Мы пили молоко, попеременно наклоняя бидон, и с трудом переводили задержанное дыхание. Бидон наклонялся все больше и больше и, когда молоко уже стало булькать под самым горлом, мы закрыли крышку этой двадцатилитровой посудины, опустошенной почти наполовину.
Незаметно и почему-то очень быстро рассеялась ночь. Над дремлющей на зорьке землей повис оранжевый диск солнца. Мы углубились в лес и, забравшись в непролазную чащу терновника, проспали до вечера.
Сменяя друг друга, потянулись дни и ночи. Днем мы отдыхали, прячась в лесных чащобах. Ночами шли. В населенные пункты заходили только на окраины напиться молока да порыться на огородах. Все, что нам попадалось, съедали сырым. Разложить костер было опасно: ночью далеко видно огонь, а днем голубой безобидный дымок мог привести к нам нежеланных гостей.
Потом лес накрылся серыми слоистыми тучами, заморосил упорный обложной дождь. В его пелене мягко рисовались дальние сосны - будто отступали перед нами. А мы все шли и шли, и день казался сплошными сумерками.
Когда темень сгустилась, впереди забрезжил красный огонек. Спустя полчаса он увеличился до размеров освещенного окна. Лес черной подковой охватил одинокую усадьбу.
Будто завороженные мы смотрели на спокойные лица людей за окном, на обнаженные руки женщины. Неудержимо потянуло к теплу, к застеленному голубой клеенкой кухонному столу, за которым эти двое - пожилой мужчина и полная женщина - что-то ели, переговаривались, беззвучно шевеля губами.
Желудок сводила голодная судорога.
В доме закончился ужин. Мужчина, почесываясь, ушел. Женщина собрала посуду, снесла ее в подвал. Ненадолго под окном кухни осветился узкий прямоугольник. Женщина вернулась в кухню, нагнулась над духовкой, и у меня сразу рот до отказа наполнился слюной: в руках у нее коричнево лоснился пирог. Свет погас и в кухне. Сразу навалилась непроглядная темень.
Ни одно движение, ни одна деталь не ускользнули от наших глаз. Через час-полтора мы подкрались к подвальному окну. Щелкнул раскрытый нож. Зажав его в зубах, я ощупал оконную раму, просунул под фрамугу голову и стал опускаться в подвал. Русанов держал за ноги. Руки шарили в пустоте, не доставая пола. Под рукой взвизгнула крышка кастрюли. Я замер. Сердце готово было выпрыгнуть на пол, хрипело в застуженных бронхах. Опустился еще ниже, нащупал широкую длинную скамью и еще ниже - пол. Спустя минуту мы уже поднимались в кухню.
Я натолкнулся руками на еще теплую плиту и осторожно отворил дверку духовки. По кухне разлился невыносимо вкусный запах сдобы. Боясь загреметь и едва дыша, я вынул теплые противни с тестом и передал Русанову. Нашел стол, на нем трубку и резиновый кисет хозяина. Около стола нащупал тяжелые горные ботинки, окованные по рантам медью, и на перекладине стула - толстые шерстяные носки. Чиркнул зажигалкой. На двери глянцевито блеснул дождевик. Прихватил и его.
Выбраться из подвала было уже значительно проще. В ста метрах от дома мы расправились с яблочным пирогом, вкусным, душистым и еще горячим. Второй такой же остался про запас.
- Непуганые, черти, беспечные, - проворчал Саша. - Спят…
Русанову хозяйские ботинки оказались малы. Он взял носки. Мы переобулись и, выкурив трубку, двинулись дальше. Идти стало легче: в кармане дождевика нашелся электрический фонарик. Его вспышки на мгновенье выхватывали из чернильной темноты стволы сосен и размокший грунт. Ноги становились на землю прочнее, увереннее.
Уже отойдя километра два, Русанов вдруг присел и весело рассмеялся, впервые за девять дней.
- Ох, не могу! Представь себе их лица завтра. Они к духовке, а там… Ха-ха-ха!
Рассмеялся и я, и дождь, казалось, прислушался к нашему смеху, забылся, стал реже.
Утром мы набрели на старый, по-видимому заброшенный, сарай, набитый до самых стропил прошлогодним сеном. Зарывшись в него, мы быстро согрелись, и незаметно навалился сон, крепкий и непроглядный, как лесная темень, из которой мы недавно выбрались.
5
Через широкую гладь Дуная перекинулась лунная дорожка. Она трепетно переливалась множеством холодных искр, и там, где заканчивалась, смутно угадывался противоположный берег.
В нескольких километрах выше по реке мерцала россыпь огней Регенсбурга. Большой придунайский город вскрикивал гудками паровозов, манил и отпугивал переливчатой игрой электричества. Где-то там шагнули через Дунай тяжелые мосты, и по ним перейти через реку было бы просто счастьем: Русанов не умел плавать, а идти через незнакомый город - безумный ненужный риск. Надо было искать что-то другое.
Река вздыхала холодной сыростью, пугала черной подвижной глубиной.
Голодные и злые, мы рыскали по берегу уже третью ночь и, наконец, нашли затопленную у берега лодку, примкнутую к свае цепью с пудовым замком. Рядом на берегу стоял покосившийся сарай. В нем мы нашли весла, уключины, ломик и вязанку мелкой рыбешки, высохшей до костяной твердости.
С огромным трудом мы спустили свой "Ноев ковчег" на воду. Оттолкнулись от берега. Лодку сразу развернуло, стало сносить течением. Русанов неумело выгребал, ржавые уключины с визгом ворочались в гнездах, словно кричала перепуганная среди ночи чайка.
- Осторожней, Саша, не шуми.
- Какого черта боишься. Скоро уже и тени своей будем бояться.
Противоположный берег приближался. Неожиданно прямо по носу лодки в небо врезался сияющий луч прожектора, постоял секунду и косо упал на противоположный берег, выхватив из тьмы белое пятно сарая, потом, как бы нехотя, перешел правее и погас.
- Влипли, - чуть слышно прошептал Русанов.
- Говорил же тебе…
- А черт их знал!
- Вынимай весла, пойдем без уключин.
Прошло несколько минут. Немцы на том берегу, видимо, не на шутку встревожились. До нас явственно доносились голоса, словно говорили с нами рядом. Снова зажегся прожектор. Ослепительный пучок света, чуть подрагивая, медленно шарил по воде, постепенно приближаясь от берега к нам.
- Ныряй! - придушенно просипел Русанов.
- Да ты что?!
- Ныряй, говорю! Спасайся ты, дурень! Ведь обоих схватят!
- Саша!
- Скорей! Ну!
Я перевалился через борт. Вода обожгла, захватило дыхание, ботинки потянули ноги ко дну. Стараясь не всплескивать, я отплывал по течению вниз. Русанов изо всех сил выгребал к берегу.
Оглянувшись, я увидел на фоне прожекторного луча аспидно-черный силуэт лодки и в ней пригнувшегося штурмана.
У берега застучал мотор, набирая обороты, взвыл, и, когда Русанов поднялся в лодке, воздух рванула раскатистая очередь.
Усиленная мегафоном, донеслась команда:
- Стой!
Ботинки и одежда неудержимо тянули меня ко дну. Я все чаще погружался с головой, стараясь удерживать дыхание, но грудь сама по себе судорожно выталкивала воздух в воду, и я едва успевал всплыть, чтобы рывком вдохнуть его вместе с водой. И в тот момент, когда тело, отказавшись от борьбы, стало оседать в податливую глубину, я вдруг почувствовал под ногою дно. Было уже мелко.
Я оглянулся снова.
Небольшой катерок, зацепив буксиром лодку, описывал широкий круг, освещая перед собой темную водную гладь носовым прожектором. От его скользящего луча я ушел под воду, и когда вынырнул, катер уже тарахтел к месту своей стоянки.
Русанова увезли. Меня охватила страшная тоска одиночества. Я долго лежал на холодном береговом песке в бездумном оцепенении, выстукивая зубами ознобную дробь. Потом, подгоняемый липким холодом, я побрел прочь от берега. Утро застало меня километрах в десяти от Дуная, на дне глубокого узкого оврага, прикрытого с боков чахлым еловым перелеском.
Плотно завинченная зажигалка не пропустила воды. К небу потянулся жгутик голубого дыма, жарко вспыхнул мелкий сушняк. Я уже не думал ни о какой другой опасности, кроме одной: как бы не заболеть.
В овраге я обсушился и, забывшись в тревожной дреме, пролежал до заката. Я тогда по-настоящему понял, что такое одиночество. Все страхи и опасности, голодовки и лишения, все, что мы делили вдвоем, свалилось на меня одного. Я не был очень сильным. Одиночество угнетало, становилось подчас невыносимым.
Рудные горы тихи, задумчивы. В темной зелени хвои горячими пятнами кучерявились красные буки, оранжевые березы, желтые лиственницы. В распадках гор журчали говорливые речушки, прозрачные, как хрусталь. В лужах голубели куски осеннего холодного неба; беспредельно высокое, оно только подчеркивало нарядную спокойную красоту увядающей природы. Днем согревало землю невысокое, но еще теплое солнце; ночью горы прихватывались легкими заморозками.
Со дня побега заканчивался месяц. Одежда моя превратилась в лохмотья, тело покрылось коркой грязи, щеки заросли кустиками колючей щетины; на суставах почти постоянно кровоточили ссадины. Выдерживали только добротные альпинистские ботинки.
Холодными вечерами на короткое время показывался узкий серп луны и быстро заваливался за зубчатый черный горизонт.
Наступила пора безлунных ночей. Я подошел к маленькой железнодорожной станции, приютившейся в просторной долине неподалеку от Карловых Вар. Станция уснула. В узком окне служебного отделения светилась тусклая лампа. Слабо желтели огни семафоров. На путях сонно растянулся товарный состав.
Крадучись, я переходил от вагона к вагону. Все они были наглухо заперты и опломбированы.
Впереди мелькнула едва различимая тень, хрустнул щебень. Я прижался к колесу вагона. Чуть погодя тень шевельнулась снова, двинулась от меня вдоль вагонов. Под ногой у меня звонко щелкнул камень, и тогда человек не выдержал, метнулся в сторону. Перемахнув кювет, он зашумел в низкорослом кустарнике. Забыв об осторожности, я побежал за ним: "Ведь это же свой, сво-ой!" - и радость затеплилась в душе, измученной одиночеством и постоянными страхами. Кусты прошумели и стихли.
- Эй, товарищ, выходи! Выходи-и-и!
Человек затаился, молчал.
- Выходи, друг, не бойся, - звал я тихо, вкладывая в голос всю свою тоску по человеку. - Выходи, где ты?
Чуть зашевелились ветки, придушенный голос выдохнул:
- Здесь.
Осторожно раздвинулась зелень, рядом выросла темная фигура, выше меня на целую голову.
- Давно бы так. Чего же прячешься?
- Думал - полицай.
- Ты кто, пленный?
- Не… Работаю тут. Грузчиком. В вагонах продукты.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю, - уклончиво ответил парень, уныло сопя заложенным носом. - А ты кто?
- Военнопленный. Пробираюсь в Польшу.
- Не дойдешь.
- Чего так?
- Ходили наши и не дошли. Кто в Майданек попал, а кого назад привезли полуживого. Живут теперь хуже собаки.
- А ты лучше?
- Я-то?! - удивился парень. - Я ничего… Кормежка слабая, а так - ничего будто.
- Может, пойдешь со мной?
- Куда? - не понял собеседник.
- Домой, в Россию. Разве не тянет?
- Тянет, да боязно. Печенки поотбивают ежели что. Нет, не пойду, - повторил он упрямо.
- Ну что же, тогда идем к вагонам.
Парень сразу повеселел.
- Это можно.
Мы снова подошли к составу. Парень действовал уверенно. В его руках появился короткий загнутый на конце ломик. Легко подтянувшись, он сорвал пломбу, откинул накладку и, орудуя ломиком бесшумно и быстро, отодвинул тяжелую дверь. В вагоне блеснул лучик фонарика. Я принял от парня три картонных пакета.
- Все, шабаш.
Дверь накатилась на место, чуть стукнула накладка. Из кармана парень достал пломбир, и все приняло свой первоначальный вид.
- Ну, брат, ты мастер!
- А мы только этим и живем. Вот принесу, накормлю хлопцев… Иначе уже давно бы ноги вытянули.
В пакетах оказались галеты, сухие, чуть солоноватые.
- Может, пойдешь со мной? А?..
Парень снова мотнул упрямо головой.
- Боязно. И не один я, нас четверо. А самый здоровый - я. Без меня пропадут ребята. Не могу я их бросить. И ни к чему. Намучишься только, а все равно поймают. Вот бери…
Он сунул мне пятикилограммовую картонку галет, подхватил остальные и повернулся уходить.
- Постой, будь другом, дай фонарик.
- Он тебе ни к чему, а мне по вагонам шарить без него что без глаз. Бывай здоров!
Кусты прошумели за ним, сошлись, и больше ничто не нарушало ночного покоя.
В долине задержались остатки ночи. Между островерхими цинковыми крышами плавал голубоватый сумрак, а на горах солнце брызнуло по макушкам деревьев яркими бликами плавленого золота, разогнало туман, заиграло в кристалликах инея множеством разноцветных искорок. Лес ожил, засиял торжественно и нарядно.
Такой красотой можно бы любоваться часами… если бы поесть горячего да хоть несколько часов отоспаться в тепле!
Утренний заморозок загнал меня в сенник рядом с бревенчатым домом, прижавшимся к самому лесу.
Постройки усадьбы почернели от времени. На чешуйчатой деревянной крыше местами зеленел мох. За стеной сенника тяжело вздыхали коровы, фыркала лошадь.
Проскрипела тягучая дверь, и чуть погодя из-за стены донесся упругий прерывистый звон стенки подойника. Сочный женский голос прикрикнул по-чешски:
- Стой, стой, глупая… Расходилась!
Начался обычный трудовой день. Со двора слышалась певучая чешская речь, громко тяпал топор, повизгивал барабан глубокого колодца.
Хозяин вывел лошадь. Сипло покрикивая, запряг ее и уехал по дороге вниз.
Широкая, как ворота, дверь сенника раскрылась, вошла невысокая молодая женщина. Подслеповато щурясь со света, она пошарила рукой у стены, ощупью взяла вилы, обернулась и наткнулась взглядом на меня.
- Кто? Кто тут?
Выставив вилы перед собой, она шагнула назад.
- Не бойтесь. Я русский… Пленный.
- Почему здесь?
- Ночью холодно, - я показал на свои лохмотья, - а здесь тепло.
Женщина успокоилась, опустила вилы и оглядела меня пристально большими серыми глазами, в которых светился настоящий живой интерес и немножко человеческого участия.
- Вы голодны, да-а?
Я кивнул головой. Она понимающе улыбнулась, пошла к дому, но, с полпути вернувшись, сказала, словно бы извиняясь:
- Мне неудобно пригласить вас в дом.
- Нет, нет, не надо! На мне слишком много грязи.
Позже передо мной появилась полуведерная кастрюля, над нею клубился душистый пар. Обжигая ладони, я чистил крупную рассыпчатую картошку, набивал ею рот и запивал еще теплым парным молоком.
Женщина молча стояла в просвете двери, участливо наблюдала, как появилось дно кастрюли и мои движения утратили первоначальную жадность.
- Спасибо вам, добрая женщина!
- О нет, не надо благодарить. Вы голодны и одиноки, вам надо немножко помогать.
Пока варилась картошка, я сбрил хозяйской бритвой отросшую за месяц бороду, умылся с мылом, натянул на себя толстый свитер, шерстяные носки и чертовой кожи брюки. Все было старое, во многих местах зачиненное и полатанное, но чистое и теплое.
Сердце согрелось участием, жизнь показалась светлее и легче, и все, что ожидало впереди, уже не представлялось таким пугающе страшным.
- Спасибо, спасибо вам. Вы хорошая, добрая женщина.
Я нагнулся и от всего сердца поцеловал широкую натруженную руку. Женщина покраснела, опустила голову. В серых глазах показались слезы.
- Счастливый путь, пане русский!
6
В неглубокую водомоину я натащил ворох опавших листьев, зарылся в него и только тогда почувствовал огромную непреодолимую усталость. Листья уже припахивали прелью. Было сыро, но тепло и мягко. Уснул сразу же, точно потерял сознание.
Сон оборвался как-то уж очень нелепо.
- Стой! Руки вверх!
При чем тут "стой"? Ничего еще не понимая, я вскочил. От удара заныл бок.
- Руки вверх, ты!
Передо мной стоял коренастый человек. В руках он привычно сжимал ружье, палец уверенно лежал на спусковом крючке.
- Ты кто?
- Человек.
- Вижу, что не скотина. Русский?
- Да.
- Оружие есть?
- Нет.
- Спиной ко мне! Руки назад!
Он очень туго стянул их у локтей. Лопатки сошлись вместе, и в груди стало болеть. Повинуясь команде, я сел на краю водомоины. Напротив опустился владелец смерти и живота моего. С его колена за мной подсматривала двустволка. Вторая нога - деревяшка.
- Так, говоришь, русский военнопленный?
- Да. Военнопленный.
- Откуда бежал?
- Из Мюнхена.
- Ого?! Давно?
- Тридцать четыре дня назад.
- А куда идешь?
- Русскому надо идти в Россию.
В глазах лесника светилось и удивление, и недоверие, и еще что-то, чего я сразу не мог понять.
- Ты сумасшедший! Послушай, неужели же русские все такие упрямые идиоты? Тридцать четыре дня голодный, грязный, усталый. А впереди еще путь в три раза длиннее, и подходит зима. Куда ты идешь? Зачем? На что ты надеешься?
- Ты же был солдатом…
- Но если бы я попал в плен, я бы сидел спокойно.
- Это твое личное дело. Развяжи мне руки, - попросил я. - Вчера плечо разбил, больно.
Лесник осмотрел плечи и, увидев большую ссадину, распустил веревку, но палец снова лег на спусковой крючок.
- Смотри, чуть что - твоя башка разлетится вдребезги! Непонятный вы народ - русские. Вешают вас, убивают, сажают в тюрьмы, а вы все бежите, несмотря ни на что, по чужой стране. Дойти - один шанс из тысячи. Не больше! На прошлой неделе в соседнем лесу убили троих таких же, как и ты. Пришли! - он укоризненно покачал головой. - И ты придешь!
Он докурил трубку и, выбив ее об деревянную ногу, встал.
- Альзо! Пойдем! Но не вздумай бежать, я гнаться не буду. - Он выразительно качнул двустволкой.
Лесник привел меня в полицейский участок.
За большим совершенно пустым столом дремал старик, одетый в заношенный китель с узенькими погонами полицейского офицера.
Лесник громко стукнул у порога деревяшкой.
- Хайль Гитлер!
Старик испуганно вскочил, прошамкал ответное "Хайль!" и уставился на нас моргающими красноватыми глазами.
- Вот, - сказал лесник, - привел гостя. С вас сорок марок, господин Кламер.
- Да, да, понимаю. Сорок марок за поимку пленного. Да, да, да. Михель! Михе-е-ель!
Из соседней комнаты вышел второй старик - чуть помоложе, чуть бодрее и чуть пониже ростом.
- Господин Нушке привел пленного. Займемся им. А вы, Нушке, идите отдыхайте. Мы вас вызовем.
- Хайль Гитлер!
- Хайль!
Входная дверь ржаво скрипнула. В наглухо запечатанную комнату ворвалась струя свежего воздуха, закрутилась, и сразу запахло многолетней пылью и мышами.
Старик Кламер, порывшись в глубоком чреве стола, достал несколько листков бумаги и, разгладив, положил перед собой. Начался допрос. Фамилия, возраст, национальность, звание…
- Капитан Советской Армии, - ответил я не без гордости.