Вот как случилось, что Ганнибал и Сципион встретились в саду Антиоха. Эту встречу видели несколько человек, случайно там очутившихся. Они рассказывают, что оба полководца медленно подошли друг к другу и пошли рядом. Сципион вежливо пропустил своего побежденного противника вперед. Ганнибал сначала не менял своего надменного и спесивого вида, но постепенно все больше и больше увлекался разговором. На губах Сципиона играла легкая ласковая улыбка. Запомнился очевидцам только один момент разговора. Сципион спросил Ганнибала:
- Кого считаешь ты лучшим полководцем?
- Александра Македонского, - отвечал Ганнибал. - Он с горсткой людей покорил огромное царство.
- А кому отдаешь ты второе место? - спросил тогда Публий.
- Пирру, царю Эпира, - отвечал Ганнибал.
"Очевидно, - замечает Аппиан, - доблесть он видел в дерзании, а дерзновеннее этих царей нельзя найти никого".
- А на третье место я поставлю самого себя, - продолжал Ганнибал. - Будучи совсем юным, я завоевал Иберию и первый после Мелькарта с войсками перешел Альпы, вторгся в Италию, - такой смелости у вас никто никогда не проявил, - я завоевал у вас 400 городов, заставил дрожать за собственный город, а из Карфагена мне не присылали ни денег, ни войска.
Сципион увидел, что он собирается продолжать этот возвышенный панегирик, и со смехом сказал:
- Ганнибал, на какое место ты поставил бы себя, если бы я тебя не победил?
Ганнибал мгновенно, не задумываясь, ответил:
- Выше Александра, выше всех на свете!
Все присутствовавшие поняли ответ Ганнибала в том смысле, что Сципиона он считает уже не вполне человеком, а полубожеством, которое нельзя ставить в один ряд с земными полководцами. О лести не могло идти речи. Зачем бы Ганнибал стал льстить Сципиону? И потом его угрюмое, надменное лицо, не освещенное ни тенью улыбки, исключало такую возможность. Ответ его, видимо, страшно понравился Публию. По словам одного современника, историка Ацилия, ему понравилось то, что пуниец "выделил его из общего стада полководцев, словно к нему не применимы были общие мерки" (Acilius, fr. 5). Несколько позже на предложение греков поставить ему статую на площади, где стоят уже изображения всех великих полководцев, Публий с легкой насмешкой отвечал:
- Не надо. Я не люблю быть в толпе (Cic. De or., II, 262).
Ганнибал, казалось, был необыкновенно заинтересован разговором: он никак не хотел расставаться со Сципионом, приглашал его к себе в гости, каждый день с ним встречался и настолько увлекся, что даже не заметил, как обеспокоен его поведением Антиох - царь был поражен переменой в Ганнибале и решил, что пуниец тайно передался римлянам (Арр. Syr., 10–11; Polyb., III, 11; Liv., XXXV, 14; Plut. Flam., 21; Pyrrh., 8).
Разумеется, Публий встречался и с Антиохом. То странное очарование, которое свойственно было этому человеку и покоряло ему все и вся, подействовало и на сирийского царя. В трудный час своей жизни Публий имел возможность в этом убедиться. Пробыв у Антиоха несколько дней, Сципион уехал. Он появился так внезапно и исчез так быстро, что уже следующее поколение считало рассказ о приезде Сципиона сказкой. Но ездил Публий не зря. Опасность грозила Риму из Азии и Африки. Он был в этих странах и увидел все собственными глазами. Карфагеняне все еще были скованы смертельным страхом, да и Масинисса следил за ними неусыпно. В Азии же царь Антиох все колебался, не верил Ганнибалу, и, хотя Сципион не сомневался, что войны не избежать, она должна была быть совсем не такой страшной, как предполагали. Быть может, и сам Сципион проявил свои дипломатические способности, и Антиох окончательно решил не высаживаться в Италии именно после его визита.
Теперь Публий мог возвращаться в Рим. Но он не торопился. Ведь он оказался в Малой Азии среди древнейших греческих городов. И он поспешил этим воспользоваться. Сразу же он отправился на Делос, святой остров, где родились Аполлон и Артемида. Там он мог в свое удовольствие любоваться храмом, небом и морем. За короткий срок своего пребывания он успел стать своим человеком на Делосе. Осмотрев достопримечательности Азии, Публий как ни в чем не бывало отправился домой.
Но здесь я позволю себе остановиться на минуту, чтобы отметить одну замечательную черту в характере нашего героя. В Делосской сокровищнице найдено два золотых венка. На одном стоит имя консула Публия Корнелия, на другом - претора Люция Корнелия. Публий был консулом, а его брат Люций претором в 194 году до н. э., то есть за год до визита Сципиона на Делос. Из этого следует, что оба венка заготовлены были заранее еще в Риме. Таким образом, все путешествие, которое, на первый взгляд, кажется внезапным капризом победителя Ганнибала, было обдумано еще в Риме до мельчайших деталей. В свои планы Публий посвятил своего младшего брата и, вероятно, Лелия.
Теперь Сципион мог быть спокоен. Он сделал все, что было в его силах, чтобы смягчить удар, который должен был обрушиться на Рим. Он окружил юг Италии поясом колоний, он лично побывал в Карфагене, у Антиоха и Ганнибала, узнал их планы и насколько мог помешал им.
Видимо, около этого времени произошло одно событие, которое глубоко поразило воображение современников. Чуть ли не все античные авторы пересказывают все вновь и вновь с неослабевающим изумлением этот маленький эпизод. Дело заключалось в следующем. В Риме деньгами распоряжался сенат, но доступ к казне имел только избранный народом магистрат - квестор. И вот "однажды потребовались деньги на неотложные нужды, а квестор, ссылаясь на какой-то закон, отказывался открыть в тот день государственное казначейство". Римляне, воспитанные в благоговейном почтении к законам, растерялись и не знали, что делать. "Тогда Публий в сенате объявил, что сам возьмет ключи, ибо государство обязано ему тем, что казначейство заперто" (Polyb., XXIII, 14, 5–6).
ГРОМ ГРЯНУЛ
Уже пять лет мир с мучительным напряжением ждал войны с Антиохом. И вот гром грянул. Война началась, и события разворачивались с такой стремительной быстротой, словно ураган всех закружил.
В 192 году до н. э. Антиох высадился в Греции. Высадился без Ганнибала, не вняв его предостережениям и советам. С собой он взял всего лишь десять тысяч войска! Поистине можно было сказать, что, по греческой поговорке, "гора родила мышь". Такое странное поведение великого царя объясняется тем, что этоляне уверили его, что вся Эллада как один восстанет против своих угнетателей римлян, едва увидит его знамена. На деле же почти никто не восстал, кроме самих этолян. Римляне поспешно послали в Грецию войско под командованием консула Мания Ацилия Глабриона. В узком Фермопильском проходе, залитом благородной кровью трехсот спартанцев, римляне наголову разбили Антиоха, и сам он, раненый, ошеломленный и пристыженный, вскоре бежал из Эллады (191 г. до н. э.).
Теперь началась для римлян долгая, трудная и скучная война с этолянами. Между тем в Риме все взоры снова обратились к Сципиону. Все понимали, что война с Антиохом не только не кончилась, но еще по-настоящему и не начиналась. Поражение ничтожного отряда даже и победой нельзя было назвать. Антиох казался страшен, как никогда. И кто же мог спасти Италию, если не Сципион? Но Публий не был консулом и потому не мог командовать армией. И вот римляне прибегли к следующему средству.
Малая Азия, Фракия, Крит.
Был у Сципиона младший брат Люций. С ранних лет он оставался на попечении старшего брата, и Публий всюду брал его с собой - в Испанию, в Сицилию, в Африку. Это был человек ничем не примечательный и серый, хотя исполнительный офицер. В Риме его считали очень недалеким. Возможно, отчасти он был обязан этим своему слишком блестящему брату, рядом с которым тускнели и меркли скромные достоинства Люция. Беда в том, что Люций этого, видимо, не понимал и стремился во всем, в каждом слове, каждом жесте подражать старшему брату. Публий ходил в Сицилии в греческом платье. Люций распорядился поставить себе статую, облаченную в греческий костюм. Публий отправил венок на Делос, и Люций отправил точно такой же венок с точно такой же надписью и т. д.
Тем не менее Люций был не вовсе лишен достоинств, и Публий считал долгом старшего брата тащить его за собой по лестнице общественной славы, хотя, говоря по совести, Люций был очень большой обузой и иногда должен был казаться Сципиону тяжкой гирей. Этого-то ничем не примечательного Люция и выбрали консулом (190 г. до н. э.) с тем, чтобы его сопровождал Публий и руководил всеми его действиями. "Он обещал, что поедет в Азию легатом при Люции Сципионе: старший при младшем, храбрейший при робком, человек величайшей славы при столь ею бедном" (Val. Max., V, 5, 1).
Никогда еще Рим не имел дело со столь могущественным врагом. Город содрогался от ужаса. Публий же был исполнен своей всегдашней уверенности. Перед отъездом он озаботился об одном: у подножия Капитолия он соорудил триумфальную арку для торжественного въезда после победы над Антиохом. Когда по Италии прошла весть, что Публий вновь командует армией, его ветераны стали записываться в его войско добровольцами, чтобы вновь сражаться под началом любимого полководца и воочию видеть его чудесные победы (Liv., XXXVII, 3–4).
Итак, в 190 году до н. э. оба Сципиона высадились в Греции. Антиоха уже не было в Европе, из врагов оставались одни этоляне. Как только Сципионы оказались в Элладе, к ним явилось посольство от афинян. Оно преследовало двоякую цель. С одной стороны, они хотели помочь этолянам и вымолить для них у римлян мир и прощение, а сами этоляне после истории с Манием Глабрионом поклялись не говорить ни с одним римлянином, кроме Тита Фламинина. С другой стороны, афиняне как истые греки были любопытны и теперь сгорали от желания видеть знаменитого Публия Африканского. Публий принял их со своей обычной светской любезностью. Он совершенно обворожил своих гостей, они заслушивались рассказами о его сказочных приключениях. Когда же наконец послы завели разговор о деле, Сципион уверил их, что для него не может быть ничего приятнее мира с этолянами. "Он видел в послах пособников своих замыслов, - пишет Полибий. - Дело в том, что Публий желал закончить дело с этолянами почетным миром. А если бы они отказались принять его условия, он решил совсем бросить эту войну и переправиться в Азию в том убеждении, что завершение войны и всего предприятия принесет не покорение этолийского народа, а торжество над Антиохом и утверждение римского владычества над Азией" (Polyb., XXI, 4, 4–5).
Афиняне вернулись в полном восторге и с жаром стали убеждать этолян ничего не бояться и довериться великодушию римского военачальника. Но не так-то просто было сломить подозрительность этолян. Перед их глазами все время стоял Маний, и они видели себя в кандалах и в ошейниках. Наконец, скрепя сердце, они отправились. Однако одного взгляда на Сципиона с его утонченной любезностью было довольно, чтобы рассеять все их подозрения. "Еще обходительнее, еще ласковее беседовал Публий с этолянами" (Polyb., XXI, 4, 10). Разумеется, поведение Сципиона как небо от земли отличалось от поведения грубого Мания Глабриона. Но манеры его не похожи были и на обхождение Тита, с которым этоляне вечно пикировались, вечно издевались один над другим и подкалывали друг друга. С Публием ни о чем подобном не могло идти и речи.
Стоило этолянам заикнуться о мире, как римский полководец уверил их, что это и его заветная мечта. Но заключить мир ему все-таки не удалось, ибо сенат считал этолян изменниками и слышать о них не хотел. Этоляне пали духом. Тогда Сципион предложил им вместо мира длительное перемирие, за время которого они могли бы послать посольство в сенат. На том и порешили. Теперь дела в Элладе были закончены.
Публий вызывал всеобщее восхищение и любопытство в Элладе. Греки по обыкновению рассыпались в льстивых любезностях, тем более что помнили, как благосклонно их слушал Тит, который позволил уставить все города Греции своими статуями (Арр. Maced., 4). И, разумеется, его статуя украсила и ту площадь в Коринфе, где стояли все великие полководцы. Но, как мы знаем, на все лестные и почетные предложения Публий отвечал вежливым, чуть насмешливым отказом.
Римляне спешили к переправе в Азию. Путь их лежал через дикую Фракию. Страна считалась почти непроходимой, и, что хуже - тропы и теснины охраняли македонцы, властвовал над которыми Филипп, разбитый, но не примирившийся враг Рима. Трудно поверить, что этот изворотливый и хитрый властитель согласится провести через свою страну римлян. Но римским дипломатам удалось убедить царя помогать республике против Антиоха. Поэтому Филипп обещал, что пропустит римлян через Фракию.
Когда войска подошли к македонским границам, Публий неожиданно остановился. В ответ на удивленный взгляд Люция его брат сказал, что Филипп кажется ему человеком непостоянным и коварным, поэтому он хочет послать кого-нибудь сейчас к царю, чтобы узнать его настроение. Ехать вызвался молодой офицер Тиберий Семпроний Гракх, человек, которому суждено было сыграть роковую роль в судьбе Сципиона. Тогда это был пылкий и смелый юноша. Мысль ехать одному к жестокому Филиппу, может быть, подвергнуться тысяче опасностей, чтобы спасти римское войско, чрезвычайно его увлекла. Он немедленно сел на коня и помчался к царю македонцев. Была уже ночь, когда Тиберий подъехал ко дворцу. Несмотря на поздний час, все окна были освещены огнями. Филипп по македонскому обычаю проводил время за пирушкой. Эти македонские пиры современники сравнивали с пиршествами лапифов и кентавров. Вина лились рекой. Сотрапезники хмелели и совершенно теряли голову. На одном из таких пиров Александр собственноручно умертвил своего лучшего друга Клита, на другом два сына Филиппа, теперешнего владыки, чуть не зарезали друг друга. Но раздумывать сейчас было поздно. Тиберий смело вступил во дворец.
Царь был уже наполовину пьян, но настроен миролюбиво. Когда же он услышал, что в нескольких милях от него находится знаменитый Сципион Африканский, он воскликнул, что жаждет видеть у себя на пиру такого почетного гостя. Вот как случилось, что несколько часов спустя Сципион и Филипп Македонский очутились за одним столом. Публий завязал с Филиппом разговор, который чрезвычайно увлек царя. Филипп был очарован римлянином. Он держался со своим знаменитым гостем с удивительным тактом. Публий впоследствии говорил, что Филипп принимал его с необычайной светской любезностью, без тени грубой роскоши и раболепия, которые внушали Сципиону отвращение (Liv., XXXVII, 7). Разговор зашел о Новом Карфагене. Филипп очень интересовался и недоумевал, как Публий взял его. Римлянин обещал описать царю штурм во всех подробностях. И он сдержал слово. Через некоторое время Филипп получил от Сципиона письмо с подробным рассказом об этом чудесном событии (как знает уже благосклонный читатель, это письмо держал в руках и изучал Полибий, но - увы! - не пожелал привести его в своей "Истории").
Филипп простер свою любезность до того, что взялся лично сопровождать своих гостей. "Он провел их через Фракию и Македонию по тяжелой дороге на собственные средства, доставляя продовольствие, прокладывая дороги и на труднопроходимых реках наводя мосты… пока не довел их до Геллеспонта" (Арр. Maced., 5).
Итак, в тылу у Сципиона вместо враждебных этолян и Филиппа были друзья. Теперь он желал приобрести союзников в Азии. Он вступил в переписку с вифинским царем Прусией, и, конечно, ему не стоило никакого труда добиться его дружественного нейтралитета (Polyb., XXI, 11). Тем временем римский флот нанес страшный удар Антиоху. Тот бежал, покинув Лисимахию и Дарданеллы. Теперь дорога была свободна, и римляне пересекли пролив и вступили в Азию.