3
Четвертый день пути. На одной из станций мы стояли очень долго. Из окошка вагона виднелись разбитые станционные постройки. За ними в легкой знойной дымке маячили силуэты раскинувшегося города. Жизнь кругом будто замерла. Только одуревший от скуки часовой время от времени надоедливо пиликал на губной гармошке.
В вагоне тоже тихо. У стенки - несколько трупов, сложенных друг на друга. Рядом с ними в беспамятстве метался белобрысый парень, скрипел зубами, мычал, таращил налитые кровью глаза. Связанный по рукам и ногам, он корчился в конвульсиях. Широкая грудь с хрипом выталкивала булькающий воздух. Вокруг разлетались пузырьки розовой пены.
Остальные пленные сбились во второй половине вагона. Воздух превратился в густой зловонный смрад гниющих трупов и человеческих испражнений.
После длительной стоянки поезд дернулся и, словно спотыкаясь, прошел еще два-три километра. Остановился. Послышались громкие голоса команды, визг открываемых дверей.
- Лос! Раус!
Наконец-то приехали! Брезгливо морщась, солдаты лазили в вагоны, выбрасывали из них полуживых людей. У многих не было сил подняться. Таких добивали прямо на дорожном полотне.
Ноги с трудом выносили тяжесть тела. Свежий воздух кружил голову. Пленные держались друг за друга и не верили в реальность твердой почвы под непослушными, ватными ногами.
Нас вновь построили пятерками, пересчитали, и колонна, уменьшенная переездом на добрую четверть, двинулась к лагерю.
Впереди показались большие кирпичные дома, надежно огороженные рядами колючей проволоки. У входа пестрела полосатая будка и такой же черно-белый полосатый шлагбаум.
Раненых увели в лазарет. В длинном коридоре и больших комнатах, похожих на школьные классы, на полу лежали вповалку больные. Большинство их походило на скелеты, обтянутые грязно-желтым пергаментом. Казалось, что мы попали в мертвецкую.
Но это только поначалу. С нашим приходом "мертвецы" ожили, зашевелились, сдвинулись вокруг нас в кружок.
Люди с жадностью расспрашивали и слушали все, что мы рассказывали, хотя "новости" были месячной давности. Жарко заблестели глаза "доходяг", узнавших о поражении немцев под Москвой, о зимнем прорыве на Лозовую, о стабилизации линии фронта до весны 1942 года. Рассказ же об окружении под Харьковом вызвал на лицах слушателей выражение большой душевной муки.
Постепенно разговор перешел на лагерные темы. Мы не могли поверить тому, что пришлось пережить в Проскурове пленным в течение первого военного года. Но рассказы были такие бесхитростные, а вид людей такой необычно жалкий и пугающий, что мы перестали сомневаться и, поверив раз, уже верили всему, что нам рассказывали.
Немцы заняли Проскуров в первые недели войны. Старый маленький пригород Раков, находившийся за городом, оказался подходящим местом для лагеря военнопленных. Фашисты огородили его колючей изгородью. К моменту нашего приезда через лагерь прошли 60 тысяч пленных. Из них 47 тысяч отправлены за проволоку в огромные братские могилы.
Лагерный рацион состоял из 200 граммов гречишного хлеба, замешанного на прелой ржаной муке, и литра баланды - варева из свекольной ботвы и немытой гнилой картошки.
Голод, болезни, разнузданный произвол…
После раздачи пищи на дворе блока оставались десятки трупов. За "особые заслуги" дозволялось вылизать бачок после раздачи баланды. Одежда шевелилась от паразитов. Зимой разразилась эпидемия сыпного тифа. В окнах не было стекол, печи не топились. Ежедневно из казарм выбрасывали сотни погибших. Их не выносили, а просто выталкивали через окна на грязный снег, густо покрытый шлепками нечистот.
За беседой незаметно подошло время раздачи пищи.
На четверых нам дали буханочку хлеба величиной с два кулака. Один из четверки жадно ухватил ее, прижал к засаленным до блеска лохмотьям. Покопавшись, он вытащил тряпицу, какие-то деревянные палочки, связанные нитками, и похожую на нож железку. Бережно разрезав буханочку на четыре пайка, он прицеливался, уравнивал, потом воткнул в куски колышки, поднял над полом: взвешивал. Путем сравнения пайки вывешивались с аптечной точностью.
Я протянул руку за хлебом.
- Постой! - строго остановил меня деливший. - Отвернись!
Недоумевая, я отвернулся.
- Кому? - донесся из-за спины вопрос.
- Тебе.
- Кому?
- Олегу.
Пайки раздали. И только тогда я заметил, что хлеб делят везде одинаково. В палате стоял галдеж. Отовсюду слышалось "кому?".
Способ дележки довольно странный, но справедливый. Таким он и остался в плену.
К тому времени я уже наголодался и научился ценить крошки хлеба. Дневной рацион я проглотил не заметив. Ненасытный аппетит вечно голодного человека стал преследовать меня повсюду. Даже спустя длительное время после плена, когда пищи стало более чем достаточно, я ловил себя на том, что, о чем бы я ни думал, мысли постоянно возвращались к еде.
Однообразные, серые, ничем не занятые, потянулись дни плена. Они повторялись, похожие на доски в почерневшем от дождей заборе.
По утрам трупоносы убирали умерших за ночь, посыпали пол удушливой хлоркой. Население госпиталя приступало к единственно полезному занятию: уничтожению вшей. Это тянулось до раздачи баланды. За битьем паразитов делились житейской мудростью, "травили" - врали, жестоко спорили, нередко - до драки.
Потом раздавали еду. Этот момент носил характер некоторой всеобщей приподнятости. Оживление сменялось полудремотным отупением, и оно продолжалось уже до утра. Впереди ничего хорошего не ждало. До следующей баланды - сутки.
На третий день нашей жизни в госпитале пришел Андрей Николаевич.
- Доктор, дорогой! - бросился к нему Олег. - Какими судьбами?
Они обнялись крепко, по-родственному, будто не виделись очень долго.
- Ну-с, ребятки, рассказывайте, как жизнь.
- А как у вас?
Доктора перевели из карантина на работу в госпиталь. С прибытием новых партий пленных лазаретный штат пополнялся людьми взамен погибших зимой от тифа.
Прошло недели три. Рана моя затянулась. Рука Олега зажила. По целым дням мы грелись под солнцем на травянистом дворе за лазаретом.
Однажды утром к нам подсел Андрей Николаевич. Чем-то обеспокоенный, он хмурился, молча жевал губами. Мы насторожились.
- Ну, в общем вот что, друзья. Пожили - хватит. Надо и честь знать. Валяйте строить новый порядок.
- Выписываете, Андрей Николаевич? - Олег поднялся.
- Выпи-и-исываете! - передразнил доктор. - Да что я здесь, хозяин? Завтра шеф будет лазить с обходом. Этому ученому троглодиту люди нравятся только мертвые. Ваши физиономии еще не созрели до восковой бледности. Пойдете в карантин, а там уж как бог восхочет.
- Н-нда-а, - невесело протянул Олег. - Жалко.
- Жалко, Олег, у пчелки. Баланда везде одинакова. Черт с ним, с госпиталем. Топайте прочь от него и не попадайте больше. Невеселое это место.
- А вы, Андрей Николаевич?
- Ну, что ж я? Мое место именно здесь.
День прошел вяло, как на похоронах. Прощаясь, доктор сунул Олегу буханочку лагерного хлеба, бодро сказал:
- Ничего, ребята. Главное - берегите себя. Плен завтра не кончится, еще увидимся.
Глаза его были очень грустны, выдавали отнюдь не бодрые мысли.
Карантинных на работу не брали. Чуть свет выгоняли из казармы во двор, по нескольку часов держали в строю на поверке. До баланды тянулась сонная одурь на солнцепеке. Перед вечером еще раз строили на поверку и, наконец, загоняли в вонючий клоповник, где даже воздух, казалось, кишел паразитами.
К нам присоединились еще двое. Один из них - низенький крепыш со светлыми вьющимися волосами и аккуратно подрубленной квадратной бородкой. Острые голубые глаза прощупывали собеседника, как бы спрашивая: "А что там у тебя глубже, в душе?" Это Василий Васильевич Гуров. Родом он из Сибири, по профессии инженер-радист.
Второй - летчик-истребитель Григорий Адамов. Это крупный медвежеватый парень с чубом, постоянно спадающим на глаза. По скулам и подбородку, опоясывая лицо, протянулся широкий багровый рубец недавно поджившего ожога. В беседах он больше молчал, в споры почти не вступал, но если говорил, то под каждый довод старался подвести увесистый аргумент.
Гуров лежал, выставив в небо согнутые колени, и, смотрясь в круглое зеркальце, маленькими ножничками подравнивал бороду. Показывая зеркальце и ножницы, горько подшучивал:
- Осколки цивилизации. Дикарь подстригает бороду.
Вразвалку подошел полицай.
- Эй, борода, пойдем со мной.
- Куда?
- На кудыкину гору. Вставай!
Вернулся Гуров какой-то встрепанный, с пунцовыми пятнами на загорелых скулах. Молча лег на живот, уткнулся бородой в ладони.
- Мерзота! Зверье! Чтоб вас… - Он не выдержал, вскочил на четвереньки. Показалось - залает.
- Да в чем дело-то?
- В чем, в чем? - В глазах Гурова стояли слезы. - В жизни не переносил ничего подобного. Обидно. Зло берет. Просто лупил бы по головам…
- Кого?
- Вообще всех подряд. Подлецы!
- Начни с меня, Василь Васильич. - Олег улыбнулся, потянулся к Гурову.
- А можешь и с меня, - придвинулся к нему Адамов.
- Да идите вы к черту! Чего пристали?
- Вот это уже разговор! Теперь расскажи толком, что случилось?
- Вот и толком, - уже спокойнее заговорил Гуров. - Старший полицай решил меня осчастливить. В обмен за предательство он предложил мне место баландера. Ему, видите ли, позарез нужна информация о настроениях пленного комсостава. Вербовал в осведомители.
- А почему именно тебя вербовал? - Олег сразу посерьезнел, насторожился. - Почему не другого?
- Конечно же, не из-за моей меньшевистской бородки, - вскипел Гуров. - Земляки мы с ним. Сукин сын!
- Хорош землячок! Ему бы морду свернуть на затылок!
- Попробуй! Своя дороже! Такого махрового гада мордобоем уже не образумишь. Поздно. Да и не в нем суть. Страшно другое: наши уж очень быстро отступают. Кажись, даже быстрее, чем в прошлом году. Немцы вышли к Дону, заняли Ростов, от него повернули на Минводы - отрезают Кавказ. Если их сейчас не остановят, значит через месяц-другой выйдут к Волге. Вы понимаете, что это значит?
- Понимаем… - Адамов запустил пальцы в чуб. - Это ближайший результат нашего майского наступления на Харьков. Открыли Юго-Западный фронт. А немцы не дураки, им палец в рот не суй.
- Ну еще бы! - Олег хмуро посмотрел на Гурова и с досадой отвернулся, будто Василий Васильевич был виновником наших несчастий. - Инициатива сейчас у них. Колошматят, аж пух из нашего Ивана летит! Но ведь мы тоже готовились к наступлению! - воскликнул он зло - Я своими руками щупал новую технику, видел свежие пополнения. Где же все это?
- Воюют не только руками, но и разумом, - вставил Гуров.
- И все-таки техники у нас мало, - возразил Адамов. - Особенно самолетов. Вот если бы…
- К черту ваши "если бы", да "авось", да "как-нибудь"! - голос Гурова накалился злобой, - Тут что-то другое, чего я никак не пойму. Неумение, ошибки, роковые просчеты, судьба, наконец, или черт знает что. Но не может же так продолжаться вечно. Или нас пристукнут через два-три месяца, или война затянется на неопределенно долгое время. И то и другое меня не устраивает.
В словах Гурова слышались и горечь и печальный юмор: "Не устраивает". Будто нас устраивало, будто нам было легче.
- Тяжело, ребята. Слов нет - тяжело. Только отчаиваться рано. Да и вообще не следует, если даже в сто раз тяжелее будет. - Адамов говорил и шлепками широкой ладони будто придавливал слова к земле. - А тебе, Василь Васильич, не много же надо, чтобы перейти от белого к черному. Тебя плен не устраивает. А кого он устраивает? Страдания наши только начались, а мы уже в слезы. Что же дальше будет?
- Ни черта не будет. Подохнем…
- Подохнем или нет, а ты договорился до точки.
- До какой точки? - отмахнулся Гуров. - Стоило откровенно высказать то, что меня мучает, а вы уже клеите ярлык: "До точки". Поймите вы, мне больно, обидно не только за себя. Тошно стало! Год мы только и знаем, что отступаем "на заранее подготовленные позиции" и повторяем: "Победа будет за нами!" - проговорил он, кивнув головой за спину. - За нами… Мы от нее, а она догоняет, Только не наша победа…
- Брось, Гуров, - резко оборвал Олег. - От твоих разговоров падалью несет. Везде сейчас трудно. Нельзя заботиться только о своей драгоценной персоне. Ты пылинка. Нас четверо - уже песчинка, а если нас много, то это уже сила. Об этом и надо думать.
- Э-э-э, брось, пожалуйста, читать политграмоту. Попробуй здесь сколотить эту силу, и тебя вздернут раньше, чем сумеешь что-либо сделать.
- Так что же, по-твоему, надо сложить ручки на тощем животике и ждать у моря погоды? Чего ожидать? Пока перемрем от голода? Ты принимал присягу?
- Отстань!
- Нет, ты скажи: принимал присягу?
- А без присяги ты бы думал иначе? - спросил Адамов.
- Нет, конечно, к слову пришлось. Но вот уважаемый Василий Васильевич Гуров, - Олег шутовски поклонился Гурову, - поднял лапки один раз, а теперь поднимает их вторично. Гайка слаба. Интеллигентская слезоточивость. Плен нас не освободил от борьбы с врагом. Так или нет?
- Нельзя ли потише? - спросил Адамов.
- Да укажите мне эту борьбу, - завопил Гуров, - где она, черт бы вас всех побрал? Нет ее! Даже признаков нет. А что делать мне? - Он ударил кулаком в грудь. - Наши ушли на восток - не догонишь, а на долгие годы плена меня не хватит. Что же делать-то?
- Идите, милый человек, в лагерные кровососы. Там спокойнее всего, - тихо проговорил Адамов. - Благо приглашение получил.
Гуров даже поперхнулся, поочередно обвел нас побелевшими от волнения глазами и сразу сник.
Разговор оборвался, и больше мы к нему не возвращались.
Поздно ночью, видимо взволнованный дневной перепалкой, ко мне придвинулся Олег.
- Не спишь?
- А что? Надо что-нибудь?
Спать не хотелось. В глаза будто бросили песку. Пол давил жестко, как ребристое полено. Желтый свет фонаря отштамповал на потолке косой оконный переплет. Олег задумчиво говорил, привалясь затылком к прохладной стене.
- Я смотрю на лагерных придурков - полицаев, баландеров, старшин - и думаю: "Ведь у меня в сотню раз больше причин для измены, для того чтобы пойти на службу к немцам. Они пошли из-за брюха. У меня же причины личной мести. Отца моего чекисты "прислонили к стенке да пулю ему в лоб, чтоб голова не шаталась…"
В первую минуту я был так ошарашен, точно Олег огрел меня по голове увесистой дубиной.
- Ну, ну, рассказывай, - выдавил, наконец, я из себя.
- Не нукай. Не запряг. Придет время - расскажу.
От Олега потянуло холодком отчуждения. Я даже отодвинулся. Долго сидели молча.
На протяжении почти года фронтовой жизни Осипов был моим подчиненным. А что я о нем знал, кроме анкетных данных? Оказывается, можно иметь безупречную анкету и прикрывать ею душевную черноту. Анкета - одно, а жизнь - другое.
Как бы угадав мои мысли, Олег продолжил:
- Ты вот знаешь, что я воспитанник детдома, окончил рабфак, училище, воевал на Финском фронте. А знаешь ли ты, что мой отец при белых был комендантом порта в Новороссийске? Заняв город, красные его расстреляли прямо в порту. И свидетелей тому не осталось. Мать умерла рано. Я десятилетним сопляком пошел колесить по России. Доехал до колонии малолетних преступников. Там началась моя новая биография. Только я оторвался от тени папаши. Забыл о нем. А сейчас вот вспомнил. Ведь такое не забывается? А?
Я молчал, подавленный услышанным.
- Ты даже отодвинулся, чудак. А ведь далеко не отодвинешься - лагерь. Пойду к начальству, брякну, что ты политрук, мутишь тут мозги. Тебя к ногтю, мне - баландишки котелочек. Похлебал да и сыт. А, есть смысл? Молчишь?
Олег невесело улыбнулся.
- Только, брат, я никуда не пойду. Нет! Баста! Быть лагерной сукой? Да я себе сам вырву язык раньше, чем он начнет звонить. Ты напыжился, будто я у тебя выбил котелок с баландой. Думаешь, вру?
- Не пойму, где правда.
- Мне наплевать на батькину судьбу. Я не знал его и не видел. Нутром понимаю, что время было такое, что ежели заблудился, то получи… Вот он и получил. А меня советская власть из воришки командиром сделала. Какого же мне рожна еще надо?
Осипов долго молчал, задумчиво потирая лоб.
- Тяжело мне стало. Гуров разбередил, - заговорил он уже другим, потеплевшим голосов. - Очень тяжело. Вот и прорвалось. Выболтал тебе эту историю и уже жалею. Коситься будешь. Ведь так?
- Не знаю. Может, и не буду. Мне хочется верить, что ты честный парень. Но на кой черт ты мне это рассказываешь? Я обязан тебе жизнью и никогда об этом не забываю, однако, извини, мне надо подумать, переварить. Размяк и ты, как Василь Васильич. Он по-своему, а ты по-своему. А что, если подобные мысли станут приходить чаще? Ведь свихнуться можешь?
- Я никогда не свихнусь!
- Ладно. Поживем - увидим.
Я пролежал без движения до поверки. Сон так и не пришел в ту затянувшуюся ночь.