- Год рождения?
- 1922-й.
- Звание?
- Младший лейтенант.
- Бывший младший лейтенант, - с расстановкой поправил Вечтомов. - Когда попал в плен?
- В июле сорок второго года на Волховском фронте. - Голос Белова дрожал, прерывался, ему от страха не хватало воздуха.
- Подсудимый Белов, - повысил голос Вечтомов, - обвиняется в предательстве шестнадцати человек настоящих советских людей, не пожалевших своих жизней ради борьбы с фашизмом. - После короткой паузы он добавил: - Вот, собственно, и все обвинительное заключение. А о своем гнусном злодействе расскажет сам Белов. Ну? Говори все.
Лицо предателя скорчилось в плаксивую гримасу. В тени бровей загнанно бегали налитые ужасом глаза, длинные тонкие пальцы нервно теребили полу измятой куртки.
- Братцы! Я не виноват, я никого не предавал, это неправда! Клянусь вам жизнью матери…
- Значит, виновным себя не признаешь?
Белов отчаянно замотал головой.
- Нет! Я не виновен! Это ложь!
- Свидетель Донцов, выйдите на середину! Расскажите все, что вам известно о преступлении Белова.
- Когда все это произошло, я был с Беловым в одной команде. Увидя меня в следственном бараке, этот иуда плакал, просил никому не говорить и за молчанье предлагал даже свою пайку хлеба.
Спокойный коренастый Донцов рассказал присутствующим все, что я раньше услышал от майора. Он говорил, наливаясь тяжелой злобой, зажигая слушателей жаждой справедливой мести.
- Эта сволочь вступила на путь предательства советских людей, руководствуясь мелочным побуждением личной мести. Шестнадцать человек погибли. Никогда они не вернутся на родную землю. Их дети остались сиротами. Какая кара может искупить это ужасное преступление? Даже смерть этого мерзавца не искупит его вины!
Донцов взволнованно закончил. В полумраке карцера снова взметнулись возмущенные голоса. Белова жгли десятки раскаленных злобой глаз, руки непроизвольно тянулись к нему, но рядом с предателем стоял майор.
- Спокойно! Сядьте по местам. Как же ты, Белов, решился на такой шаг? Расскажи суду. Ведь просто невероятно: из-за дрянной махорки и… людей на виселицу?
- Нет! Не-ет! Это брехня. Донцов все выдумал, чтобы меня угробить. Я никого не предавал. Братцы! - захныкал Белов. - Ведь так можно обвинить любого, оскорбить, назвать предателем… Где доказательства?
- Довольно! Это тоже ложь? - майор поднял над головой записку. - "Убейте предателя Белова!" Эти люди знают Белова, его подлое лицо. Они требуют расплаты за погибших!
- Хватит!
- Довольно!
- Кончай его!
Белов согнулся, сжался, как затравленная крыса. Глаза его бегали от лица к лицу, дрожащие руки шарили по пуговицам куртки.
- Ты признаешь себя виновным?
- Нет, не-ет! - завопил Белов, рванулся и, в два прыжка покрыв расстояние до окна, изо всей силы забарабанил кулаками по переплету.
- Караул, убиваю-у-ут!
Кто-то завалился на него, подмял, скрутил назад руки, кто-то всунул в рот кусок одеяла.
- Будешь кричать - тебе же хуже, - строго сказал Вечтомов. - Спрашиваю тебя в последний раз: признаешь себя виновным? Будешь говорить?
- Да что там спрашивать?
- Прикончить подлюку!
Глаза Белова выпучились, едва не лезли из орбит. Он мотал головой, скулил, ронял обильные слезы.
- Развяжите подсудимого! - распорядился Вечтомов. - Говори!
- Братцы! Пожалейте! Накажите меня как хотите, но только не убивайте. Я докажу вам, что я не плохой, что… Братцы! Я же добровольно пошел на фронт. В плен попал раненым, вот! - он высоко поднял штанину, показывая изуродованную длинным шрамом ногу. - Сам не знаю, как тогда случилось. Я не думал, что так глупо кончится. Когда я проигрался, меня такое зло взяло против Сурмина… Да еще он избил меня… Я тогда решил ему отомстить. Я только на него одного заявил. Я думал, что ему солдаты отобьют печенки и на этом дело кончится. А получилось иначе: когда я заявил на него, мне пришили соучастие, потребовали показаний, стали бить, грозить виселицей. Братцы, я…
- Понятно, Белов! Значит, ты людей предал?
- Да… То есть нет…
Голос Белова прерывался. Наконец он вытолкнул из себя как стон, как длинный хриплый вздох:
- Признаю и прошу не убивать меня. Я сумею доказать, что я хороший, настоящий человек.
В ту минуту на него противно было смотреть, настолько противно, что многие отвернулись, нагнули головы, а он стоял в центре круга, дрожал и размазывал по лицу слезы и текущую из носа жидкую слизь.
- Суд уходит на совещание. Подсудимого не трогать!
В умывальнике мы совещались недолго. Решение было единодушным: смерть.
- Встать! "Именем Союза Советских Социалистических Республик, именем нашей Родины! Бывший младший лейтенант Красной Армии Белов Петр Степанович, 1922 года рождения, за сделанное им тягчайшее преступление против советских людей, против Родины, выразившееся в предательстве шестнадцати человек, повлекшее за собой их физическое уничтожение, приговаривается к смертной казни через повешение. Учтя, что Белов признал свою вину, суд предоставляет ему право самому привести приговор в исполнение".
Услышав приговор, Белов глухо вскрикнул и рухнул плашмя на пол. Он ползал, извивался, хватал длинными худыми руками за ноги пленных. Из его глаз щедрым потоком лились слезы, в горле булькало и хрипело.
- Братцы, простите, братцы-ы-и…
Двое подхватили его под руки, повели под надзором майора в умывальник. Он не сопротивлялся, безвольно обвис, волочил ноги и тянул:
- Бра-атцы-и, простите, бра-а…
Спустя час мы с майором зашли в умывальник. Белов забился в угол, мелко дрожал, как замерзшая собака, смотрел на нас обезумевшими красными глазами.
- Кончай, Белов. Хоть умри-то по-человечески, трус!
Белов встрепенулся. Видимо, в эту минуту он нуждался в подстегивании. Неверными шагами подошел к петле, секунду постоял, потом засуетился, быстро надел ее на шею и разом поджал ноги.
- Вот так! Одним гадом меньше. Ошибающихся поправляют, предателей уничтожают, - мрачно проговорил майор. - Для немцев - это самоубийство, для нас - акт правосудия.
На утренней поверке дежурному фельдфебелю доложили о "самоубийце". Он бегло осмотрел труп, молча пожал плечами и распорядился вынести. Следов насилия на трупе не было, а самоубийство - явление в лагере не такое уж редкое.
3
Отбыв срок наказания, ушли в общий лагерь Петров и Вечтомов. С майором я передал записку Гамолову и спустя два дня уже получил от него короткую весточку. Оказывается, он уже знал и раньше, что я в карцере, и ждал моего выхода.
Первые две недели прошли. О трехдневной паузе "забыли". Я уже досиживал месяц. Без воздуха я ослабел. Стоило нагнуться, и перед глазами плыли разноцветные круги. Если же садился, то встать мог, только перебирая но стене руками.
Отсидел уже свои две недели и Немиров. Прощаясь, он бодро хлопал меня по плечу:
- Спокойно, старик. Закончишь отсидку, мы тебя поднимем.
- Чем, и кто это "мы"?
- Сам знаешь…
- Ну, бывай здоров. Вместе поедем в Оттобрун к Хорсту в гости.
- Тьфу! Будь он проклят с потрохами и потомством!
Напоминание о Хорсте на Немирова действовало угнетающе. Он был уверен, что конвоир непременно отобьет ему за побег полжизни. При возвращении из побега в команду избивали с варварской жестокостью, нередко до смерти.
Ноябрьские праздники прошли. Седьмого ноября я пролежал весь день в своем углу. Не хотелось ни двигаться, ни разговаривать, прошлое властно напоминало о себе.
Подложив под голову руки, я смотрел на грязный, тускло освещенный потолок, и моя память рисовала на его разводах незабываемые картины. Вот площадь Дзержинского в Харькове, заполненная идеально ровными шпалерами войск. Ветер раздувал полотнища флагов, над площадью плыл сдержанный шум, лица торжественны, радостны.
И вот все померкло. В чистую синь неба наползли низкие слоистые тучи. Под напором ветра они передвигаются, трутся друг об друга, роняют на землю длинные неряшливые хвосты. Ветер вытряхивает из них комочки, иглы поземки. В окопы набивается ранний снег. Мороз сковывает ноги. Тело неудобное, точно чужое, деревянное. Пальцы пристывают к оружию. Уйти нельзя, согреться негде. В окопах напротив - немцы. Морозную степь прочесывают длинные иглы пулевых трасс. В крохотной землянке командира полка нас собралось человек десять. В алюминиевых кружках и консервных банках - припахивающая бензином водка. Над красным языком пламени светильника толстым шнуром вьется к потолку черная копоть.
- Товарищи, я буду краток: да здравствует двадцать четвертая годовщина Великого Октября! Ура!
Десяток простуженных голосов подхватил приветствие наступающему в столь необычной обстановке празднику. Глухо чокнулись жестянки, выпитая водка покатилась по жилам горячими угольками.
- Завтра будет трудный день. Удвойте внимание, мобилизуйте все свое мужество и запомните: из этих окопов мы не отступим, даже если немцев окажется вдесятеро больше. Накормите людей, распорядитесь выдать двойную порцию водки. Мороз крепчает. А теперь, друзья мои, по местам.
В дверь ворвался ветер, прижал к столу длинное пламя коптилки. Идет год 1943-й. Уже второй раз я встречаю великий праздник в плену. А на далеких родных просторах долгих два с половиной года идет жестокая кровопролитная война. Долго ли еще тянуть лямку пленного? Долго ли терпеть издевательства, побои, оскорбления врага и покоряться его грубой силе? Должен же прийти конец! Когда он придет? Тяжело…
Спустя несколько дней Гамолов передал мне записку.
"Крепись. Шестого ноября наши взяли Киев. Седьмого на разбитом Крещатике состоялся парад войск 1-го Украинского фронта. В боях за Киев немцы потеряли 15 000 убитыми, и 6 200 человек сдались в плен".
Я несколько раз перечитал записку. Сразу поднялось настроение, исчезла болезненная слабость, потянуло к людям.
Неподалеку от меня, тихо беседуя, собралась группа пленных. Разговор крутился вокруг военных тем. Капитан Платонов рассказывал о том, что уже полностью освобожден Донбасс, взят Харьков, заняты Орел и Курск.
- Все это так, Сергей, - подобрав удобную минуту, вмешался я в разговор. - Все правильно, только ты немножко опоздал. Есть новости свежее. Взят Киев.
- Правда? - глаза Платонова вспыхнули нетерпеливым любопытством. - Неужели правда? Когда?
- Шестого ноября.
Дальше я слово в слово повторил записку Гамолова. Лица пленных просветлели, расправились меж бровей морщины, глаза заискрились, стали шире, глубже и как бы прозрачнее от настоящей, большой радости.
4
Случалось, что дежурный комендант "забывал" выпустить из карцера отсидевшего свой срок и вместо двух недель пленный отсиживал три, вместо трех - месяц. "Забыли" и обо мне. Вспомнили лишь на тридцать восьмые сутки.
Пошатываясь точно пьяный, я переступил порог карцера. Низкое солнце стегнуло по отвыкшим от света глазам. Морозный чистый воздух распер легкие, как рыбий пузырь. Сердце забилось с перебоями, и, пройдя несколько шагов, я, цепляясь за стену, опустился на землю. В голове зашумело, стоящий напротив барак стал почему-то поворачиваться, будто собирался улететь, поплыл, перекосился и вдруг снова стал на место.
- Вставай, вставай, - сопровождающий солдат настойчиво нажимал прикладом.
Триста метров до русской зоны я преодолел в несколько приемов. Перед тем как войти в барак, долго сидел у стены, наслаждаясь покоем, чистым воздухом и отсутствием блох, превративших пребывание в карцере в многодневную утонченную пытку. На свежем воздухе захотелось спать, но было холодно.
В бараке все было так же, как полгода назад. Даже Гамолов сидел на своем обычном месте, трудился над очередным портретом.
- Привет, Гамолов!
- Здравствуй! - он быстро поднялся навстречу. Фанерка полетела на пол, рассыпались карандаши, растушевки. Лицо засветилось радостью, глаза совсем спрятались в узеньких щелках. - Садись! Да черт с ним - подберу. Рассказывай. Есть хочешь?!
- Спасибо, потом. Едва дополз к тебе. Видишь, красавчик какой.
- Ничего, ничего. Вид у тебя и правда загробный, да ведь говорят: были бы кости - мясо нарастет. Эх, искупать бы тебя в бане да эти лохмотья сбросить - от них несет этим самым… блохами, что ли? Сиди бога ради! Ишь, прыткий какой!
- Квартиранток напущу…
- Ну и что? Будет веселее. Ешь вот, - он достал хлеб и банку американских консервов. - Поправляйся. Здесь я тебя быстренько откормлю. А потом и за работу. Рисовать-то ты, надеюсь, не разучился?
- Думаю, нет.
- Хорошо. Поправишься и снова пойдешь к браткам. Итальянцев видел?
- Конвой?
- Нет, зачем же? Просто военнопленные, как и мы.
- Военнопленные?! Итальянцы?.. - От удивления я даже поперхнулся. - Ты, верно, что-либо путаешь? Союзники Гитлера, и вдруг…
- Враги, - спокойно закончил Гамолов. - От любви до ненависти один шаг. Италия капитулировала.
Из-за койки вышел высокий, сутуловатый человек.
- Приветствую сей тихий уголок! О чем спорите?
- Здравствуй! Присаживайся. - Гамолов подвинулся на койке. - Знакомьтесь.
- Капитан Калитенко, - прогудел простуженным басом мой новый знакомый. - Что это вы будто с креста сняты? - Он крепко сжал мою руку в широченной крепкой ладони. - В рай готовитесь?
Я рассмеялся:
- Боюсь, не попаду. Грехи не пустят.
- Зимой в аду тоже не плохо, тепло, - подшутил Калитенко. - Слыхали новость? Из штрафной команды на канале в Пфаркирхене бежали двадцать семь человек. Придя с работы, разрезали проволоку и во время ужина ушли. Здорово?
- Неплохо. А кто - не знаешь?
- Вечтомов, Шахов, Кайгородов, Шевченко, Майборода… Больше не знаю.
- Хватит и этих. Народ хороший. Надо предупредить в следственном, чтобы их встретили как следует.
- Думаешь, поймают?
- Несомненно. Зима! Что еще нового?
- Хорошего нет. Плохого хоть отбавляй.
- Что же? - встревожился Гамолов.
- Разговаривал с новичками. Свеженькие. Месяца нет, как в плен попали. Хорошие, видимо, ребята. Но думают о нас такое… В общем не доверяют нашему брату на Родине…
- А ты думал, раскроют объятия, награждать будут мучеников?
- Я, Гамолов, не за наградами на войну шел. Я жизни своей на фронте не жалел и сейчас не жалею. Разве я заслужил такое недоверие? Чем? Тем, что попал в плен?
- Проверять людей надо, Калитенко. Не все мы одинаковы.
- А что нас проверять? Мы вот как на ладони. Хороший так хороший, сволочь так сволочь. Придут сюда наши, я первый укажу на сволочей. Пустите их в распыл, а мне дайте винтовку. Каждая пара рук к месту. А там что получается?
- Что?
- Да то, что рядовых возвращают в строй, а нас, офицеров, говорят, разжалуют и увольняют из армии совсем. А потом попробуй устроиться на работу! Чуть что: был в плену и катись куда подальше.
- Брось, брось, Алексей! Не верю я этому. Мало ли слышали подобного от власовцев? Это же их любимый конек. Об одном прошу тебя, Калитенко: не распространяй ты эти разговоры среди наших людей. Вред большой от них. По сути дела, разговоры эти - чужие, вражеские.
- Я-то буду молчать. Да ведь на чужой роток не накинешь платок.
- На таких, как Мороз, накинем. А свои поволнуются да и забудут - сама жизнь их заставит забыть. Теперь вот что, друзья мои: дружба - дружбой, а служба - службой. Собираться нам вместе не следует. Держите связь со мной через Виктора. В случае чего, - обернулся ко мне Гамолов, - ну, понимаешь, вдруг что-либо случится со мною - останется Калитенко. Его и знай. А пока что вы друг друга не знаете и о нашем подполье ничего не слышали. Так будет лучше.
5
Незадолго до нового, 1944 года в Моосбургский лагерь приехал власовский полковник. По этому случаю в 29-м бараке соорудили некое подобие сценических подмостков. Вечером пленных собрали на "беседу". Людей набилось до отказа! На дворе было по-зимнему холодно.
Сразу в бараке потеплело, воздух стал кисловатым, густым, как в предбаннике.
На возвышении за столом, покрытым суконным одеялом, сидели фельдфебель Мороз, мрачный красноглазый обер-лейтенант и пожилой худощавый офицер с витыми полковничьими погонами. Когда все разместились, на "авансцену" вышел Мороз.
- Господа! Проездом нас посетил господин полковник Зверев. Он хочет с вами побеседовать. После беседы будет небольшой концерт самодеятельного оркестра.
Полковник, видимо молодящийся, пружинисто поднялся из-за стола и, поскрипывая сапогами с твердыми бутылками голенищ, подошел к краю помоста.
- Друзья мои! Когда-то я был на вашем положении и, - он, улыбаясь, обвел присутствующих приветливым взглядом, - даже в этом бараке. Было это не так давно, всего лишь полтора года назад. Я не собираюсь вас агитировать - народ вы достаточно грамотный, сообразительный, сумеете сами разобраться в обстановке и избрать себе путь к будущему. Я расскажу немного о себе и о положении, в котором находятся сейчас воюющие стороны. Как я уже сказал, полтора года назад я встал на путь борьбы с большевизмом. За это время произошли многие события как на фронтах, так и в моей личной жизни. Из бесправного пленного я стал офицером Русской освободительной армии и год назад получил под командование полк. Я имею в Мюнхене прекрасную квартиру, перевез семью, и она живет обеспеченной культурной жизнью, пользуется всеми благами благоустроенного быта и цивилизации, умело поставленными на службу человеку. Мои двое детей учатся в школе, одеты, обуты и не знают, что такое голод. За выполнение задания командования я награжден железным крестом.
Полковник округлым жестом подмял руку, поправил между углами отложного воротника уродливый черный крест. Он говорил долго, выдерживая все время тон задушевной беседы, и по его словам получалось, что измена Родине, служба у власовцев - самое почетное, самое благородное дело и за это люди получают все материальные блага, о которых раньше не могли и мечтать. Он не агитирует, нет, боже спаси! Он просто рассказывает и глубоко уверен, что мы рано или поздно поймем преимущества службы у власовцев и придем в раскрытые объятия РОА.
- Волна советского наступления спадает. Это свидетельствует о том, что Советы исчерпали свои ресурсы, измотали живую силу, потеряли технику. Экономя силы, немецкое командование сократило линию фронта, вывело из-под ударов свои лучшие отборные части, оснащает их передовой техникой, готовит большевикам такой контрудар, от которого содрогнется и разлетится в прах Советский Союз. На его огромных просторах возникнет новое государство - истинно русское, в котором мы, поднявшие знамя борьбы с коммунизмом, займем добытые в борьбе места у руководства страной. Я должен предупредить вас, что не далек тот час, когда мы со всею строгостью скажем: кто не с нами - тот против нас! Тогда уже не будет места колеблющимся и времени для раздумий. Путь может быть только один! Все, кто не сумеет к тому времени примкнуть к нам, останутся за бортом новой жизни со всеми вытекающими отсюда последствиями и неудобствами. Я заканчиваю и призываю вас, пока не поздно, подумать над своей судьбой и, раз избрав намеченный путь, держаться его мужественно и стойко.