Таково, по-видимому, последнее слово современной науки.
Даймон
Разочаровавшись в объяснениях Полибия, мы, естественно, должны обратиться к тем версиям, которые существовали до него. Нам говорят, что Публия посещали видения. Что об этом известно? Если внимательно прислушаться ко всем этим рассказам, то можно заметить, что и Сципион, и все окружающие приписывали богам сам момент озарения. Весь план взятия Нового Карфагена был внушен ему явившимся во сне Нептуном (Polyb., X, 11, 7). Люди верили, говорит Полибий, что "все его планы складывались при участии божественного вдохновения" (ibid., X, 2, 12). "Все думали, что он все делал по внушению бога", - говорит Аппиан (Арр. Hiber., 88). Он не предпринимал, по словам Ливия, ни одного сколько-нибудь важного дела, не испросив совета у бога. Для этого-то он один и запирался ночью в храме Юпитера (Liv., XXVI, 19).
Как бог являлся Сципиону? Это можно видеть из слов Полибия. Он пишет, что все считают, будто Публий поднял родное государство на такую высоту силой сновидений и вещих голосов (Polyb., X, 2, 9). И в другом месте: "Все воображали, что Публий беседует с богами не только во сне, но и наяву, днем" (ibid., X, 5, 5). И Ливий говорит о ночных видениях Сципиона (Liv., XXVI, 41, 18). По-видимому, Публий видел богов только во сне, а слышал наяву. Отсюда "вещие голоса". Из всех его снов мы знаем только один - явление Нептуна. Что касается голосов, то некоторые сведения сообщает Аппиан.
Он рассказывает, что однажды в Иберии римляне попали в очень трудное положение. Нужно было дать битву, но неприятель настолько превосходил их числом, что полководец не мог на это решиться. В таких мучительных сомнениях прошло у них несколько дней. Вдруг Сципион явился к войску "с таким взглядом и осанкой, словно он снова был охвачен божественным вдохновением. Он сказал, что явился его даймон и позвал его на врагов" (Арр. Hiber., 101–102). Об этом же даймоне мы читаем в другом месте: "Сципион внушил всем мнение, что прибыл по воле бога и обо всем получает советы от даймона" (Арр. Lyb., 25). Когда же в 149 году до н. э., четверть века спустя после смерти Публия, его приемный внук Эмилиан начал совершать в Африке блистательные подвиги, старые воины стали поговаривать, "что ему помогает тот же даймон, который, как считали, предвещал его деду Сципиону, что должно случиться" (ibid., 491).
Это ценнейшие свидетельства. Из них мы можем сделать ряд важных выводов. Оказывается, у Публия был свой постоянный божественный дух. По-гречески его назвали δαιμόνιον, а по-латыни гений. Перед всеми важными событиями даймон давал Сципиону предсказания, причем Публий решался на опасные предприятия не ранее, чем услышит его голос. Не ему ли он обязан той необычайной уверенностью в успехе, которой так поражались современники? Далее, явление даймона было вселением бога: у Сципиона менялись лицо, голос, осанка.
Разумеется, сразу же вспоминается даймон Сократа. Он являлся в виде вещего голоса (Plat. Apolog., 40 А - В). Его знака Сократ ждал перед всеми важными событиями. Когда он в последний раз вышел из дома, направляясь в суд, он все время надеялся услышать голос даймона. Он ждал его в зале суда, ждал даже, когда произносил речь. "Ведь прежде, когда я что-нибудь говорил, он останавливал меня даже на полуслове". Но дух молчал. И Сократ понял, что он велит ему умереть (ibid.). Рассказывают о многих случаях поразительных пророчеств этого даймона. Например, однажды, когда афиняне были разбиты и бежали, Сократ пошел другой дорогой, чем все остальные, и единственный вернулся домой невредимым, а его товарищи наткнулись на врагов. На вопрос друзей, почему он не идет вместе с ними, он отвечал, что ему запрещает даймон. "Антипатр собрал очень много случаев, когда Сократ получал удивительные предсказания", - пишет Цицерон (Cic. Div., I, 123).
Таким образом, даймон Сократа был также постоянно всю жизнь сопровождавшим его божественным голосом, в веления которого он твердо верил. Голос давал ему предсказания, как и Сципиону. Единственное, что отличало обоих духов, это то, что даймон Сократа только запрещал: "Он и сам говорит в книгах сократиков, что это было некое божество, которое он называет δαιμόνιον, которому он всегда повиновался, причем оно никогда не указывало, но часто запрещало" (Cic. Div., I, 122). Голос же Публия звал его на врагов. По свидетельству Ямблиха, даймон был и у Пифагора (Vit. Pyth., 15). Аммиан Марцеллин пишет, что гениев могли видеть и беседовать с ними очень немногие: Пифагор, Сократ, царь Нума и Сципион Африканский (Amm. Marc., XXI, 14).
К поразительным пророчествам даймона нашего героя можно отнести один случай, происшедший со Сципионом в Испании некоторое время спустя после взятия Нового Карфагена. О нем повествуют и Плутарх, и Валерий Максим, и Геллий (Plut. Reg. et imper. apophegm., Scip. mai., 3; Val. Max., III, В, 1; Gell., VII, 1). Привожу слова этого последнего: "Рассказы толпы о Сципионе (его чудесных связях с богами. - Т. Б.), по-видимому, подтверждались и укреплялись его словами и поступками и многим удивительным, что его окружало. Вот, например, один рассказ. В Испании он осаждал город, сильный и укрепленный и местоположением, и стенами, и защитниками, богатый съестными припасами; захватить его не было никакой надежды. Однажды он творил суд, сидя в лагере, а с этого места хорошо виден был город. Кто-то из воинов, стоявших подле него, спросил по обычаю, какой день и место он назначает в следующий раз для явки в суд. И Сципион, протянув руку, указал на самый акрополь осажденного города и сказал:
- Послезавтра вы явитесь на суд вон туда.
И так и случилось. На третий день после того, как он назначил день суда, город был взят. В тот же день он творил суд в акрополе города".
Когда же дух стал впервые посещать Публия?
Полибий говорит, что слухи о его видениях начались после избрания его эдилом. А это событие случилось, по мнению историка, в 217 году до н. э., то есть когда Сципиону было около восемнадцати лет. Ливий же пишет, что это было несколько раньше, как только он надел тогу взрослого, значит шестнадцати лет (Liv., XXVI, 19). Именно с этого времени начались те таинственные посещения Капитолия, о которых мы неоднократно упоминали на страницах этой книги (Gell., VII, 1; Val. Max., I, 2, 2; Vir. illustr., 49; Liv., XXVI, 19; Dio., 56, 39; App. Hiber., 89). Что он делал в храме, кого видел и слышал, покрывало какой тайны приподнимал, об этом не знал никто. Однако известно, что боги изъявляли ему свою волю двумя способами: вещими голосами или сновидениями. Поэтому можно предположить, что либо Публий слышал в храме голос своего даймона, либо засыпал. Это согласуется с общим мнением античности о боговдохновенных людях. Цицерон пишет, что все древние считали, что души могут общаться с богом или во сне, или в состоянии экстаза (Cic. Div., I, 4). Напомню, что Стаций в приведенной выше цитате говорит, что сны Сципиона были навеяны Юпитером, то есть связаны с его храмом.
Итак, Сципион был человеком, близко соприкасавшимся с мирами иными, человеком, которого посещали видения. Естественно спросить себя, какова же была природа этих видений. XIX век не слишком затруднял себя этим вопросом. Подобно Полибию, тогдашние ученые считали всех, о ком рассказывали такие вещи, либо ловкими мошенниками, либо сумасшедшими. Публия, разумеется, относили к разряду первых. Вот, например, как пишет о нем Моммзен: "Сципион был не настолько простодушен, чтобы разделять слепую веру толпы в свое ниспосланное свыше вдохновение, и не настолько прямодушен, чтобы это опровергать".
XX век уже не может разделять этой счастливой уверенности. Религиозность уже не кажется нам непременно либо лицемерием, либо тупостью. Поэтому современные ученые относятся с доверием к рассказам о видениях Сципиона и видят в них признак натуры экзальтированно-мистической. Особенно определенно высказал эту точку зрения Халльвард, назвавший Публия искренним, вдохновенным фанатиком, проводившим ночи в бдениях, в долгих страстных молитвах. Мюнцер считает и мать Сципиона женщиной до крайности экзальтированной, подверженной болезненным видениям. Змей, появившийся в ее постели, был плодом ее разгоряченного воображения. Свои видения она рассказывала сыну, что глубоко повлияло на его впечатлительную, склонную к мистицизму душу. Мистиком называет Публия в своей первой работе и Скаллард. В последней книге он более осторожно говорит, что Сципион был глубоко религиозным человеком, но не обязательно мистиком.
Само слово "мистик" несколько неопределенно. Под ним, собственно, можно понимать все, что угодно. Но образ, нарисованный Халльвардом, как-то мало согласуется со всем, что мы знаем о Сципионе. С другой стороны, был же даймон у Сократа, по никто, вероятно, не станет представлять этого мудрого и лукавого собеседника Федра и Алкивиада истовым фанатиком, проводившим ночи в бдениях и молитвах. Точно так же нет у нас никаких данных, чтобы превратить почтенную и набожную матрону, какой рисует Помпонию Полибий, в исступленную духовидицу. Ни один источник не содержит ни малейшего намека на это. Мюнцер ссылается на рассказ о змее. Но, во-первых, неизвестно, знала ли эту легенду сама Помпония. Кроме того, эта история, если даже принять ее на веру, ничего не говорит о видениях самой Помпонии. Ведь она не видела змея. Он появился, когда она спала, и его заметили домашние, вошедшие к ней в спальню. Когда они закричали и женщина проснулась, змей исчез. Так что одержимыми нужно счесть уж скорее домочадцев и слуг Сципиона, а вовсе не его мать.
Все эти домыслы основаны на представлении, что в контакты с иными мирами могут вступить только фанатичные пророки. Между тем уже приводимый пример Сократа показывает, что это не так. Мы знаем людей, которые находятся в постоянном контакте с демонами и богами. Это поэты. Об этом говорили чуть ли не все поэты, особенно ясно и подробно А. Блок. Он утверждал, что поэты черпают вдохновение из постоянного общения с "мирами иными". Рассказывая о странствиях художника по этим мирам, он пишет:
"Реальность, описанная мною, - единственная, которая для меня дает смысл жизни, миру и искусству. Либо существуют те миры, либо нет. Для тех, кто скажет "нет", мы останемся просто "так себе декадентами", сочинителями невиданных ощущений… За себя лично я могу сказать, что если у меня и была когда-нибудь, то окончательно пропала охота убеждать кого-то в существовании того, что находится дальше и выше меня самого; осмелюсь прибавить, кстати, что я покорнейше просил бы не тратить времени на непонимание моих стихов почтеннейшую публику, ибо стихи мои суть только подробное и последовательное описание того, о чем я говорю в этой статье".
Более того. Поэт является единственным посредником теми мирами и нами:
"Иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем. Художники, как вестники древних трагедий, приходят оттуда к нам, в размеренную жизнь, с печатью безумия и рока на лице".
Поэт постоянно слышит звуки тех миров, а иногда и видит пришельцев оттуда.
"На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, - катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир".
Сильно ошибется тот, кто примет описываемые Блоком звуки за некую аллегорию. Поэт и правда слышал звуки. Во время написания "Двенадцати" он слышал страшный шум:
Он записывает:
"Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь… Сегодня я - гений".
После этого он неожиданно оглох. На вопрос, почему он больше не пишет, он отвечал:
"Новых звуков давно уже не слышно… Было бы кощунственно и лживо напоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве".
Поразительные звуки слышал, по преданию, также Пифагор. Он единственный из смертных слышал "эфирные космические созвучия", "гармонию мироздания", то есть музыку сфер - "космические звучания из самого источника и корня природы" (Jambl. Vit. Pyth., 15). Иными словами, те звуки, о которых говорит Блок. Своим ученикам он пытался передать эти звуки в напевах лиры. Словом, поэты слышат звуки пространства, для нас пустого.
Но каким все-таки путем поэты могут слышать и видеть то, что недоступно обычным человеческим чувствам? Все они согласно утверждают, что в повседневной жизни они вполне обычные люди. Но вдруг на них "находит":
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
"Потому что легкое существо поэт, и крылатое, и священное, и творить он способен не прежде, чем станет боговдохновенным и исступленным и потеряет присутствие ума; пока владеет умом, никакой человек не способен творить и прорицать… Бог, отнимая у них ум, употребляет их себе в служители", - пишет Платон (Ion., 534 В - Е). Почему же поэт может творить, только лишившись рассудка? Потому, отвечает Платон, что тогда в него вселяется бог и говорит его устами. "Поэты не что иное, как толмачи богов, одержимые тем, в чьей власти находятся" (ibid.). Цветаева так описывает состояние поэтического творчества: "В человека вселился демон… Почему из всех, кто ходит по улицам Москвы и Парижа, именно на меня находит, и внешне так находит, что пены у рта нет, на ровном месте не падаю, что ни в больницу, ни в участок не заберут". То есть вселение даймона Цветаева сравнивает с эпилептическим припадком. Пушкин также момент вдохновения называет вселением Бога и описывает его так:
"Но уже импровизатор чувствовал приближение Бога… Лицо его страшно побледнело, он затрясся, как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукой черные свои волосы, отер высокое чело, покрытое каплями пота".
Здесь сказано просто "Бог". Но поэты часто указывают на собственных демонов - Муз. Платон пишет: "Один поэт зависит от одной Музы, другой - от другой. Зависимость же эту мы называем одержимостью" (Ion., 536 А). Пифагор слышал музыку сфер "при помощи некого несказанного и непредставимого даймона" (Jambl. Vit. Pyth., 15).
Сразу бросается в глаза разительное сходство между образом поэта и Сципиона. Поэты не проводят ночи в посте и молитвах. Напротив, в обычной жизни они зачастую "гуляки праздные", как пушкинский Моцарт. Но лишь они услышат голос даймона, как становятся боговдохновенными пророками. Само лицо их, голос и осанка меняется, как у Публия. Но можем ли мы называть поэтом человека, не написавшего ни строчки? Блок говорит, что поэт - это не тот, кто пишет стихи. Напротив, пишет он стихи именно потому, что он поэт. Поэт тот, кто приобщается к звуковой стихии вселенной. И в этом смысле Сципион, и Сократ, и Пифагор были поэтами.
К Публию Сципиону и относились как к поэту, а не как к пророку, ибо пророков почитают, поэтов же зачастую презирают как людей непонятных и вредных. На Публия многие смотрели как на фантазера, полного странных бредней. В этом смысле говорит Аппиан, утверждающий, что Публий и сам верил своим странным вымыслам и "всю жизнь сочинял о себе сказки" (Арр., Hiber., 88). Видимо, мы должны поверить этому сообщению, так как и Полибий с Ливием подтверждают, что Публий рассказывал о себе чудесные вещи; только они не осуждают его, как Аппиан, ибо видят в его поведении весьма определенный политический смысл. А Ливий прибавляет, что Публий любил окружать себя ореолом таинственности.
Кто знает? Может быть, следует представлять Сципиона похожим на тех таинственных людей, происходящих из страны неведомой и лучезарной, этих изгнанных из Атлантиды саламандров или Просперов Альпанусов, здесь, на земле, кажущихся удивительными чудаками, которых так любил выводить в своих сказках Гофман. Сидя в кругу бюргеров за кружкой пива, пуская из своей трубки колечки дыма, они на вопрос о своей родне с невозмутимым и непроницаемым видом рассказывают чудесную историю о царице Лилии и юноше Фосфоре.
- Помилуйте, почтеннейший, - слышится со всех сторон, - это же какая-то странная аллегория, а мы вас просили рассказать что-нибудь о себе, притом что-нибудь достоверное.
- Так что же?.. То, что я вам сейчас рассказал, и есть самое достоверное из всего, что я вам могу предложить, добрые люди, и в известном смысле оно относится и к моей жизни, ибо я происхожу именно из той долины, и огненная лилия, ставшая под конец царицей, была моя пра-пра-пра-бабушка, так что я сам, собственно говоря, принц… Но если бы я знал, что любовная история, которой я обязан своим происхождением, так мало вам понравится, я бы сообщил вам скорее кое-какие новости, которые передал мне мой брат при вчерашнем посещении.
- Как, у вас есть брат, господин архивариус? Где же он? Где он живет? Также на королевской службе или он, может быть, приватный ученый? - раздавались со всех сторон вопросы.
- Нет, - отвечал архивариус, холодно и спокойно нюхая табак, - он стал на дурную дорогу и пошел в драконы…
- В драконы, - раздалось отовсюду, точно эхо.