"От самого восхода солнца там, за Меотийскими болотами, нет никого, кто мог бы сравниться с ним подвигами" (Ер., fr. 1–2).
"Здесь лежит тот, кому ни согражданин, ни чужеземец был не в силах воздать награды, достойной его трудов" (Ep., fr. 5–6).
Он дал своему герою прозвище fulmen belli - молния войны, которое охотно повторяли римские поэты и писатели. Намекал ли он на его стремительность, на ужас, который он наводил на врагов, подобно Юпитеру, или считал его словно бы излучающим ослепительный свет, мы не знаем.
Энний не мог не знать о таинственных легендах, окружавших его героя. Об этом шептались в храмах, на площадях, в тавернах. Энний был поэт, наделенный пылкой фантазией, но вера Гомера казалась ему уже наивной. Скепсис Еврипида и поздних философов вошел в его плоть и кровь. Как же относился поэт ко всем этим чудесным рассказам? Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего выяснить религиозные и философские взгляды Энния. Как ни странно, но поэты Рима, презиравшего философию, все были настоящими философами. Они не могли просто описывать свои чувства, их мучили вечные вопросы. Невозможно представить себе Лукреция, Вергилия, Горация и Овидия без учения Эпикура, Платона или Зенона Стоика. Это они унаследовали от своего отца Энния. Он вставлял в трагедии философские рассуждения, он наполнял ими страницы своих "Анналов", даже в его описании Девы Войны чувствуется влияние Эмпедокла и его учения о четырех стихиях. Не довольствуясь всем этим, Энний писал еще целые философские поэмы. Но какой же доктрины он придерживался?
Часто можно встретить утверждение, что он был скептиком-эпикурейцем. Действительно, кажется, Энний относился с некоторым презрением к народной религии. Он издевался над оракулами, "которые сами не в силах найти дорогу, но показывают путь другому, которые сулят богатства тем, у кого сами выпрашивают гроши" (Cic. Div., I, 132), он видел в богах какие-то физические элементы (Cic. Nat. deor., II, 4; Enn. Epich., fr. 10–14, etc.), а главное, он перевел поэму Евгемера Безбожника, где доказывалось, что боги - это люди, законодатели или обманщики, вознесенные на небо людским суеверием или тупостью (Cic. Nat. deor., I, 119).
Но те, кто глубже знал его философию - Лукреций, Гораций, Персий, - уверяют, что Энний был человек глубоко верующий, даже настроенный мистически. Лукреций говорит, что он верил в переселение душ (Lucr., I, 112–117), а Гораций даже укоряет его за то, что он впадал в "пифагорейский бред", то есть увлекался мистическим учением Пифагора (Hor. Ер., II, 1, 50; ср. Pers., IV, 10). С этим вполне согласуется то, что он перевел на латынь пифагорейца Эпихарма.
Как же совместить скепсис Энния и его глубокую религиозность? Как один и тот же человек мог переводить и Евгемера, и Эпихарма? По-видимому, Энний изменил свои взгляды с годами. Как и многие другие, в молодости он был почти что атеистом, но с возрастом все более и более обращался к религии. Известно, что так было с Горацием, который был в юности эпикурейцем, а под старость - платоником. Быть может, переворот этот произошел у Энния постепенно, исподволь. Но сам он говорит, что то было озарение. Ему явилось возвышенное и мистическое видение.
Однажды Энний, как всегда со свитком Гомера и кувшином вина, сидел в таверне в грязном портовом городишке Луна (Enn. Ann., fr. 14). Он читал и читал, пока вдруг не задремал. "Он был скован легким нежным сном" (Enn. Ann., fr. 4), и вдруг "перед ним появился облик вечно цветущего Гомера. Он обливался солеными слезами и открыл перед ним всю природу вещей" (Lucr., I, 121–126). Энний увидел "некие храмы Ахерусии, где пребывают не наши тела и не души, а некие образы, отличающиеся страшной бледностью" (ibid.). Он увидел всю вселенную. Видел, как в птенцов входит душа (Enn. Ann., fr. 7–10). Узнал, что по смерти наши души переселяются в животных (Lucr., I, 112–117). Гомер открыл ему, что душа его переселилась в тело прекрасного павлина, а из павлина стала Эннием (Enn. Ann., fr. 13,14; Pers., VI, 10; Tertull. De An., 33). Более мы ничего об этом видении не знаем. Проснувшись, Энний бросился записывать свой сон (Enn. Ann., fr. 3). Этим величественным видением и открывается самое замечательное его произведение "Анналы".
Итак, Энний придерживался учения того загадочного братства, мысли которого, как подземные воды, сами оставаясь скрытыми, питали все философские системы древности. Обратимся же к пифагореизму.
УЧЕНИЕ ПИФАГОРА
Все или почти все религии учат, что душа бессмертна. Греческая религия не составляла исключения. Самое раннее свидетельство тому находим у Гомера. Во время своих странствий Одиссей посетил печальный край киммерийцев, где находится вход в обитель Аида, и заглянул в царство мертвых. Жизнь теней уныла и мрачна. Никогда не светит там солнце. Вечный сумрак и туман окутывает их мир. Тени лишены памяти и разума. Бесцельно блуждают они по асфодельным полям, издавая тонкий писк, как летучие мыши. Великие герои древности, прекрасные жены, делившие ложе с самим Зевсом, все без различия томятся в этом призрачном царстве. У них остается только смутная тоска. Ахиллес говорит, что предпочел бы быть последним бедняком там, под сияющим солнцем, чем царем мертвецов (Od., XI, 540).
Но человеческое сознание не могло примириться с таким мрачным взглядом. Как? Неужели великие герои, свершившие блестящие подвиги, мелькнут, подобно падучей звезде, чтобы навеки кануть в вечном, унылом прозябании? Неужели не будет никакой награды за доблесть и благородство? И вот возникает легенда о Елисейских полях, обители блаженных душ. Первое упоминание о них встречается у того же Гомера, хотя оно, казалось бы, стоит в полном противоречии со всем, рассказанным им в XI песне "Одиссеи". Менелаю предсказано:
Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым
Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый.
В этих местах человека легчайшая жизнь ожидает.
Нет ни дождя там, ни снега, ни бурь не бывает жестоких.
Вечно там океан бодрящим дыханием Зефира
Веет с дующим свистом, чтоб людям прохладу доставить.(Od., IV, 563–568, пер. В. В. Вересаева)
Однако согласно Гомеру туда не может попасть душа праведника. Из всех героев Троянской войны в Елисейские поля допущен лишь Менелай - "ибо супруг ты Елены и зятем приходишься Зевсу" (Od., IV, 569). Да и он отправится туда не после смерти, а будет перенесен богами живым (ibid., IV, 562).
Елисейские поля в последующие века стали помещать на острове, затерянном где-то далеко-далеко на западе. Порой путешественники, вернувшись из дальних стран, рассказывали удивительные истории об этом дивном острове. Там жили, по их словам, герои Троянской войны, причем Ахиллесу, храбрейшему из смертных, в жены досталась прекраснейшая из жен Елена. Многие искали этот остров и даже мечтали на нем поселиться.
Но вот в VI веке до н. э. явился Пифагор и перевернул все представления современников. То был удивительный человек. Он мог говорить с дикими зверями, гладил белого орла. Когда он приблизился к реке, она человеческим голосом воскликнула: "Радуйся, Пифагор!" Люди при встрече принимали его за бога Аполлона. На Олимпийских играх вся Греция увидела, что у него золотое бедро. В один и тот же день и час его видели в разных городах Италии. Он мог беседовать с богами и слышать дивные звуки музыки сфер (Ael. Var., II, 26, IV, 17; Arist. De Pyth., fr. 1; Porph., Vit. Pyth., 30).
Его учение было окутано глубокой тайной. Члены его братства давали священную клятву не разглашать сокровенного. Поэтому до нас дошли лишь отдельные фрагменты. Он считал всю вселенную живой, а звезды - разумными существами. Согласно его учению весь мир связывает воедино дивная гармония. Каждая звезда, двигаясь, издает чудный звук, а при вращении мира звучит могучий вселенский оркестр - музыка сфер. Бог, по мнению Пифагора, не имеет человеческого облика - это дух, пронизывающий всю природу (Sext. Adv. math., IX, 127; Cic. Nat. deor., I, 27). Один его последователь писал: "Божество не имеет человеческой головы, украшающей туловище, и из спины у него не выходят две руки, у него нет ни ног, ни быстрых колен… Он только дух святой и чудесный, обегающий быстрой мыслью весь мир". О душе Пифагор говорил: "Это Бог в нас" (Jambl. Vit. Pyth., 240). О теле: "Это темница духа". По его учению, душа по смерти не погибает, но вселяется в другое тело, в человека или животное. Сам Пифагор рассказывал, что появился на свет много веков назад, еще до Троянской войны. От богов он получил дар - помнить свои былые перерождения. Много раз спускался он в обитель Аида, много раз рождался вновь (Diog., VIII, 4).
Он не совершал кровавых жертвоприношений и не вкушал мяса. Тягчайшим преступлением считал он убийство животных, "связанных с нами узами братства" (Porph. Vit. Pyth., 108). "Пифагор и Эмпедокл объявляют, что основание права - одно для всех живых существ, и возвещают, что неискупимые наказания угрожают тем, кто совершил насилие над животным" (Cic. De re publ., II, 19).
Пифагор говорил далее, что души падают на землю из области Млечного Пути (Macrob. Comm., I, 12), а остров Блаженных находится на небе (Jambl. Vit. Pyth., 82). Но почему душа - это бог в нас? Отчего души падают с небес? Что происходит между перерождениями? Сколько будет продолжаться метемпсихоза и какова ее цель? На все эти вопросы помогают нам ответить поэмы другого великого ученого и чудотворца древности, Эмпедокла.
Эмпедокл был последователем Пифагора, но держался в стороне от братства. Его слова были полны глубочайшего смысла и глубочайших прозрений. Так, он утверждал, что свет распространяется с конечной скоростью. Он был великий чародей - укрощал ветры, исцелял больных и даже воскрешал мертвых (Diog., VIII, 67). В праздничных одеждах и медных сандалиях обходил он города, "опоясанный перевязями и цветущими венками". Мужчины и женщины, говорит он, "следуют за мной тысячами, спрашивая о пути к спасенью. Одни нуждаются в предсказанье, другие - в излечении разных болезней" (Empedocl. B, fr. 112).
Но, несмотря на весь этот почет, он бывал задумчив и грустен. Вот как он объяснял причину своей тоски:
Существует роковой закон, древнее постановление богов,
Вечное, утвержденное великими клятвами:
Если кто-либо осквернит свои члены преступным убийством
Или осмелится нарушить клятву,
Какой-либо Демон, жизнь которого продолжается века,
Он будет бродить тридцать тысяч лет вдали от счастливых,
Принимая последовательно всевозможные образы смертных,
Переменяя скорбные пути жизни.
Сила эфира толкает вас в море,
Море извергает вас на твердь земли, земля в пламя
Неугасимого солнца, а оно бросает в вихри эфира,
………………………………
Так и я теперь изгнан богами и блуждаю,
Покорный яростной ненависти.(Empedocl. B, fr. 115, пер. Э. Радлова)
"Все мы… - чужеземцы, гости и изгнанники. Душа находится в изгнании", - говорил Эмпедокл (Plut. De exil., 17, p. 607 C). Дух, живущий в нас, есть, таким образом, падший ангел, который томится в земном теле, как в темнице. Он входит в земное тело "вследствие стремительной потери крыльев" (Empedocl. В, fr. 121). Сам Эмпедокл рождался уже много раз: "некогда был я уже и юношей, и девой, был кустом и птицей, был я также рыбой немой, всплывающей из вод" (Diog., VIII, 77). Свое первое рождение на земле, свой первый крик он описывает так: "Я плакал и рыдал, видя непривычную страну" (Empedocl. В, fr. 118). Постоянно мучила Эмпедокла жгучая тоска по небесной родине: "После такого почета и великого счастья я, несчастный, блуждаю по лугам смертных" (Empedocl. B, fr. 119).
С ужасом и отвращением говорит он о кровавых жертвоприношениях. Увидав человека, убивающего перед алтарем быка или барана, он в отчаянии восклицает: "Отец, схватив сына, изменившего образ, убивает его с молитвой, великий безумец! Жертва кричит и умоляет своего палача, а он не слушает кричащего, но, убив его, приготовляет в жилище преступный пир" (Empedocl. В, fr. 137). Вспоминая, как ранее по неразумию он ел мясо животных, Эмпедокл восклицает: "Увы! Отчего не уничтожил меня жестокий день раньше, чем познали мои уста преступную пищу" (Empedocl. B, fr. 139).
Но вот подошел срок очищения. Тридцать тысяч лет окончились, и дух Эмпедокла снова обрел крылья.
"Друзья, обитающие большой город белокурого Агригента… Привет вам! Я для вас уже более не человек, а бессмертный бог", - обращается он к своим согражданам (Diog., VIII, 62, пер. Э. Радлова).
О смерти Эмпедокла существует такой рассказ. Однажды был великолепный пир. Среди приглашенных был Эмпедокл. Всю ночь гости веселились. Наутро хватились Эмпедокла. Но его нигде не было. Наконец один из гостей, бывший ночью в саду, рассказал, что в полночь он услышал громкий голос с неба, звавший Эмпедокла. Затем он увидал свет с неба, огонь факелов и более ничего. Любимый ученик Эмпедокла Павсаний сказал тогда, что не слезы надо проливать, но молиться, ибо Эмпедокл вернулся на небо и стал богом (Diog., VIII, 68).
Теперь нам ясно, откуда берутся души. Согласно учению пифагорейцев это свергнутые с небес демоны. Вот почему тело - темница для духа. Но, когда после многих перерождений преступление искуплено, души вновь возвращаются в селения блаженных. В последнем своем перерождении, говорит Эмпедокл, они становятся пророками, поэтами, целителями или вождями. Затем они "возносятся до величаемых высочайшими почестями богов" и "разделяют жилище и стол бессмертных" (Empedocl. В, fr. 146). Но какова судьба души между перерождениями? Ведь Пифагор утверждал, что много раз уже спускался под землю и снова рождался. Это отчасти можно восстановить из мистического рассказа Платона, которого пифагорейцы, как и Эмпедокла, обвиняли в разглашении их тайн.
Платон рассказывает, что после одной битвы среди убитых нашли тело Эра. Хотя он пролежал уже много дней, его тела не коснулось тление и он напоминал спящего. Когда его возложили на погребальный костер, он очнулся и поведал, что душа его, выскользнув из тела, полетела вместе с прочими душами и оказалась в неком божественном месте. Там души предстали перед судьями, которые, тщательно взвесив их прегрешения, праведников на тысячу лет посылали на небо, а грешников на тысячу лет - под землю. Что делали они на небе и под землей, Эр не видел. Он заметил лишь, что с неба они спускались с веселыми, радостными лицами, а из-под земли появлялись измученные, покрытые пылью и грязью. Затем все направились к мойрам, перед которыми разбросаны были бесчисленные жребии будущих жизней. Каждая душа сама выбирала себе жизнь. Одни поспешно хватали жизнь могучего тирана, другие предпочитали быть тихими, незаметными людьми, третьи желали родиться животными. Когда жизнь была выбрана, души отправились в дальний путь. Много дней брели они по безводной пустыне, томимые жаждой. Наконец они дошли до реки Забвения и бросились пить. Те, кто выпил много, забыли все. Кто пил умеренно, сохранил слабые и смутные воспоминания о прошлой жизни и небе. Напившись, души легли спать на берегу реки. В самую полночь раздался удар грома, страшный вихрь поднял души, они закружились по небу, рассыпались звездами и, стремительно упав вниз, вселились в смертное тело (Plat. De re publ., 614–621).
АПОФЕОЗ СЦИПИОНА
Теперь мы можем хоть отчасти представить себе взгляды Энния. Надо сказать, что этот гражданин Рудий знал о мистическом учении Пифагора, возможно, больше нас. В Южной Италии, куда переселился Пифагор, его почитали за божество, и его философия стала чуть ли не официальной религией. Во всяком случае в италийских захоронениях постоянно находят "золотые таблички" с изречениями Учителя и указаниями, как вести себя душе в загробном мире. Таким образом, обращение к пифагорейству для Энния было возвращением к религии его детства.
Говорил ли он когда-нибудь об этом таинственном учении Сципиону? Быть может, он рассказывал своему другу о музыке сфер? Быть может, ясными лунными ночами, поднимая глаза к небу и любуясь сонмами сверкающих звезд, они видели в них прекрасных и разумных существ, совершающих священную пляску вокруг небесного огня? Быть может, они толковали о своих прошлых перерождениях? Кто знает. Видимо, в ту пору в Риме, как и в эпоху раннего Возрождения, это чудесное учение находило живой отклик в душах людей. Друзья Лоренцо Великолепного тоже увлеклись пифагореизмом. Шекспир в одной из своих самых возрожденческих пьес рисует двух влюбленных, которые смотрят на звезды прекрасной лунной ночью. Юноша говорит: