4
Обычная лагерная похлебка сменилась магарой. Из мелких зерен этой отдаленно похожей на просо травы варили густую баланду. Она создавала ощущение некоторой сытости.
Но вместе с зернышками магары в желудок попадало большое количество неотвеянной, удивительно твердой шелухи. Острыми краями шелуха впивалась в желудок, кишечник, и редкий организм мог с нею справиться. Очень скоро наступала непроходимость кишечника, сопровождавшаяся ужасными болями и смертью.
Только наевшись магаровой баланды, многие поняли весь ужас своего положения, перепуганно приуныли и целыми днями висели на краю зловонной ямы, пытаясь проволочной петлей извлечь затвердевшую пищу. Но было уже поздно.
Полные бачки баланды стояли под стеной казармы, и никто уже к ним не подходил.
Дней через восемь магаровая баланда сменилась обычной грязной бурдой. К тому времени добрая половина военнопленных перекочевала из карантина "на волю" - в заблаговременно отрытые огромные могильные ямы.
В первых числах июля на утренней поверке появился комендант лагеря - пожилой обер-лейтенант в поношенном неряшливом мундире. На его плоском лице пасынком пристроился большой мясистый нос, сплошь покрытый густой сеткой фиолетовых жилок. Тяжелые отечные мешки оттягивали выцветшие глаза книзу. Углы губ брезгливо опущены, отчего мясистая нижняя губа вывернулась, и казалось, что к подбородку приклеился кусок сырого мяса.
Пока тянулась поверка, он безучастно стоял в стороне, удерживая на поводке поджарую линяющую овчарку.
После поверки офицеров построили отдельно, остальным скомандовали разойтись, перейти на другую сторону казармы.
На поверочном плацу осталось человек сто.
Комендант медленно, словно крадучись, пошел вдоль строя, прилипая взглядом к лицам пленных. Люди поеживались, переминались с ноги на ногу. Смотреть ему в глаза было так же трудно, как смотреть в глаза сумасшедшему.
- Евреям выйти из строя! - скомандовал он по-русски. - На раздумье даю две минуты.
Голос у него осипший, видимо от постоянного перепоя.
Строй не шелохнулся. Невольно внутрь заполз холодок: "Вот оно, началось".
Две минуты прошли. Вялость коменданта исчезла бесследно.
- Построиться в одну шеренгу!
Пока мы перестраивались, в карантин быстро вошли четверо автоматчиков, остановились напротив.
- Снять штаны!
Раздумывать и ожидать повторения не приходилось.
- Бистро, бистро! - подгонял комендант.
Сопровождаемый фельдфебелем, он вновь двинулся вдоль шеренги пленных, опустивших головы от стыда и унижения. Теперь он уже не смотрел в лица, а медленно переходил от одного к другому, иногда останавливаясь перед кем-нибудь на короткое время. Собака нетерпеливо повизгивала, рвалась с короткого поводка, а нас, подвергнутых этому дикому осмотру, пробирала нервная дрожь.
Против одного из пленных комендант задержался дольше обычного.
- Еврей?
Побелевший парнишка утвердительно качнул головой. В тот же миг, почуяв свободу, собака рванулась вперед.
В воздухе зазвенел исступленный крик. Натренированный пес впился клыками в несчастного еврея и, раздирая когтями бедро, потянул его по плацу. Хилый паренек, закатив глаза, беспорядочно отмахивался руками, пытаясь отбиться от серого зверя, но через несколько шагов, запутавшись ногами, споткнулся, упал. По плацу покатился неловкий ком, черня землю пятнами крови.
Комендант бегал вокруг, сипло хохотал и рукоятью хлыста бил пленного по голове и рукам. В ту минуту он ничем не отличался от своего четвероногого наперсника. На секунду мне даже показалось, что длинная бритая губа морщинисто вздернулась, обнажив хищно выгнутые желтые клыки.
Так продолжалось несколько минут. Насладившись зрелищем, обер-лейтенант с усилием оттянул перепачканную кровью собаку. Фельдфебель спокойно выстрелил пленному в ухо. Трупоносы взвалили его на носилки. Собака длинным языком облизывала пасть, просила поводок.
Безжизненные комендантские щеки порозовели.
- Еще раз предлагаю евреям выйти из строя!
Вышли трое. Довольно ухмыльнувшись, комендант подал знак солдатам. Евреев увели. Процедура осмотра закончилась.
После этого офицеров перевели в пересыльный блок.
Прошло несколько дней. Внимание мое было поглощено старшиной пересылки Фоменко. В лагере он был фигурой очень необычной, тем более что я знал его еще до войны.
Фоменко - высокий брюнет атлетического сложения. Волевой подбородок постоянно выбрит досиня; нос ровный, красивый, рот небольшой, крепкий. Над высоким лбом курчавились поредевшие жесткие волосы. Под изогнутыми у висков бровями холодно поблескивали, как кусочки льда, очень светлые серо-зеленые глаза.
От него я не слышал ругани. Постоянно он сдержан, корректен и казенно сух. Баланду раздавал сам, тщательно перемешивая ее, чтобы всем досталась по густоте одинаковая. Полицаи в пересылке не били, хоть и строили зверские рожи. В казарме каждое утро тщательно надраивались полы. На эту работу пленные шли охотно: Фоменко в обед наливал им по лишнему черпаку баланды.
После лазарета и карантина люди в пересылке отдыхали душой и телом.
Я заметил, что Фоменко меня узнал, присматривался и пока не трогал. Не подходил и я к нему: слишком хорошо запомнился урок со "знакомым землячком" Гурова.
Но однажды он остановил меня у входа в казарму.
- Харьковчанин?
- Да.
- С Чернышевской?
Я вновь утвердительно качнул головой.
- Пойдем ко мне.
В маленькой комнатушке под стеной стояла узкая кровать из полосового железа, аккуратно застланная выношенным суконным одеялом. В углу на кирпичах пристроилась колченогая буржуйка. В противоположном углу прижался грубо сколоченный стол, и под ним - трехногая табуретка. Фоменко выдвинул ее на середину.
- Садись, поговорим.
Сам сел на кровать. Она шатнулась, закряхтела и вдруг пронзительно взвизгнула. Окно было широко открыто. Пахло свежевымытым полом.
- Рассказывай.
- О чем?
- Разве не о чем? Ты ж в плену только месяц. А я год. Что там делается у нас?
Мне хотелось спросить: "Где это - у нас?", - но я промолчал. Передо мной сидел старшина пересылки. Кто знает, скольких он отправил на тот свет? Что у него на уме? Я попытался отделаться общими фразами.
- Тяжело, конечно, трудно.
- Сам знаю, что не мед. Семья в Харькове?
- Не знаю.
- Давно был там?
- В сентябре сорок первого.
- Давненько. - Фоменко вздохнул.
Мало-помалу беседа завязалась. Фоменко интересовался решительно всем. Вопросы его были сформулированы коротко, четко. Во время моих ответов он молчал, сосредоточенно слушал, глядя себе под ноги.
Скупыми фразами он рассказал о положении на фронтах согласно немецким сводкам. Выслушав мой рассказ о харьковском окружении, молча вздохнул, но воздержался от разбора, к чему так охотно прибегали другие пленные.
Мы беседовали часа два. За это время я не услышал от своего собеседника ни осуждения наших, ни подхваливания немцев. Все, что он говорил, было простой констатацией фактов, лишенной личных выводов.
Мне стало ясно, что Фоменко не так прост, как я знал его до войны, и относился ко всему вовсе не так сухо, как казалось. Ко мне же он присматривался внимательно и пытливо, по всей вероятности изучал, не доверяя памяти о наших довоенных встречах. И он был прав: тогда было совсем-совсем другое.
Я проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. На корточках сидел Фоменко. Приложив палец к губам, он кивком пригласил выйти. Я проворно встал и, ничего не понимая, вышел за ним в коридор.
- Иди к окну. Смотри и запоминай! Да не высовывайся, а то пулю схватишь.
Было еще очень рано. От лагеря на восток уходили ряды приплюснутых могильных холмов. За ними вставало солнце, подкрашивая багрянцем и без того красные крыши казарм. Внизу, во дворе, было еще сумрачно и оттого тревожно.
К изгороди пересылки прирос небольшой вытянутый двор с узким проволочным коридором, уходящим на кладбище. Дворик обычно пустовал. Но сегодня, несмотря на такую рань, в нем было тесно. Прижатые конвоем к проволоке загородки, пленные раздевались, сбрасывали тряпье в общую кучу и, перебежав на другую сторону, подстраивались друг другу в затылок.
Выровняв прикладами строй, конвой погнал их нагишом за проволоку. Лезвия штыков вспыхивали солнечными зайчиками и мгновенно гасли. Казалось, штыки прятались в голых спинах пленных. Замыкал колонну комендант с облезлой овчаркой и вихлястым типом в черной форме СД.
Метрах в двухстах колонна остановилась. С третьего этажа мне было видно отчетливо, до подробностей, как между шпалерами солдат, подгоняемые штыками, один за другим бежали к яме обреченные. Короткая остановка на краю. Выстрел в затылок. Жертва летела в яму. На ее место становилась очередная. Молодчик из СД "работал" спокойно, время от времени меняя в пистолете обоймы.
В яму полетел последний - сто семнадцатый человек. Конвой возвратился в лагерь. Из подвала соседней казармы вывели еще одну группу, и все началось вновь.
Я больше не мог смотреть на смерть людей, убиваемых только за то, что они не могли скрыть своей ненависти к гитлеровцам, их лагерю смерти. В ногах появилась нервная дрожь, горло сжала болезненная спазма. Я с усилием сглатывал и чувствовал, что еще немного - и уже не смогу быть безучастным зрителем, закричу, сделаю какую-то глупость или же разревусь по-мальчишечьи, навзрыд.
Я отошел от окна. Фоменко сжал до боли мою руку выше локтя и вернул меня на прежнее место.
- Стой. Еще не все. Смотри и запоминай, да покрепче, чтоб они стояли перед твоими глазами днем и ночью, пока жив будешь! - Голос Фоменко был чужой, сиплый, с придыханием. - Двести тридцать один человек, и среди них две женщины.
Вторую группу увели на кладбище.
- Теперь пойдем. Хватит.
- Что?
- Достаточно, говорю, этого зрелища. Идем!
Вернувшись в комнату, я тихо улегся на свое место в углу и еще долго слышал приглушенные хлопки пистолетных выстрелов. Светлое, яркое утро казалось темнее ненастной ночи.
Пленные не спали. Чутко подняв головы, прислушивались, пытались придвинуться ко мне ближе, но я плотно закрыл глаза и, уткнув лицо в ладони, отвернулся к стене - отгородился от их настойчивых, требовательных взглядов. Говорить я не мог.
Тот памятный день состарил меня лет на десять. В течение короткого часа он научил верить тому, чему отказывался верить здравый рассудок нормального человека.
Глава III
1
Владимир-Волынск. Опрятненький, тихий, типичный для Западной Украины городок.
На окраинах соломенные крыши проросли лишаями мха. В центре - крутые цинковые бока мансард двухэтажных коттеджей, церковь, костел.
Там, где кончается городишко и обсаженная ветлами пыльная дорога уходит в поле, раскинулся лагерь для советских военнопленных офицеров.
Перед входом на каменном постаменте хищно устремился вперед тяжеловесный орел. Чугунные лапы закогтили лавровый венок. В венке - свастика. Глаза орла злобные и жадные.
Дальше, в конце тенистой аллеи, - двухэтажный дом комендатуры. С конька крыши свисало длинное шелковое полотнище: на красном поле белый круг и в нем крючковатый переплет той же свастики. Ветер чуть шевелил полотнище; свастика двигала черными крючками, будто огромный паук лапами.
Слева от комендатуры протянулся колючий забор с широким зевом ворот. Будка, шлагбаум, часовой - все как положено. За проволокой большой прямоугольный плац, замкнутый с боков тяжелыми кронами многолетних лип, укрывших собой кирпичные старые здания казарм Войска польского. За плацем белел новый дом. Это клуб. С боков к нему примазались приземистые постройки кухни и бани.
Прибывших из Проскурова - человек около двухсот - загнали в вонючую моечную с единственным краном горячей воды. Около него сразу образовалась давка. Вместо тазиков на обросших зеленой слизью топчанах валялись красноармейские каски, покрытые слоем грязи. Воздух затхлый, кислый, воняющий плесенью.
- Ну и банька! - возмутился Олег. - Поросячья лужа!
- А тебе номерок бы с мойщицей, с веничком да еще кваску бы холодненького? А, Олег? - добродушно подтрунивал Адамов. - Не плохо бы! - протянул он мечтательно.
- Иди ты к черту со своей мойщицей вместе! - вскипел Олег. - Козел вонючий! Подойти к тебе тошно, а ты гогочешь, радешенек. Если ума нет - считай себя калекой.
- Ну, ну, осторожней на поворотах, умница.
Закипала ссора.
Причин для хорошего настроения и впрямь не было. Двое суток нас везли в скотском вагоне. Ноги по щиколотку увязали в коровьем навозе. Поначалу все стояли, потом, кляня все на свете, стали садиться на пол, прямо в полужидкую вонючую дрянь.
В пути погиб Гуров.
Неизвестно, как ему удалось пронести через обыски косой сапожный нож. Как только поезд тронулся, Гуров начал резать пол.
О побегах через дыры в полу ходило много толков. В таких случаях дыра вырезалась в рост человека, беглеца на ремнях опускали почти до шпал и разом бросали. Если в момент падения на шпалы все обходилось благополучно, можно было считать побег успешным.
Перед отправкой у нас отобрали все, даже нательное белье. В таком положении возможность побега исключалась: не на чем опустить.
Но как мы ни убеждали Гурова в бесполезности его затеи, отговорить нам его не удалось. Он только обозлился, обозвал всех трусами и продолжал свою работу, пренебрегая осторожностью даже на стоянках. На одной из них дверь с грохотом откатилась, в вагон ворвались солдаты, вытолкали пленных.
На полу остались свежие стружки и брошенный Василием Васильевичем нож.
Была ли проверка случайной, или, услышав у нашего вагона подозрительные звуки, часовой поднял тревогу - не известно. Проверили и остальные вагоны. Всех построили вдоль эшелона, и начальник конвоя спрашивал уже в третий раз:
- Чей это нож?
Искоса я наблюдал за Гуровым. Он был очень бледен. Под глазом непроизвольно дергался кусок щеки.
- В последний раз предлагаю владельцу ножа выйти из строя. Иначе расстреляю каждого пятого.
- Не надо! Нож мой. - Гуров шагнул вперед и очень тихо, но твердо сказал: - Я резал пол.
- Покажи руки!.. Мерзавец!
От удара Василий Васильевич упал, но сразу же поднялся. Из рассеченной скулы на рыжую бородку потекла темная кровь.
В следующий момент хлопнул выстрел. Гуров схватился за грудь, чуть постоял, словно примериваясь, куда упасть, и, не сгибаясь, рухнул плашмя вперед. Фельдфебель едва успел отскочить.
- По вагонам! Быстро!
Колеса выстукивали бесконечную дробь. Дорога наша тянулась дальше, на запад. На неизвестном полустанке остался наш друг, припавший щекой к промасленному щебню.
- Могло быть хуже для нас… - подытожил происшедшее Адамов.
По его мнению, эта смерть была совершенно напрасной. Мы соглашались с ним, но грусть по погибшем товарище еще долго щемила сердце.
Как обычно, Олег был взволнован больше других и все еще не мог успокоиться. Обругав Адамова, он усиленно заработал в толпе локтями, пробиваясь к водоразборному крану.
Прожарка наших вещей тянулась долго - несколько часов. В ожидании мы сидели нагишом в узком дворе бани. Голый до пояса дезинфектор - пожилой человек - жадно выспрашивал новости.
- Значит, говорите, бьют нас? Да-а-а… Тяжело. Вот еще одна новость. - Он выдернул из-под фартука газету. Бросился в глаза жирный заголовок "Клич". - Пал Севастополь. Удар, что и говорить, тяжелый. Ну, а если почитать вот эту паскуду, - он ткнул в газетный листок, - становится совсем тошно, хоть вешайся. А умирать нам рановато! - Человек бодро посмотрел вокруг. - Будет еще и в нашем краю праздник. Обязательно будет. Нужно держаться и, главное, поменьше прислушиваться к разным бредням вроде этих. - Он махнул перед собой газеткой.
- Аркадий Николаевич, готово, выдавай! - крикнул голос из бани.
- Сейчас, - отозвался наш собеседник. - Основное, ребята, держите хвост морковкой. - Он подмигнул и, чуть пригнувшись, шагнул через высокий порог.
Спустя несколько минут открылось в стене окошко, и тот же человек бодрым, сочным голосом крикнул:
- Эй, навались, у кого деньги завелись!
Вещички наши были горячие, мокрые, пуще прежнего воняли распаренным навозом.
Пошли чередом лагерные будни. Все было то же, что и в других лагерях, только более продуманно, тоньше, но итог одинаков: за прошедшую зиму погибло семь тысяч офицеров из десяти. И сейчас еще взгляд то и дело натыкался на отечные лица цинготников.
Мордобоя не было. Дубина была не в ходу. Зато очень легко было попасть на "кобылу" и получить двадцать пять палок на места пониже спины. Издевательства направлялись на унижение человеческого достоинства, надругание над честью советского офицера.
Вскоре после нашего приезда старшим офицерам выдали лоскуты красной материи и приказали срочно нашить на воротники знаки различия.
После этого их построили на плацу. Затянутый в мундир, словно в лайковую перчатку, комендант обратился к ним с речью:
- Я понимаю, что питание в лагере далеко не достаточное. Но что поделать? - капитан развел руками. - Такова норма. Я решил вам помочь.
По рядам пошло чуть заметное оживление.
- Окрестное население обратилось ко мне с просьбой, - повысил голос комендант, - вывозить на их поля удобрение из лагерных уборных. С этой целью я организую из вас несколько ассенизационных команд. В качестве вознаграждения за работу они получат по сто граммов хлеба на человека. Это дополнительно к пайку. Желающих прошу выйти из строя.
Ошеломленный неожиданным поворотом, строй старших командиров настороженно притих. Недавнее оживление сменилось подавленным молчанием.
- Мне нужно пятьдесят человек, - продолжал комендант. - Пятьдесят добровольцев прошу выйти вперед. Ясно? Нет желающих? Или, может быть, это саботаж? Хорошо. Я буду отбирать сам. Тогда выходи вот ты и ты… - Капитан пошел вдоль строя, выбирая людей. Но и после этого никто не тронулся с места.
Холеное лицо коменданта налилось кровью. В холодном бешенстве он щелкал стеком по жесткому голенищу сапога.
- Очень хорошо! Вы не хотите работать? Это значит, что вы не повинуетесь моим приказам. По законам военного времени вы должны быть расстреляны. Фельдфебель!
- Слушаюсь, мой капитан!
- Взять вот этого! - капитан указал на истощенного седого полковника. - Ты тоже не будешь работать?
- Потрудитесь обращаться на "вы", господин капитан. Кроме того, вы не вправе заставить меня работать на подобной работе хотя бы из уважения к моему возрасту и званию.
- Вот как?! - удивился комендант. - Не впра-а-аве? Двадцать пять! - коротко бросил он стоящим поодаль полицаям.
Молодые здоровые хлопцы замешкались. Даже этим типам, презревшим всякую человеческую мораль, было неудобно бить палками старого полковника.
- Комендант, я недоволен вашими людьми. Они плохо повинуются, - с нажимом процедил капитан.