Тит в то время уже несколько по-другому смотрел на Ахейский союз: он знал, какими безжалостными владыками могут стать ахейцы. Вероятно, этому способствовало одно новое знакомство, которое он завел совсем недавно. Во время похода на Спарту он очень подружился с Дейнократом-мессенцем, тем самым, который много лет спустя плясал в Риме в женском платье. Впрочем, очень ошибется тот, кто на основании этого решит, что этот Дейнократ был просто каким-то шутом. Он был очень знатного рода и получил самое блестящее воспитание, что должно было импонировать аристократу Квинктию. Дейнократ был любезен и находчив, вежлив и обходителен. Полибий замечает, что у Дейнократа не было глубокого государственного ума, но внешне он казался безукоризненным политиком. Он был очень смел, и не просто смел - ему свойственна была какая-то бесшабашная удаль, он, как гомеровские герои, выходил перед войсками и вызывал на бой храбрейшего. Вдобавок ко всему этому он был отчаянно весел и страстный волокита (Polyb., XXIII, 5, 4–8). Все эти качества, и серьезные, и пустые, были именно такого свойства, что очень привлекали к нему Тита. В задушевных беседах с римлянином, ночью, под походным шатром Дейнократ открывал ему сердце: он смертельно ненавидел Союз, мечтал освободить от него родную Мессену и красочно живописал его деспотизм и произвол.
Эти рассказы должны были произвести известное впечатление на Тита. Кроме того, разве он сам не видел, какой злобой горят сейчас ахейцы, как они рвутся стереть Спарту с лица земли? Ко всему прочему, Тита как истого римлянина очень волновала судьба женщин, согласившихся на брак с сообщниками тирана. Он предвидел худшее и не мог допустить произвола по отношению к ним.
Все расчеты Тита оказались совершенно верны. Через несколько лет после описываемых событий Набис был убит, и ахейцы воспользовались этим. Они захватили Спарту, срыли ее стены, сторонников тирана частью перебили, частью продали в рабство, а на вырученные деньги "как бы в насмешку", по выражению Плутарха, построили в Мегалополе портик. "Чтобы насытить свою ненависть к спартанцам", по словам того же Плутарха, они отменили все вековечные установления Ликурга и таким образом "перерезали жилы Спарте" (Plut. Philop., 16). Порядок, установленный в Лакедемоне ахейцами, был столь ужасен, что спартанцы, едва оправившись, отправили в Рим послов умолять о защите, причем во главе посольства стали те самые изгнанники, которые были возвращены ахейцами! "Они утверждали, что… подорвано могущество города и лакедемонянам оставлено государство бессильное и несвободное. Бессильное потому, что число спартанцев (после набега ахейцев. - Т. Б.) ничтожно и к тому же стены города разрушены. Несвободное потому, что они не только повинуются союзным решениям ахейцев, но и в частной жизни обязаны повиноваться предержащим властям союза" (Polyb., XXII, 1, 9; 15, 7–8). Благодаря противодействию ахейцев смуты не прекращались еще десять лет. Рим атаковали посольства. Одни требовали, чтобы изгнанникам вернули все имущество, другие - только часть; одни требовали возвращения новых изгнанников, другие с пеной у рта этому противились (ibid., XXIII, 1, 6). А отцы, вполне естественно, не могли и не хотели в этом разбираться. Все эти затруднения предвидел Тит, а потому и оставил пока в Спарте status quo.
Закончив спартанский поход, Фламинин двинулся на север, к Истму. Здесь его тщеславие было вполне удовлетворено тем приемом, какой оказали ему освобожденные им аргосцы. Они осыпали его самыми горячими выражениями благодарности и, главное, устроили древние Немейские игры, введенные еще Гераклом. Председателем мимо всех обычаев назначили иноземца Тита (Liv., XXXIV, 41). Аргосцы ликовали, Тит упивался славой, зато ахейцы были мрачны, как ночь. Этоляне от всего происшедшего пришли в восторг: они издевались над ахейцами и язвительно поносили римлянина, который делал вид, что не обращает на них ни малейшего внимания.
Это была последняя кампания Тита. Он намеревался вскоре покинуть Элладу. Впрочем эти последние дни были для него очень напряженными. Он все время занимался устроением дел в освобожденных городах. Были среди них такие, которые всю жизнь прожили под македонским игом и не имели собственных законов. Тит составил для них конституцию, возможно более умеренную. Прощание его с греками представляло собой эффектное театральное зрелище, которое он, видимо, уже заранее обдумал. Он созвал в Коринф представителей всех греческих общин. На огромной площади их собралось столько, будто это было народное собрание. Тит выступил перед ними и сказал несколько слов.
Свобода, говорил он, это вещь, к которой надо долго привыкать, и ее не дарят. Поэтому эту свободу, добытую чужим оружием и подаренную иноземцами, они должны старательно беречь, чтобы римский народ знал, что свобода дана людям достойным и дар его попал в хорошие руки. Умеренная свобода, продолжал Тит, спасительна и для отдельных людей, и для целых государств. А неумеренная свобода тяжела для других и гибельна для тех, кто ею пользуется.
Тит оставил свой насмешливый тон и говорил голосом, каким мог бы беседовать отец со своими детьми. Эллины были тронуты до слез. Они кричали и рыдали. Особенно поразил их последний, очень красивый поступок римлянина. Он попросил напоследок в благодарность за все, что сделал он для Греции, только одно: отпустить всех италийцев, которые во время Ганнибаловой войны проданы были в рабство и теперь трудились на полях Эллады. Греки с восторгом согласились.
- Завтра, - закончил Тит, - я уезжаю и увожу с собой все римское войско.
Тит еще продолжал говорить, когда все увидели, как по склону Акрокоринфа медленно спускаются, сверкая оружием, римские легионы. Когда их блестящие ряды дошли до площади, Тит повернулся и молча последовал за ними. Ничего не могло быть эффектнее такого прощания! Толпы людей бежали за ним, называя спасителем и освободителем (Liv., XXXIV, 48–50). На другой день проконсул покинул Элладу.
Когда Тит вступил на италийскую землю, у него, должно быть, еще голова кружилась от восторга. В первую минуту могло показаться, что он снова в Греции: на пристани его встречали толпы народа! Он ехал в Рим через всю Италию, и его дорогу только что не устилали цветами. Молодой победитель был в упоении. Его ожидал блистательный триумф - мечта всякого римлянина. Но Тит не мог примириться с мыслью, что торжество, ради которого он жил, продлится каких-нибудь несколько часов. Он решил растянуть удовольствие. Триумф его продолжался целых три дня. При этом все было обставлено так картинно и занимательно, что зрители не ощущали ни скуки, ни пресыщения и с нетерпением каждый раз ждали следующего дня.
В первый день везли вражеское оружие. Македонские шлемы, щиты и некогда непобедимые сариссы медленно проплывали перед римлянами, грозно сверкая на солнце. Затем везли великолепные мраморные и бронзовые статуи. Во второй день на повозках везли груды золота и серебра, в слитках и монетах. Богатства Филиппа произвели неизгладимое впечатление на квиритов. Само имя "Филипп" стало в Риме символом сказочной роскоши (Plaut. Aulul., 86, 704). А один хвастливый воин у Плавта, который то и дело хвалится какими-то неслыханными и небывалыми подвигами, говорит, что у него тысячи модиев золота Филиппа (Mil. glorios., 1064). Не могу отделаться от мысли, что этот эпизод навеян видом огромных телег, груженных царским золотом.
В третий день перед изумленными квиритами пронесли 114 золотых венков, подаренных Титу эллинами. И наконец в блестящей колеснице показался сам триумфатор, сияющий жизнью и счастьем. За колесницей как пленники следовали сын Набиса и македонский царевич Дементий, впоследствии лучший друг Тита. Но самым великолепным украшением триумфа были римляне, которых Тит вернул на родину, числом больше тысячи. Они надели войлочные шапки, как это делают рабы, получившие свободу, и в таком виде следовали за триумфальной колесницей (Liv., XXXIV, 52; Plut. Flam., 13) (194 год до н. э.).
НОВАЯ СМУТА В ГРЕЦИИ
Сбылись самые смелые, самые упоительные мечты, которыми некогда ласкал себя Тит Фламинин. Теперь он действительно сравнялся с кумиром своей юности, с Публием Сципионом. Сципион покорил Карфаген и Испанию, а Тит - Спарту и Македонию. Публий, по общему признанию, покорял всех не столько силой оружия, сколько своей добротой и благородством. Так говорили дикие иберы и нумидийцы. А Тита признали своим благодетелем и благороднейшим человеком не какие-нибудь там варвары, а самый цивилизованный народ в мире - эллины. Новый Карфаген, плененный великодушием Публия, стал чеканить серебряную монету с его изображением, честь, которая доселе не выпадала на долю ни одному из римлян. А благодарная Эллада стала чеканить золотую монету с изображением Тита. За триумфальной колесницей Сципиона шел спасенный им из плена Теренций в одежде вольноотпущенника, а за Титом шло более тысячи человек в такой одежде. Наконец, в Риме давно уже передавали шепотом друг другу, что Публий сродни небожителям, а Тит был официально признан богом, ему воздвигали храмы и приносили жертвы.
Правда, природный такт подсказал Титу, чтобы он не очень распространялся среди сограждан о последнем обстоятельстве. Он боялся не суровых укоров и цензорских замечаний, а ядовитых насмешек, которыми осыпали бы его злоречивые римляне. Ибо если в Публии и чудилось им что-то божественное, то в Тите они ничего такого не замечали.
Вскоре Титу на деле удалось доказать, что он не хуже Сципиона. Вот как это случилось. Младший брат Тита Люций Фламинин баллотировался в консулы, а соперником его оказался один из кузенов Публия (193 год до н. э.). Когда Тит узнал об этом, у него сердце забилось от волнения, счастья и гордости. Наконец-то он будет состязаться с самим Сципионом! На собрание, как водится, явились толпы народа. За обоими кандидатами шли друзья и родичи. Тит увидел в толпе Сципиона… Он поднялся на возвышение и заговорил ласково и вкрадчиво. Он сказал, что Публий Африканский, несомненно, совершил великие подвиги, но он уже получил за них награду: был цензором и буквально пресытился славой. А он, Тит, ничего еще не просил у римского народа за свои услуги. Кроме того, он просит за родного брата, а Публий за двоюродного.
Мягкая речь Тита понравилась квиритам. И все же, быть может, они и склонились бы на сторону другого кандидата, если бы Публий сказал хоть слово. Но он и губ не разжал и стоял спокойный и гордый. Это решило дело. Консулом стал Люций Фламинин. "Слава Тита Квинктия была милее, - замечает Ливий, - слава же Сципиона была так велика, что уже порождала зависть" (Liv., XXXV, 10).
Но Тит не долго наслаждался прелестью спокойной жизни в Риме; впрочем, он не любил спокойной жизни. Дело в том, что положение в Греции стало угрожающим. Антиох был по-прежнему готов к войне. Теперь он нашел в Элладе неожиданных союзников в лице этолян. Они заверяли царя, что все греки как один станут на его сторону, ибо освобождение Греции - обман. Они объезжали греческие общины: клялись, интриговали, обещали, торговались. В результате взбаламутили всю страну. В Элладу тогда срочно послали Тита.
Тит летал по стране, как ветер, и многих удержал от необдуманных шагов одним своим видом. Главные усилия этоляне направили на то, чтобы привлечь к себе ахейцев. Все понимали, что поддержка союза может решить исход дела. Этоляне, конечно, прекрасно знали, как смотрят на них пелопоннесские соседи. Но они понимали, что ахейцы обижены на Тита за мир с Набисом, что Филопемен, самый влиятельный человек в союзе, - его личный враг, наконец, они просто надеялись запугать ахейцев нашествием азиатских полчищ. Поэтому они посоветовали Антиоху направить посольство к ахейцам, но не просить их союза - это бесполезно, - а только убедить держаться нейтралитета и не мешаться в эту войну.
Когда послы от царя и этолян вошли в союзное собрание ахейцев, их ждал там неожиданный сюрприз: первый, кого они увидели, был Тит Фламинин. Он каким-то чудом успел приехать раньше их. Это привело этолян в ярость. Они разом потеряли все необходимое хладнокровие. Первыми говорили царские послы. Они очень долго распространялись о непобедимости сирийского войска, о бесчисленных лучниках, конных, пеших, о колесницах и прочем. Затем поднялись этоляне. Присутствие Тита, который молча насмешливо на них смотрел, действовало на этолян раздражающе. Вот почему они вместо того, чтобы говорить о Сирии, снова завели речь о Киноскефалах. Ложь этолян разрасталась с неимоверной быстротой. Сперва они говорили, что римляне не победили бы без них, потом - что они победили без римлян, сейчас же они заявили, что спасли самого Тита, ибо без них римлян перебили бы самым жалким образом. Далее они, естественно, говорили о черной неблагодарности Тита, а в заключение не совсем логично просили ахейцев соблюдать нейтралитет.
После них взял слово Тит. Он ответил и тем и другим со своей обычной насмешливостью. По поводу похвальбы азиатских послов он сказал следующее. Он, Тит, раз был в гостях у одного приятеля, и тот старался угостить его получше. С удивлением Тит видел на столе все новые разнообразные мясные блюда. Тит восхитился богатством стола, но тут же стал упрекать друга, который ради него несет такие непомерные расходы. Но приятель с улыбкой отвечал: "Это все свинина, Тит, только по-разному приготовленная". Так и воины царя - все сирийцы, только по-разному одетые. А сирийцы - жалкая смесь всех народов - невоинственны, трусливы и испорчены рабством. Что до этолян, то Тит заметил, что ему нет нужды говорить о Киноскефалах ахейцам, которые прекрасно помнят, как было дело. Пустое хвастовство этолян пусть действует на царских послов, которые еще не знают, с кем связались.
Наконец он заметил, что нет ничего глупее, как в борьбе между великими державами держаться нейтралитета. Ахейцы просто достанутся в жертву победителю. В заключение он просил ахейцев серьезно подумать, кому они хотят довериться: царю и этолянам или римлянам, чью верность слову они уже испытали. Ахейцы приступили к голосованию. Голоса были подсчитаны. Огромное большинство ахейцев проголосовало за то, чтобы воевать на стороне римского народа (Plut. Flam., 15, 17; Liv., XXXV, 48–50).
Тит настолько уверовал в свою удачливость, красноречие и обаяние, что решил явиться к своим врагам этолянам, выступить на их союзном собрании и образумить их. Но из этого ровно ничего не вышло. Стратег этолян даже не удостоил Тита ответом, а только сказал, что ему недосуг. Вот когда этоляне разобьют лагерь на берегах Тибра, у них будет время побеседовать. Тита вывела из себя не сама угроза - она была слишком нелепа, чтобы принимать ее всерьез, - но чудовищное легкомыслие, с каким этоляне ввергают в новую войну истерзанную Грецию и Италию. Он вспыхнул от гнева и воскликнул, что никто не изведает тяжести войны раньше, чем сами этоляне, что отныне все между ними кончено и они враги навеки (Liv., XXXV, 33). Вскоре оказалось, что слова Тита были пророческими.
МЕСТЬ ТИТА
В 191 году до н. э. Антиох переправился в Грецию. Доверившись этолянам, он вообразил, что вся Эллада встанет под его знамена, и взял с собой ничтожную горстку из своих несметных войск. Но почти никто к нему не примкнул, кроме самих этолян да тирана Набиса, которого этолянам удалось подбить на возмущение. При этом спартанского владыку ничуть не смущало, что его родной сын был заложником в Риме. Но однажды, когда они вместе устраивали военные упражнения, этоляне, глядя на лежащую поодаль богатую Спарту, не смогли устоять против искушения. Они убили своего друга тирана и галопом поскакали в город. Если бы, резонно замечает Ливий, они собрали тут же собрание и объявили, что пришли освободить Спарту, их, быть может, приняли бы как героев. Но вместо того они, как шайка бандитов, молча въехали в город и бросились грабить дворец. А спартанцы не менее быстро кинулись к оружию, окружили их и перебили всех до единого. Ахейцы, воспользовавшись смутой, захватили Спарту и произвели там все те жестокости, о которых говорилось ранее. Тем и кончилось участие Спарты в войне против Рима (Liv., XXXV, 35–36).
Консул Маний Ацилий Глабрион переправился в Элладу и без труда разбил маленькую армию Антиоха. Сам царь сбежал и совершилось то, что и предсказал Тит. Вся тяжесть войны пала на этолян. Хотя этоляне все последнее время действовали нелепо, просто глупо, но в трусости не обвинил бы их и заклятый враг. Они защищались отчаянно, как дикий зверь, загнанный в угол. Но силы были слишком неравны. Пришлось этолянам, как ни было им горько, идти к консулу просить мира. Во главе посольства стоял наш старый знакомый Фенея.
Этоляне, кажется, воображали себе Глабриона похожим на Тита. Но они жестоко ошиблись. Тит происходил из знатнейшего патрицианского рода: манеры у него были изысканные, он получил прекрасное воспитание и благоговел перед великим прошлым Эллады, а врожденное благородство не позволяло ему обидеть слабого. Глабрион же был человек новый, происходил из низов, был резок, груб и неотесан, и Греция ровно ничего не говорила его сердцу.
Фенея, по обыкновению, приготовил длинную речь, но консул резко оборвал его, сказав, что ему сейчас не до болтовни. Этоляне растерялись, опять открыли было рот, но Маний снова оборвал их, заметив, что нечего тянуть: им остается только отдаться на милость римлян. Напуганные этоляне совсем не поняли, что значит это выражение, а спросить у консула не посмели. В конце концов они решили, что это что-то хорошее, потому что дело идет о милости. Но тут они ошиблись самым ужасным образом, потому что выражение это означало отдать себя на полное усмотрение победителя, причем последний обязался лишь сохранить им жизнь, но мог продать вместе с женами и детьми.
Посовещавшись, этоляне снова пришли к Манию. Тот угрюмо и с досадой выслушал их длинные речи, когда же наконец этоляне объявили, что отдаются на милость победителя, консул сухо сказал:
- Это действительно так, этоляне?
Те отвечали утвердительно. Тогда консул начал перечислять свои требования. Он еще не кончил, как Фенея воскликнул:
- Но это несправедливо и противоречит обычаям эллинов!
Консула эти слова не разгневали, но он хотел, чтобы этоляне осознали свое положение и пришли в ужас. Поэтому он мрачно произнес:
- Что вы еще толкуете об обычаях эллинов, долге и приличии, после того как отдались на милость римлян! Да если я только захочу, я велю заковать вас всех в цепи и отвести в тюрьму!