В 22 секции 8 барака спал Михаил Громов, слесарь с ленинградского завода, работавший в бригаде плотников. До настоящего времени он не держал в руках топора, да не пришлось ему и в последующие дни. Бригадой руководил финн - мастер, хорошо знавший русский язык. Он приказал называть себя "господином" мастером. Мастер постоянно курил не выпуская изо рта трубку. Громов прозвал его "нищий господин трубка". И действительно он был похож на нищего: порванные брюки, весь в заплатах жакет, на голове поношенная шляпа, стоптанные и дырявые сапоги - все говорило о его бедности.
Слово "господин" было непривычно для военнопленных, иногда по ошибке, а больше по привычке, называли его "товарищ". Мастер сердился, не давал курить и злобно брюзжал:
"- Товарищ в России, а тебе как дам в морду, вот и будет "товарищ". Бил редко, но крепко. По его речи чувствовалось, что он стал уже забывать родной язык и говорил отдельными фразами, как школьник, который изучает иностранный язык.
На предупреждение мастера приступить к работе Громов не спешил, а приставал к нему с расспросами: - А чем вы лучше меня, чтобы я называл вас "господином"?"
- Давай, давай, работай, большой лодырь! - кричал мастер.
- Дай сначала закурить, а потом и заставляй работать.
- Закурить не дам. В Финляндии табаку нет! Америка доставляет. Пишите в Россию: там много хорошего табаку. Я немцам плачу по 50 марок за пачку - вас много.
- Откуда вы знаете, что в России много табаку? - спрашивал Громов.
- Я знаю…
- А что имеется в Финляндии?
- Вот, - и мастер показывал кулак.
- Господин мастер, ты нам в займы дай, а мы вернемся на родину и вышлем тебе сколько угодно.
- Вышлите … Я знаю, как вы вышлите. Придут русские и убьете меня.
- Вы убеждены в том, что русские будут здесь?
- Думаю, что придут!
- Куда ты тогда спрячешься?
- Убегу в Швецию. Мне все равно: я не имею дома и семьи.
Громов воспользовался моментом и подставил бумажку, когда мастер закуривал. Тот неохотно насыпал щепотку табаку, и заметив, что русские еще не приступили к работе, быстро спрятал кисет в карман, и закричал: - Но, Дафай, дафай, работать…
- Обожди, - прервал Громов, - ты лучше мне скажи, почему ты не едешь в Советский Союз, если знаешь, что там лучше, чем в Финляндии?
- Мне не простят. В Россию я вернусь, когда там не будет коммунистов.
- В таком случае вам не видать ее, как своих ушей - руки коротки!
Мастер вынимал часы и качал головой.
- Опять ты, Громов, на двадцать минут задержал работу со своими разговорами.
На этом их утренняя беседа заканчивалась. Мастер шел в одну сторону, Громов - в другую. Мастер оглядывался и, заметив, что русский идет не к штабелю досок, грозил кулаком и кричал:
- Громоф, ты куда?
- Как куда? Пойду стрельну закурить!
- Работать надо!
- Я, кажется, не нанимался к вам на работу!
- Русским ходить к финнам нельзя.
- Я на своей земле, поэтому иду куда хочу!
Работа была легкая. Бригада снимала опалубку с плотины, на которой стояли крупнокалиберные пулеметы немцев, и относили доски и мусор. В работе никто не подгонял: охрана не распоряжалась; люди были в распоряжении господина трубки, от которого легко избавиться, а часовые грелись у костра, специально разведенного пленными для охраны.
Итак, изо дня в день Громов увиливал от работы. Целый день он слонялся от одного финского рабочего к другому, которые охотно давали ему табак.
И каждый день Громова в одном и том же месте останавливал военнопленный Шаев. Он был высокого роста, старообразен, сутуловат, не разговорчив. Ходил вразвалку, как медведь на задних лапах, и ни когда не размахивал руками. За скрытный характер его не любили, и никто из военнопленных с ним не дружил, кроме маленького, щуплого красноармейца Орлова. Когда он подходил к Громову, то не смотрел в лицо, взгляд его красивых глаз блуждал по сторонам.
- Ну, как, Мишка, надумал - бежим, - говорил он и боязливо оглядывался назад.
- И какой же ты странный Шаев, недаром тебя не любят в лагере. Что за вопрос, бежим, конечно, но не сейчас! Ты, как загробная тень преследуешь меня на работе, а в бараке от разговора уклоняешься. Надо договориться толком, подготовиться.
- Чего же больше ждать? - басил Шаев, не слушая Громова, продолжая озираться по сторонам.
- Я не раз тебе говорил: ты был командиром отделения - я орудия. Пока не наберу отделения из пленных, о побеге речи быть не может. Кроме того, надо изучить обстановку и элементарные слова разговорной финской речи, без которой движение по чужой стране будет затруднено.
- Где их наберешь, когда в лагере боятся открыто сказать о побеге?
- Право, чудак же ты Шаев! Кто думает бежать, тот во всеуслышание не говорит об этом.
И Громов начинал перечислять по фамилиям военнопленных, которые, по его мнению, не откажутся бежать. Шаев качал головой и говорил:
- Все это не то…
- Что не то?
- Я просто так, про себя говорю, кто-нибудь опередит нас, тогда охрана будет относиться строже.
- В этом ты прав, но, тем не менее, своего мнения не изменяю, - сказал Громов.
- В данный момент я агитирую рабочих, чтобы они волком не смотрели на пленных, а понемногу помогали - работа благородная, не правда ли?
- Зачем это нужно? Мы убежим, спасибо никто не скажет!
Громов внимательно посмотрел на Шаева, тот, не выдержав взгляда, отвернулся. Шаев не боялся Громова: он был физически силен, но тяжелый, пронизывающий насквозь человека взгляд косых глаз с монгольской прорезью смущал его, и он терялся, не находил слов для продолжения беседы. На другой день повторялось тоже.
Хотя военнопленные и прозвали Громова "лодырь", они убедились вскоре, что сближение его с рабочими улучшает отношение финнов к русским. Рабочие стали охотнее вступать в разговоры с ними, интересоваться жизнью в Советском Союзе, работе, и рассказывать о своем тяжелом положение. Вскоре в Янискосках вошло в обычай рабочих приносить хлеб и картофель для пленных, не смотря на запрещения финского начальства.
Если положение в плотницкой бригаде улучшилось, благодаря финнам и шведам, то в остальных оно было катастрофическим, особенно у бетонщиков. После работы Громов обходил бараки военнопленных, слушал новости, беседовал и предлагал установить очередность работы на тяжелых объектах. Кто-то донес начальнику лагеря и, как обычно не было существенных доказательств, военнопленных предупреждали, что если они не прекратят агитацию, то будут расстреляны. Так поступили и с Громовым.
- В лагере делать больше мне нечего, - заявил Громов и после отбоя незаметно пробрался в 23 барак к сержанту Шаеву.
Сержант Шаев в первые дни войны, во время разведки, отстал от своего отделения. Его не дождались, полагая, что он погиб, пока на передовой не услышали финское радио с обращением Шаева к роте. Бойцов своего отделения он называл по фамилии и призывал переходить на сторону финнов. Сержант Шаев был разжалован и присужден заочно к расстрелу. Испытав все "прелести" плена, он решил бежать. О прошлом его в лагере не знали. Умея хорошо разбираться в людях, Шаев для предполагаемого побега избрал Громова и Орлова. Первый нужен был ему как храбрый человек, который не оставит в беде, находчивый и решительный, умевший ориентироваться в любой обстановке. Шаев скрыл от него, что бежать он хочет не на родину, а в Швецию, так как боялся отказа Громова. Поэтому он усиленно обрабатывал второго, чтобы в трудную минуту не остаться одному.
Орлов бежать соглашался, на не мог понять причины, почему Шаева тянет в нейтральную страну.
- Бежать из лагеря я согласен в любое время, - говорил Орлов, когда подошел к ним Громов, - но почему мы должны следовать в чужую страну?
- Сотни раз твердил тебе: на родине нам не простят! - раздраженным голосом отвечал Шаев.
"- Приятная новость", - подумал Громов и, затаив дыхание, насторожился.
- Всякий знает, сдались мы не добровольно…
- Попробуй доказать! Тебя спросят: почему ты не застрелился?
- Пусть сразу нам не поверят и не пошлют обратно на фронт, но со временем выяснится, - продолжал настаивать на своем Орлов.
- Не правда! - перебил Шаев, - я больше чем уверен, если нас не расстреляют, то сошлют на Колыму, а там смерть…
- Мне это не верится!
- Допустим, я ошибаюсь, зато другое: во-первых, мы не уверены в победу Советского Союза, во-вторых, до родины дальше, чем до Швеции и опаснее. Линию фронта нам не перейти. А главное то, что после войны из нейтральной страны будет легче вернуться на родину в любом положении: победит Советский Союз - у нас есть оправдание: мы бежали из плена; победят немцы - мы бежали не в Россию, а в нейтральную страну, чтобы не воевать против них.
Громов долго сдерживал себя, чтобы не подойти к Шаеву и упрекнуть его за обман, но когда услышал последние слова, не выдержал и схватил Шаева за ногу и стащил с нар.
- Подлец! Легкий путь ищешь и других в заблуждение вводишь! - крикнул Громов и ударил Шаева в лицо.
Пленные, услышав скандал, проснулись и первое время подумали, что Громов пришел после отбоя с целью воровства, принялись его бить. Шаев побоялся, что Громов расскажет им причину ссоры, заступился за него, объяснив, что драка произошла на почве личных счетов.
9. Побег из бригады.
У реки, где расположен лагерь военнопленных, заключенные финны строили водонасосную станцию. От нее к заводу рыли траншею для водопровода. Война поглотила все людские резервы Финляндии, и заключенные, за исключением политических, были отправлены на фронт. Их заменили военнопленные.
Финское правительство, подгоняемое немцами, спешило пустить в ход никелевый завод.
Шла война. Никель нужен для фронта немцам и финнам. Три сотни военнопленных загнаны в канаву и выбрасывают из нее камни. Лопатой не возьмешь. В камне пробуривают машинами шпуры и взрывают. Крупный камень, который нельзя поднять, разбивается вручную молотом. Бригада Маевского работала ближе всех к лагерю, в котловане, у самой реки на четырех метровой глубине. Ровняли дно канавы для укладки труб. Нужны нечеловеческие усилия, чтобы простоять 12 часов в воде. Вечерами военнопленные делились впечатлениями о работе. Многие приходили избитыми. Охрана бьет, подгоняя в работе прикладами. Можно работать весь день - и стоит только на минуту остановиться, как будешь избит мастером или охранником. Редко у кого на лице не было синяков, а на теле их не перечесть. Конвоир, охранявший десяток Маевского, зорко наблюдает и ни на минуту не спускает глаз с военнопленных. У него вид мясника. Громадная туша с гигантскими кулаками, свирепый взгляд вызывает ужас, но он очень добр. Не все же люди - враги даже среди врагов! За весь период он не избивает никого, не подгоняет в работе, изредка дает закурить, каждый раз объясняя, что в Суоми мало табаку. Военнопленные зовут его "отец Горио" - прозвище дано Маевским. Он понимает, когда его окликают этим именем. По очереди русские ходят в "уборную", вылезая из канавы, чтобы хоть на минуту избавиться от воды. Горио это быстро разоблачает, но не лишает последнего удовольствия, не выражает злобы и не грозит прикладом, как делают другие охранники. Он установил очередь, и пленные, чередуясь, заготовляют дрова для костра солдат и греются сами.
- Еще сто лопат, - слышится голос Шарова из канавы. Он усердно бросает гальку, чтобы согреться. Все вспомнили кинокартину "Болотные солдаты".
- То была для нас кинокартина, а сейчас мы испытываем на собственной шкуре, - произнес Григорьев. Шаров по-прежнему был весел, не переставал шутить; обстановка не повлияла на его характер и поведение.
Заметив подошедшего к канаве охранника, Шаров жестом руки стал показывать, чтобы тот вел в барак есть. Горио утвердительно кивнул головой. Все скорее спешат в барак. Маевский плетется в хвосте, не поспевая за остальными; рана мешает ему ходить. На военнопленного Горио не обращает внимания на него, не подгоняет, а идет медленно с ним, далеко отстав от строя. После обеда он разрешает Леониду посидеть у костра больше, чем другим, и дает часто закуривать. Отдыха военнопленным не положено. Снова канава. Там, где выбрасывают камни из нее, мастер проверяет работу по количеству выброшенных камней. Контролировать бригаду Маевского он не в силах: они работают по колено в воде. Бывает время, когда они за несколько часов не бросят ни одной лопатки. Зайдя далеко вперед по канаве, мастер заметил, что вода чистая, и понял, что русские принялись работать при подходе его. Недовольный работой, бьет всех подряд. Глаза, как у рака, на выкате, оттенок их зеленый, злой. Без единого слова он сыплет свинцовые удары по голове, в бока, пинки в живот. Сопротивление бесполезно, жаловаться некому. Необходимо принимать другое решение. От побоев сила не прибавляется. Начали поочередно мутить воду в канаве: она течет вниз грязная, как будто со дна выбрасывают камни. Наверху стоит Горио, одобрительно кивает головой и улыбается.
Остальные бригады завидуют десятке, которую конвоирует Горио. Как только на горе начнут собирать лопаты и кирки для сдачи на склад, он снимает бригаду и ведет в лагерь. Возвращаясь вечером с работы, Леонид совершенно не мог идти. Строй ушел вперед. Он опирался на палку, которую дал ему охранник, медленно шел по дороге. Его догнала партия пленных охранника "Рыжей головы", бросившего гранату впервые дни пребывания русских в лагере. Охранник все время мотал головой, и создавалось впечатление, как будто он отмахивается от мух. Ему давали различные прозвища: "Рыжая голова", "Конская голова" и пр.
- Русса! - кричит рыжий охранник, вскидывая автомат. Леонид оглянулся. В лицо направлено дуло. Охранник махнул рукой, делая знак, чтобы пленный шел вперед. Маевский медленно заковылял по дороге. Солдат снова окрикнул - Леонид повернулся. Издевательство продолжалось. На лице у Маевского появилась безразличие и улыбка. Охранник выстрелил; пуля просвистела над головой пленного. Русский по-прежнему повернулся к стрелявшему с улыбкой на лице, выражающей презрение к врагу. Будь Маевский в бригаде рыжего, он не замедлил бы его застрелить, но молчаливого боксера Горио в лагере побаивались. "Шутка" рыжего не обошлась даром. Услышав выстрел, разъяренный Горио остановил военнопленных, вырвал у охранника автомат, ударил о камень и разбил на части, а затем нанес сокрушительный удар кулаком в зубы рыжему.
Через день Горио ехал на фронт, а "Рыжая голова" - в госпиталь вставлять зубы. О боксере было известно, - бокс - его профессия и хлеб. А раз хлеб, то он жестоко избивал своих партнеров на рингах цирка и считался одним из беспощадных и не имеющих жалости боксеров Финляндии. Находясь в армии, он беспокоился о своей физической форме и не переставал тренировать свои сильные кулаки. Солдаты намекали ему, что русские - хороший предмет для тренировки, но неизвестный солдат по прозвищу Горио, уехал на фронт, не подняв руки на военнопленного.
В это время в бригаде не стало учителя Иванова. Еще вчера, когда все спали, Маевского разбудил Иванов. Ему это посоветовал Слисков, находившийся в Лахти в одном бараке с Леонидом. Иванов сообщил, что он знает эти места, и предложил бежать вдвоем, не соглашаясь брать с собою других, чтобы не было лишней обузы.
- Обуза, говоришь, Иванов! Ты в корне не прав. Задача состоит не в том, чтобы бежать одному, а в том, чтобы вывести как можно больше людей. В первую очередь необходимо рассказать пленным дорогу: бежать собираемся не только мы с тобою - это мечта многих. Как только узнают, что тундра не преграда и что через нее можно пройти, исчезнет нерешительность и побегут многие.
Родине дорог каждый человек! Если ты убежишь один, не сообщив дороги другим, за это тебя она не похвалит… Слисков не знает дороги, когда я беседовал с ним, то убедился в этом. Надо поднять настроение, поднять упавший дух у многих, угнетенных безнадежностью положения…
- Если я распространю слух, что знаю дорогу, то меня выдадут - буду повешен, в лучшем случае, расстреляют!
- Лучше погибнуть одному с мыслью, что ты сделал все, что мог, для многих, чем остаться одному в живых, скрыв истину, могущую дать пользу другим!
Иванов колебался, но дал согласие на то, что в скором времени он захватит Ивана Григорьева и сбежит, а предварительно расскажет кое-кому северный путь.
Леонид после распространит слух о возможности побега к своим, поднимет настроение, упавшее у пленных.
Беседа их была в пятницу, а Иванов убежал в субботу. Отсутствие его обнаружили в понедельник на разводе. Время достаточно: зная путь, можно уйти далеко. Он так и не сообщил Леониду правильный и вероятный маршрут движения. Была ли вина его в этом? Трудно сказать. Удалось ли ему пройти - это осталось загадкой! Обвинять его - нет оснований. Многие поступили бы так же, как и он: бегству благоприятствовала обстановка - ссора двух солдат, которые отвечали только за свои бригады. Один из них остался с разбитым автоматом, а второй, если бы и увидел, то, наверняка, отказался бы преследовать и, пожалуй, промолчал бы. Дежурный вахтер не обратил внимания на отсутствие одного пленного, так как всецело был поглощен ссорой двух охранников. Бригады соединились вместе; он открыл ворота и, не считая людей, пропустил в зону.
Полиция и начальство, приехавшее из города, пришли к выводу, что побег совершен через зону: вахтер божился и клялся, что он два раза просчитывал людей. Военнопленных на ночь стали запирать в бараках. В понедельник с работы в полицию увезли Леонида и Демченко. Леонид вернулся вечером. Улик против него не было. Он с Ивановым работал в разных бригадах и почти за полкилометра, и его рана на ноге подтверждала, что он не способен к побегу. Избитого Демченко привезли через два дня. На вечерней проверке он с виноватой улыбкой сообщил, что видел труп Иванова в полиции.
После сообщения Демченко, перед военнопленными с речью выступил помощник начальника лагеря - санитар Луйко, маленький, близорукий сержант. Пуранковский переводил слова: "Бежавший пленный под номером 2069 - убит полицией. Я не советую никому бежать, а тот, кто попытается, будет повешен, и бригада, в которой произойдет побег, вся без исключения будет расстреляна!"
В истину слов о гибели Иванова никто не верил, даже Пуранковский, аккуратно переводивший речь Луйко. Для устрашения военнопленных и предотвращения дальнейших побегов каждому из бригады, где работал Иванов, дали по 25 плетей.
Бить военнопленных розгами выбрали самого сильного из русских - Гаврилу Быкова, двухметрового детину. Он повертел в руках срубленную березку, переложил из руки в руку (он был левша), как будто не знал, с какой руки бить, и наотрез отказался приводить приговор в исполнение, за что сам получил розги.
- Кто добровольно будет бить виновников побега? - спросил сержант Эндриксон через переводчика, как сова, сквозь очки, разглядывая стоявших военнопленных.
- Тот за каждые двадцать пять ударов получит лишнюю порцию супа.
Гробовое молчание. Военнопленные с негодованием смотрят на Эндриксона, и думают:
"- Неужели найдется?! Кто поднимет руку на своего товарища?"