживания монастырь вправе попросить паломников покинуть гостиницу, чтобы освободить место для вновь прибывших богомольцев. Тем не менее многие живут и работают в монастыре годами - иконописцы, трапезники, златошвейки, прачки. И в круг этих присно оптинских трудников, казалось, прочно вписалась трудолюбивая сибирячка.
Словом, она уже долгое время трудилась в монастыре, когда её вдруг сняли со всех послушаний и попросили покинуть гостиницу. Разумеется, продав квартиру в Сибири, Женя надеялась купить жильё возле монастыря. Но цены на дома возле Оптиной исчислялись в таких немыслимых тысячах долларов, что на скромные деньги Евгении невозможно было хоть что-то купить. Короче, сибирячка оказалась теперь на улице - в прямом смысле слова. Стоит на лужайке возле груды вещей (чемоданы, баулы, гора коробок, а сверху стиральный бак) и в растерянности спрашивает всех:
- Почему меня выгнали? Не понимаю. Разве я плохо работала, а?
Работала Женечка как раз замечательно. Помню, однажды мы вместе укладывали дрова под навес. И пока ты несёшь к навесу охапку дров, Женя уже несколько раз сбегает за дровами, укладывая их в поленницу так быстро и ловко, что одна монахиня даже сказала:
- Женя у нас просто огонь - до чего ж удалая!
Правда, потом та же монахиня жаловалась на неё:
- Батюшка, уберите от нас Евгению. Одно искушение с ней.
Искушение же заключалось в том, что Евгения, как и моя сибирская родня, имела привычку говорить правду в глаза. В книгах это достойное качество. А в жизни? Как раз в ту пору послушание гостиничной несла властная грубая женщина, продавщица в прошлом. Сколько же натерпелись от неё паломники! Но все молчали, а Женя обличала её:
- Ты почему ябедничаешь на всех батюшке?
- Я не в осуждение, а в рассуждение, чтоб благочестие соблюсти, - ярилась та, тут же занося Евгению в список паломников, подлежащих выселению из гостиницы.
- Благочестие, как же? - не унималась сибирячка. - Лучше признайся, что не любишь людей. Поди, устала от них в магазине?
- Это правда - устала. Мне всю жизнь "гав", я в ответ "гав", и никто никогда меня не любил.
- Вот и меня в монастыре никто не любит, - вздыхала Евгения.
Кстати, когда позже грубую гостиничную удалили из монастыря, то защищала и утешала рыдающую продавщицу только одна Евгения.
И всё-таки было бы преувеличением сказать, что Евгению недолюбливали в монастыре, но её действительно осуждали за постоянные конфликты с батюшкой. Конфликты же были такие. Спросишь, бывало:
- Женя, не знаешь, будет ли батюшка исповедовать на всенощной?
- Не знаю и знать не хочу. У меня с ним кончено всё.
На всенощной же обнаруживалось, что Евгения стоит в очереди на исповедь к батюшке. А не достоявшись, бежит за ним, умоляя:
- Батюшка, возьмите меня на исповедь. У меня такой грех на душе!
А время уже за полночь, и батюшка отвечает:
- Утром придёшь, Евгения.
- Батюшка, я же ночь не усну. Мне всего на минуточку!
- Кому сказано - завтра.
- Ах, так? Простите, но больше я к вам не подойду.
Утром Евгения первой стояла на исповедь и, опустившись на колени, каялась в слезах. Вот так она регулярно "уходила" от батюшки и горевала, заявляя:
- Я думала, монастырь - это любовь, а здесь даже от батюшки сочувствия не дождёшься.
Батюшка у нас строгий - и прогнать может. Но тут он говорил, пряча улыбку:
- Евгения, я же не виноват, что тебе достался такой духовный отец. Ты уж потерпи меня как- нибудь, а?
- Да как она смеет так относиться к батюшке! - возмущались особо благочестивые сёстры.
А батюшка однажды сказал с горечью, что среди множества людей, именующих его своим духовным отцом, настоящих духовных чад можно по пальцам перечесть. Евгения же была воистину духовным чадом батюшки, и он спрашивал с неё строже, чем с других. А с особо благочестивых что спрашивать? Там всё гладко - и грехов особенных нет, и духовного роста нет. Нет той особой духовной жажды, какая была у мятежной Евгении.
В Евгении чувствовался этот потаённый огонь и даже нетерпеливость в стремлении к Богу. Словом, тут шла такая духовная брань, что однажды, не выдержав, она пожаловалась на свои скорби схимонахине Сепфоре.
- Только не отходи никуда от Оптиной, - сказала ей схимонахиня, - а Божия Матерь тебя Сама до конца доведёт.
И Евгения приготовилась всё терпеть и смиряться, как её вдруг выселили из гостиницы под весьма недружелюбный комментарий.
- Мнози раны грешному, - изрекла одна особо благочестивая сестра, поясняя для окружающих, что Евгения воистину достойна изгнания из святой обители за столь беспардонное отношение к батюшке.
- Женька просто дура, - уточнила другая. - Только по глупости можно квартиру продать, чтобы потом бомжевать!
Словом, шёл некий шабаш, где особо усердствовали двое взрослых сыновей Евгении, тут же примчавшихся в монастырь на машине, чтобы увезти из Оптиной мать. Сыновья у Евгении достойные люди, один даже депутат Думы. Но они с такой яростью отрицали Бога, что было тягостно слушать их.
Сыновья теперь торжествовали - что, мол, хорошего в монастыре, если их любимая мама трудилась здесь, не щадя сил, а её вышвырнули вон, как кутёнка? Монастырь они ненавидели, а к маме относились с такой нежностью, что теперь по- детски спорили из-за неё:
- Маму я заберу к себе. Она меня больше любит!
- Нет, я заберу. Мама, умоляю, поедем ко мне?
Евгения плакала, не отвечая. Вещи уже погрузили в машину, когда она вдруг сказала решительно:
- Никуда я из Оптиной не уеду. Хоть под кустом, а останусь здесь.
- Как под кустом? - рассердились сыновья.
А Женя уже улыбалась сквозь слёзы и сказала,
перекрестившись на купола Оптиной:
- Прости, Божия Матерь, моё малодушие. Да разве Ты, Пречистая, оставишь меня?
И Пречистая не оставила. К Евгении тут же подошёл местный житель и предложил ей купить у него квартиру, расположенную сразу за стеной монастыря, и при этом за те малые деньги, какие были у Жени. Таких смешных цен на жильё в природе уже не было. Более того, хозяин оставил Жене бесплатно всю мебель, холодильник, посуду, полный погреб картошки, моркови, а в квартире был сделан ремонт. Происходило некое чудо, и даже сыновья понимали, что тут не просто квартира, но дар свыше, и такой несомненный дар.
Как же чудесно устроено всё у Господа! Оказалось, что никакого изгнания из монастыря не было - надо было всего лишь погрузить вещи в машину, чтобы сразу перевезти их в благоустроенный дом. Под окнами новой квартиры был небольшой огород и сад. И сыновья бросились осматривать его, восклицая при виде находок:
- Мама, тут малины спелой полно, а ещё есть смородина и крыжовник. Давай посадим побольше клубники, а мы на клубнику приедем к тебе?
Сыновья теперь охотно навещали мать, радуясь этому клочку земли, где так интересно что-то сажать. Иногда из любопытства они заглядывали в храм, а потом стали задерживаться здесь, чувствуя необъяснимую на словах благодать. Так начался их путь к Богу.
Мне очень понравилась новая квартира Жени. Это была бывшая монастырская келья с высокими сводчатыми потолками, где, кажется, всё ещё чувствовался дух прежних монахов-молитвенников.
- Ремонт надо делать, - вздохнула Женя.
- Зачем ремонт? - удивилась я. - Смотри, как чистенько всё побелено.
- Это чистенько? Да кто так белит? Завтра же перебелю потолки.
Переубеждать Женю было бесполезно - это я знаю по своей сибирской родне. Вымоешь дом перед их приездом, а они начинают тут же перемывать.
- У меня порядок такой, - объясняла двоюродная сестрица, - проведу ладонью по половицам, и, если налипнет какая соринка, тут же заново вымою пол. Это ж легко и одно удовольствие!
Словом, Женя была из той сибирской породы, где побелить потолки - удовольствие. Но побелить не получилось. Потолки в келье где-то под пять метров - не достать со стремянки. Женя поставила стремянку на стол, а та пошатнулась. Евгения упала и расшиблась так сильно, что потом долго ходила с забинтованной головой.
После этого случая Женя отстранилась от всех и будто ушла в затвор. Сёстры даже обижались - напрашиваются к ней в гости на чай, а Женя отвечает:
- Да некогда мне чаи распивать. Псалтирь опять не дочитала. Где время взять?
Она жила взахлёб, торопясь. На рассвете бежала на полунощницу, не пропуская ни одной службы и отводя лишь краткое время на сон. А через год она стала слабеть. Убирается в храме, чистит подсвечники и вдруг в изнеможении присядет на скамью.
- Женя, тебе плохо? - спрашивали её.
- Хорошо мне! - отвечала она сердито и тут же с горячностью принималась за работу.
Так и работала Женечка в монастыре почти до самой смерти, пока её на "скорой" не увезли в больницу. Приговор врачей ошеломил всех - рак в последней стадии, печень уже разложилась, и началась предсмертная водянка. Некоторое время её держали в больнице, мучая бесполезными уже уколами и обольщая пустыми надеждами. Словом, шло то обычное лицедейство перед лицом смерти, когда врачи яснее ясного понимают - никакое лечение уже не поможет, и можно оказать человеку лишь последнюю милость, дав ему умереть дома, а не в казённых стенах. И батюшка увёз Евгению из больницы домой.
Сыновей немедленно известили телеграммой. Но когда они спешно приехали к матери, в келье уже шёл монашеский постриг. У сыновей, как они признавались потом, волосы дыбом встали - умирала их земная мать Евгения, но рождалась монахиня Вера.
Всего четырнадцать дней прожила на земле монахиня Вера. В келью к ней пускали теперь только по благословению батюшки, хотя многие стояли тогда под дверьми, предлагая помощь.
- Да что вы ходите к ней толпами? - говорил батюшка. - Дайте, наконец, человеку покой.
Меня тоже не пустили в келью, а повидались мы с монахиней Верой так. В келье мыли полы, и меня попросили посидеть с ней на лавочке у дома. В монашеском облачении я увидела её впервые и поразилась преображению: лицо её сияло такой неземной радостью, что источало, казалось, свет. Мы обнялись: "Прости меня, мать Вера". - "Это ты меня, родная, прости". Обнимались, понимая - прощаемся, и мать Вера сказала:
- Я ведь знаю - я скоро умру, но я почему-то такая счастливая. Какой у меня батюшка! И как меня все любят. Откуда, скажи мне, столько любви?
Происходило нечто необъяснимое, и я попросила:
- Мать Вера, расскажи о себе.
- Жизнь у меня была тяжёлая. Росла сиротой, горькая доля. A-а, грех роптать. Слава Богу за всё!
Не желая роптать, мать Вера многое недоговаривала. И я знаю о ней лишь то, что она рано лишилась мужа и осталась с маленькими детьми на руках. Жить было негде, ждать помощи не от кого. И тогда она пошла путём тех отважных сибирячек, что уезжают на Крайний Север, где добывают нефть или газ. Зимой здесь морозы под пятьдесят градусов - птицы падают на лету, а в пургу можно заблудиться у дома. Но на Севере платят "северные", а на газовом месторождении, где работала Женя, хорошо доплачивали за вредность. Добытчики газа, бывало, пели частушку: "Химия, химия, вся мордеха синяя!" Но молодая мать дорожила этой вредной химией, позволяющей сытно кормить сыновей. Всю жизнь она, как марафонец, бежала к цели - получить квартиру, поставить на ноги детей. Бога она никогда не отрицала, а только не знала Его. И временами наваливалась такая тоска, что однажды она уснула в слезах. Во сне она увидела Божию Матерь - такой, как её изображают на иконе "Спорительница хлебов". Женя даже проснулась от счастья, услышав Её голос:
- Иди ко Мне.
- Иду, иду! - воскликнула Женя, сама не зная, куда идти.
Но сон был для неё таким откровением, что Женя тут же взяла отпуск и поехала в Москву, чтобы отыскать здесь приснившуюся ей, как она считала, "картину". Обошла все музеи и допытывалась у экскурсоводов: может, кто видел такую картину?
- Возможно, вы ищете "Мадонну" Рафаэля? - спрашивали её. - Там тоже Дева парит в облаках.
- Нет, там внизу пшеничное поле и снопы стоят.
Годами она расспрашивала людей и искала свою "картину", став за это время верующим православным человеком. Однажды во время отпуска Женя гостила у подруги в Калуге, и та предложила ей съездить вместе в Оптину.
Когда Евгения увидела в монастыре икону "Спорительница хлебов", она обомлела - это была её "картина", и голос Божией Матери по-прежнему звал:
- Иди ко Мне!
- Иду! - откликнулась она с горячностью и, продав квартиру, тут же приехала в монастырь.
Доцветали последние осенние хризантемы, а мы с монахиней Верой сидели на лавочке, перебирая в памяти подробности её жизни.
- А помнишь, как ты белила потолок и упала?
- Да, расшиблась, казалось, насмерть. Лежу в крови на полу, не могу подняться. И только молю и прошу Божию Матерь, чтобы хоть кто-то пришёл на помощь. Тут входят в келью трое наших Оптинских братьев, убиенных на Пасху, - иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт. Подняли меня и говорят…
- Что?
Но мать Вера лишь молча покачала головой, не решаясь говорить о сокровенном.
- А знаешь, - вспомнилось мне, - что они приходили к схимонахине Сепфоре за пять дней до её смерти? "Отец Василий, улыбаясь, в дверях стоит, - рассказывала она, - а отец Трофим и отец Ферапонт целуют меня, кто в носик, кто в лобик".
По монашескому обычаю на погребении лицо старицы Сепфоры было закрыто наличником, и, прощаясь, её целовали "кто в носик, кто в лобик".
- Да, я знаю, - сказала мать Вера, - они являются и помогают людям.
- И тебе помогают?
- Очень!
Она снова замолчала, вглядываясь в отрешённом спокойствии в ту неведомую даль, куда нет входа живым. "Мы ищем покоя в мнимом покое, - писал преподобный Нектарий Оптинский, - а оный обретается в кресте".
И всё-таки это был тяжёлый крест. Медсестра, дежурившая у постели умирающей монахини Веры, рассказывала потом, что боли были невыносимые, никакие лекарства не помогали. Но ни единой жалобы она от монахини не слышала. Губы закусывала от боли, да. А ещё шептала молитву: "Достойное по делом моим приемлю, помяни мя, Господи, во Царствии Твоем".
Батюшка исповедовал и причащал мать Веру ежедневно. А потом причащать стало невозможно - Вера не могла уже проглотить даже глоток воды. Однажды, измученная, она попросила:
- Отец, утешь.
- Мы монахи, мать Вера, - ответил батюшка, - и недостойны утешения.
И они снова рубились в два меча в той незримой духовной брани, где чем ближе спасение, тем яростней брань…
За несколько дней до смерти мать Вера взмолилась:
- Отец, изнемогаю. Благослови в путь!
- Подождём до воскресенья, мать Вера, - сказал, помолившись, батюшка.
В воскресенье был день Ангела батюшки и общий праздник для его духовных чад, дружно причастившихся в тот день. Мать Вера тоже вдруг беспрепятственно причастилась у себя дома, и батюшка трижды осенил её напрестольным крестом, благословляя в путь. После причастия боль исчезла, и душа обрела покой.
После литургии мы поздравляли батюшку и пели "Многая лета". А у меня вдруг заныло сердце:
- Батюшка, благословите сходить к матери Вере.
- Сходи.