Словом, в те дни, когда Петербург и Россия ликовали, восхваляя Бородинскую битву, а Екатерина Ильинична принимала поздравления в связи с присвоением ее мужу фельдмаршальского звания, русская армия находилась в десятках верст от Бородино. В ночь с 7-го на 8 сентября, оставив Бородинское поле, отбиваясь от наседавшего авангарда Мюрата, приближалась она к Москве, а точнее - к позициям у деревни Фили, кои выбраны были для очередного сражения начальником главного штаба Большой действующей армии генералом от кавалерии Л. Л. Беннигсеном.
К великому сожалению, Леонтий Леонтьевич Беннигсен в очередной раз проявил свою полководческую несостоятельность. Позиция, выбранная им, оказалась крайне невыгодной.
Простираясь по фронту на шесть километров, для армии, потерявшей почти половину своего состава, она была велика. Левый фланг ее был практически открытым. Глубина же позиций составляла всего два километра, упираясь в крупную водную преграду - Москву-реку, через которую имелось лишь восемь наплавных мостов, не приспособленных для переправки по ним тяжелых грузов: артиллерии, обозов, а также кавалерийских корпусов.
Спуски к мостам были крутыми, доступными лишь для пехоты. Позиции пересекались идущими с запада на восток двумя извилистыми речками и большим количество оврагов и рвов, что затрудняло маневр войск и к тому же создавало условия для просачивания противника в глубь обороны. Эти же обстоятельства препятствовали действиям пехоты в бою в колоннах и каре. Местность не позволяла занять господствующее положение над противником, могла хорошо просматриваться им, и войска и артиллерийские позиции, расположенные здесь, могли быть подвержены губительному артиллерийскому огню.
Конечно, в случае неудачи в сражении переправить армию на противоположный берег реки было бы невозможно. При этом переправившаяся часть войск была бы несомненно потеряна при преодолении ею такого крупного города, как Москва.
Возможность второго генерального сражения и участь Москвы решено было обсудить на военном совете в Филях, что состоялся 13 сентября в избе крестьянина Андрея Фролова. По свидетельству очевидцев, в ожидании приезда Беннигсена Кутузов пребывал в расстроенных чувствах. Задуматься же было над чем. Несмотря на огромную настойчивость, просьбы и мольбы, армия не получила в пополнение ни одного человека. Предстояло решиться - принимать ли сражение в невыгодной позиции с противником, имеющим полуторное превосходство в силах.
По прибытии Беннигсена военный совет в составе М. И. Кутузова, Л. Л. Беннигсена, М. Б. Барклая де Толли, Д. С. Дохтурова, П. П. Коновницына, Н. Н. Раевского, А. И. Остерман-Толстого, Ф. П. Уварова, А. П. Ермолова и К. Ф. Толя был открыт.
Открывая военный совет, Кутузов особое внимание обратил на необходимость сохранения армии.
Затем слово было предоставлено автору позиций для сражения. Восхваляя выбранное им место, Беннигсен предложил для обсуждения вопрос: "Выгодно ли сразиться под стенами Москвы или оставить ее неприятелю без боя?"
Пользуясь правом председателя военного совета, Кутузов прервал Беннигсена и поставил другой вопрос: "Ожидать ли нападения неприятеля в невыгодной позиции или отступить за Москву?"
Дискуссия началась с выступления командующего 1-й Западной армией генерала Барклая де Толли. Преодолевая волны очередного приступа лихорадки, Михаил Богданович заявил: "Позиция для сражения непригодна: в случае неудачи вся армия была бы уничтожена на ней до последнего человека". И далее: "Защищая Москву, мы не спасем Россию… но, сохранив армию, мы приобретем возможность продолжать войну, коя с присоединением с резервами может завершиться сохранением армии и Отечества".
Мнения участников совета разделились. При этом некоторые из них предлагали свои варианты. Тот же Беннигсен предложил вместо оборонительного - наступательный вариант. Кроме Кутузова и Барклая за отступление высказались Остерман-Толстой, Раевский и Толь.
Против отступления были Беннигсен, Дохтуров, Коновницын, Уваров и Ермолов.
Последним говорил Кутузов: "С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к нам на подкрепление. Самим уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Знаю, ответственность обрушится на меня, но жертвую собою для блага Отечества. Приказываю отступать". И чуть помолчав: "За разбитые горшки и отвечать, и платить придется мне".
Принять столь роковое решение на оставление Москвы было непросто.
Генералу Остерману-Толстому, человеку редкой храбрости, проголосовавшему за оставление Москвы без боя, в последующем постоянно и казалось, что армия считает его трусом.
Генерал Коновницын, уже после войны предвосхищая ответ на заданный вопрос о военном совете в Филях, восклицал: "Совесть моя чиста, совесть моя чиста. В военном совете в Филях я был против сдачи Москвы. Совесть моя чиста".
Командир 8-го корпуса генерал Бороздин открыто называл приказ Кутузова о сдаче Москвы предательским.
Сам же Кутузов, после принятия решения о сдаче Москвы, много плакал, позднее заявив: "Я весил Москву с целой Россией и со свободой Европы".
Недруги же Кутузова уверяли: "Отступив после Бородинского сражения, Кутузов тем подтвердил свое поражение в Бородинской битве, а оставив без боя Москву, не только нанес непоправимый ущерб нации, но и подорвал боевой дух армии".
А пока Петербург и вся страна были поражены. Особое негодование выражал царский двор. Специальное заседание Комитета Министров постановило: "Комитет полагает предписать главнокомандующему армиями, дабы, во-первых, доставил сюда он протокол того Совета, в коем положено было оставить Москву неприятелю без всякой защиты, и, во-вторых, чтобы на будущее время всегда присылал он полные о всех мерах и действиях своих сведения". Царь угрожающе писал Кутузову: "Вы… обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы…"
Но Кутузов имел право на столь ответственное решение. Более того, решиться оставить Москву мог только Кутузов. Он был человеком, обладавшим полным доверием армии и народа, способным правильно оценить сложившуюся обстановку, твердо уверенным в том, что содеянное им оправдается всем последующим ходом событий.
В ночь на 14 сентября 1812 года русская армия покидала Москву. К исходу дня главные силы ее были в 15 верстах восточнее древней столицы. После второго суточного перехода, оставив часть арьергарда для "фальшивого движения, дабы увлечь за собой неприятельские отряды", совершенно неожиданно для окружающих Кутузов резко изменил движение войск. Армия форсированным маршем перешла на Тульскую, а затем на Калужскую дорогу и 2 октября сосредоточилась в Тарутине.
В Москву вступил неприятель.
С приходом французов начались пожары, грабежи, мародерство и насилия. Москва горела целую неделю, и целую неделю Наполеон, казалось, праздновал свою победу. Но тщетно авангард его разыскивал русскую армию к востоку от Москвы. Нигде не было и признаков ее. Русское войско "исчезло бесследно".
Между тем в результате гениально задуманного и блестяще осуществленного флангового марш-маневра оно оказалось юго-западнее Москвы, в исключительно выгодном стратегическом положении.
Став лагерем в Тарутине, Кутузов не только прикрыл оружейные заводы Тулы, литейные - Брянска и военные запасы Калуги, но и отрезал от Наполеона чрезвычайно важные в военном и экономическом отношении южные районы России. Находясь здесь, он мог пополнять армию резервами, оружием, продовольствием, одеждой, обувью, фуражом и обозом, свободно маневрировать своим стратегическим резервом - 3-й Западной и Дунайской армиями. К тому же русские войска нависали над Смоленской дорогой - основной коммуникацией, связывавшей французскую армию с ее тылом и оказавшейся объектом активного действия партизан. Имея в своем тылу главные силы русской армии, Наполеон не мог что-либо предпринять и на петербургском направлении.
Словом, армия Наполеона оказалась в кольце, образованном русскими войсками и партизанскими отрядами. Поражение ее было только вопросом времени. "Каждый день, проведенный нами в этой позиции, был золотым для меня и для войск, и мы хорошо им воспользовались", - писал полководец. Время работало на Кутузова.
Осенью 1812 года царь, снова проявив невежество в стратегии ведения войны, потребовал от главнокомандующего немедленных наступательных действий, "дабы успокоить Россию", на что Кутузов отвечает: "Дело надо вести к тому, чтобы Россию спасти, а не успокаивать ее".
Кутузовский маневр с оставлением Москвы и выходом русских войск в Тарутино, во фланг неприятеля, одним из первых оценил Наполеон. "Ваша хитрая лиса - Кутузов меня сильно подвел своим фланговым маршем", - сказал он позднее. Окончательно осознав, что оказался в западне, уготованной Кутузовым, и пытаясь склонить главнокомандующего русской армией к переговорам о почетном мире, он писал: "Князь Кутузов! Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша светлость поверили тому, что он Вам скажет, особенно когда он выразит вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю всевышнего, чтобы он хранил вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом".
Попытки Наполеона достичь "благоугодного мира" успехов не имели.
В сентябре 1812 года в Петербурге горячо обсуждались не только Бородинское сражение, но и "тарутинские баталии". Поводов же для разговоров было достаточно. Еще бы! Оставил пост главнокомандующего 1-й армией генерал Барклай де Толли; уволен от армии "по участившимся болезненным припадкам" начальник штаба Беннигсен. "…Бешеный Федька Ростопчин перед оставлением штаб-квартиры главнокомандующего сжег свое имение", - писал современник.
Причиной отставок и перемещений, произведенных главнокомандующим, была сильная оппозиция во главе с английским "посланником" при действующей армии сэром Робертом Вильсоном, мечтавшим "о победе Англии над Наполеоном ценой разорения и любых жертв России". К тому же от недругов Михаила Илларионовича в Петербург шли письма, в которых уверялось, что Кутузов, "достигнув крайних целей своих желаний, утвердившись в должности главнокомандующего, проводит время в совершенном бездействии". Тот же Ростопчин, оказавшись в немилости у главнокомандующего за неспособность в подготовке ополчения, теперь писал царю: "Вот уже дня четыре Кайсаров подписывает все бумаги, подделывая подпись Кутузова… он только ест и спит полный день". Особую помеху Кутузову представлял генерал Беннигсен, который, по словам К. Клаузевица, всячески старался "получить возможность при случае самому протиснуться на первое место". В оппозиции Кутузову оказался и Барклай де Толли, считавший тарутинский маневр неидеальным, недовольный реорганизационными мероприятиями в действующей армии, возмущенный деятельностью (а точнее - бездеятельностью) начальника главного штаба, болезненно переносивший несправедливости по отношению к нему. К этому надо добавить и окончательно измотавшую генерала болезнь. В такой обстановке Кутузов вынужден был предпринимать ответные меры.
Первым действующую русскую армию, ссылаясь на состояние здоровья, достойно покинул Михаил Богданович Барклай де Толли.
Между тем русская армия и ее главнокомандующий отнюдь не предавались "тарутинскому безделию". Кутузов не спал, а умело управлял губерниями, оказавшимися на военном положении, провел решительную реорганизацию действующей армии, содействовал развитию партизанской борьбы. Войска пополнялись резервами, обучались, создавались запасы оружия, пороха, снаряжения и провианта.
В октябре русские войска наносят первый ощутимый удар врагу у речки Чернишня. Полковник А. Ф. Мишо, доставивший в свое время в Петербург прискорбное известие об оставлении Москвы, теперь доставил сюда же сообщение о первой победе. Император, только что отправивший Кутузову очередное гневное письмо, награждает главнокомандующего золотой шпагой, украшенной алмазами, и лавровым венком.
Вслед за тем Кутузов вручает начальнику штаба своего "алмазные знаки к ордену Святого Андрея Первозванного" с изобличением Беннигсена в непорядочности. (Дело в том, что одновременно к награде Беннигсена император приложил и письмо-кляузу его на Кутузова.) После чего Беннигсену в Большой действующей армии делать было нечего.
Вскоре даже малосведущим в военном деле людям стало ясно, что Кутузов превосходит Наполеона в военном искусстве. После поражения в сражении при Малоярославце, имевшем место с 24 по 26 октября, "непобедимая армия", непрерывно преследуемая русскими войсками и партизанами, в весьма жалком виде уходила из России по разоренной ею же Смоленской дороге.
Об этом кульминационном моменте борьбы Кутузов доносил в Петербург: "Сей день есть один из замечательнейших в сию кровопролитную войну, ибо потерянное сражение при Малоярославце повлекло бы за собою пагубнейшее следствие и открыло бы путь неприятелю через хлеборобнейшие наши провинции".
Что же касается Наполеона, то, по словам Сегюра, "с сего момента он стал видеть перед собою только Париж, так же как, уезжая из Парижа, он видел перед собой только Москву".
Затем последовали победы под Красным, на Березине, в междуречье Березины и Немана. Преследуя противника флангово и фронтально, не допуская ни малейшей возможности к сопротивлению, войска во главе с Кутузовым стремительно гнали врага.
Любопытное сравнение. Русская армия, отступая от Немана до Тарутина, сохранив свою боеспособность, преодолела это расстояние почти за три месяца.
"Гениальный" Наполеон, отступая, преодолел этот же путь на месяц быстрее, полностью потеряв свою "великую и многоликую".
И хотя не все происходило идеально гладко, в частности, полностью окружить французскую армию восточнее Березины не удалось, тем не менее в декабре враг был изгнан из пределов России, о чем 19 декабря Кутузов доносил царю: "Исполнились слова Вашего Императорского Величества: усыпана дорога костями неприятельскими! Да вознесет всякий россиянин благодарственные молитвы ко всевышнему, а я посчитаю себя счастливейшим из подданных, быв избран благодетельной судьбою исполнителем Высочайшей воли Вашего Императорского Величества".
22 декабря 1812 года фельдмаршал Кутузов оповестил русский народ и армию о полной победе над врагом: "Война окончилась за полным истреблением неприятеля".
В приказе же своем по армии он призывает войска: "Потщиться довершить поражение неприятеля на собственных полях его".
Зимой 1813 года русская армия победоносно пронесла знамена свои по освобожденным ею странам Европы.
Европа, ликуя, радостно встречала своих освободителей. И всюду славу русского оружия соединяли со славой русского полководца. При появлении главнокомандующего повсеместно раздавались возгласы: "Ура Кутузову! Да здравствует великий Кутузов!"
"Вообразить нельзя, как мы приняты в Пруссии, - писал Михаил Илларионович в Петербург. - Никогда ни прусского короля, ни его войска так не принимали". И далее: "В Шлезии мне очень приятно, как возвышают дела наши. Сегодня дам с двадцать съехались издалека и собрались перед окошком. Увидя, наконец, что я долго не показываюсь, просили адъютантов, чтобы я подошел к окошку. Я их позвал к себе и слышал множество комплиментов, что они приехали видеть своего избавителя, что им теперь не надобно смотреть на портреты мои, что мой образ запечатлен в сердцах их".
Кстати, о портретах. В другом письме к Екатерине Ильиничне Кутузов написал: "Пришли, пожалуйста, несколько, хотя три экземпляра, ежели есть, моих гравированных портретов. Из России пишут незнакомые и просят. А вот как в Берлине награвировали по расспросам, посылаю; достану да пришлю таких, что в разных костюмах, и в шубе, и бог знает как. Есть такие, что и не две копейки…"
Небезынтересно заметить, что находившийся при главном штабе поэт В. А. Жуковский после сражения под Красным посвятил Кутузову стихотворение "Вождю победителей". Размноженное в виде листовок в походной типографии, оно высоко оценивало стратегию главнокомандующего русской армией.
Однако слава и похвалы не вскружили голову полководцу. В ответ на хвалебную оду Д. И. Хвостова Михаил Илларионович писал: "Вы как бы возвышаете меня пред Румянцевым и Суворовым. Много бы я должен был иметь самолюбия, если бы на сию дружескую мысль вашу согласился. И если из подвигов моих что-нибудь годится преподанным быть потомству, то оно только оттого, что я силюсь по возможности моей и по умеренным моим дарованиям идти по следам сих великих мужей". В письме же к Г. П. Ермолову он как бы признается: "Похвалы, которыми я удостаиваюсь нередко от соотечественников моих, разделяю с моими сподвижниками, коих храбрости обязан я тем, что все надежды мои вижу увенчанными успехом".
Популярность Кутузова оказалась не по душе царской фамилии. Вот что писала царю его сестра, великая княгиня Екатерина Павловна: "Радость всеобщая, а фельдмаршал озарен такой славой, которой он не заслуживает: зло берет видеть, как все почитание сосредоточивается на столь недостойной голове".
Александр I, обеспокоенный популярностью полководца, стремится ограничить права, предоставленные ему Положением о Большой действующей армии. Он создает особый комитет из трех сенаторов, дабы поставить деятельность главнокомандующего под контроль.
Вместе со всеми успехам войска российского радовалась и семья Михаила Илларионовича, уважение и интерес к которой в Петербурге нарастали с каждым днем. Интерес к семье объяснялся и новостями, "из первых рук полученными" - из частных писем главнокомандующего.
Михаил Илларионович постоянно беспокоился о домашних делах. Насколько это представлялось возможным, высылал деньги для уплаты долгов. Но с чувством собственного достоинства он писал Екатерине Ильиничне: "…Я мог бы гордиться тем, что я первый генерал, от которого бежит гордый Наполеон".
Из писем же к Екатерине Ильиничне Петербург знал и то, что в отношениях Кутузова с императором "по-прежнему бывает розно". Надо сказать, что письма теперь были более редкими и краткими. Однако, понимая чрезмерную занятость супруга и его затруднения со зрением, Екатерина Ильинична принимала это как должное. Впрочем, некоторые из писем писались теперь князем Николаем Даниловичем Кудашевым - зятем Кутузовых, пребывавшем в то время в свите главнокомандующего. Храбрый и способный генерал погиб позднее в битве под Лейпцигом. Еще одна дочь Михаила Илларионовича овдовела в ходе наполеоновских войн.