Озираясь по сторонам, молча вышел из строя сутулый военнопленный, с круглым и угреватым лицом.
- Максимов Иван Васильевич! - отрекомендовался он.
Что заставило его? Голод? Почему же остальные молчат и со злобой смотрят на него, сжав кулаки?
Гаврилу Быкову по его комплекции и телосложению требуется в два раза больше хлеба, чем Максимову. Гаврила по многу часов выстаивает с котелком возле кухни, ожидая конца раздачи пищи с надеждою, что останется лишняя порция, и каждый раз уходит разочарованный. Не он ли за две пачки галет и осьмушку табаку продал свои золотые часы - подарок самого близкого ему человека - жены, которая ожидает его на родине. Сам не курил, он раздавал табак другим. Не ты ли, Максимов, брал у него табак?
Максимов не работал на тяжелых работах. Он с бригадою ставил щиты на дороге за заводом, каждый день привозил грибы и выменивал хлеб и последний сахар у военнопленных; был менее голоден, чем его товарищи. Он не думал ни о том, что ему придется еще встречаться с ними, ни о том, что они не забудут его, не простят ему. Максимов думал только о том, как войти в доверие охране.
- Иуда! Твоя судьба решилась с первым ударом розги по спине военнопленного! Ты сам написал себе приговор! - крикнул Шаров. Максимов оглянулся - хотел приметить, кто послал ему угрозу, но на него смотрели со всех сторон злые глаза. Наказуемых кладут на скамью, держат за голову и ноги. Максимов с остервенением бьет, не считая удары. Каждый раз его останавливает Пуранковский и говорит: - Что спешишь? Бей хладнокровнее! Сильнее! Не бойся, никто у тебя не отберет "профессию", если твое сердце не имеет жалости к крикам истязаемых. Ты можешь быть доволен, что на спине русского - ты, русский, написал свое имя, быть тебе палачом: не хватает только красной рубаха! Максимов был смущен словами финна. Они, как игла, кольнули его в сердце, но было уже поздно. Он с лихостью избил девять человек, не слыша ни стона, ни проклятия: перед его глазами вырисовывались девять котелков супа.
Очередь дошла до Гаврилы, он оттолкнул от себя охранников пытавшихся держать его, снял рубашку и спустил брюки; молча лег на скамейку. Без единого крика выдержал положенное число плетей. У Максимова мгновенно вспыхнула жалость и тут же погасла.
Эдриксон приказал бить до тех пор, пока русский не издаст крика. Максимов бил без передышки, градом, сыпал удары. Гаврила грыз руку и упорно молчал. Быков потерял сознание, а крика не услышал ни Эдриксон, ни Максимов, ни любопытная толпа охраны, присутствующей при экзекуции.
За усердие Максимов получил больше, чем предполагал. Его назначили штатным палачом и освободили от общих работ. За счет военнопленных получает двойную пайку. Первое время он виновато чувствовал себя перед остальными пленными, иногда предлагал кому-либо недоеденную порцию супа, но все отворачивались от него. Вскоре он смирился со своим положением, благодарил бога за ниспосланную ему профессию, был доволен собой, сыт. Ему не составляло труда всыпать кому-либо установленное число розог. Только одно затрудняло: за розгами приходилось ходить самому. Но ни плети, ни угрозы и слежка не могли заставить русских людей думать и готовиться к побегу. Побег Иванова вселил уверенность даже тем, кто боялся тундры. Вечерами военнопленные собирались группами и оживленно беседовали.
- Молодец учитель! Не побоялся тундры!
- Один решился бежать…
- Значит, пройти к своим возможно?
- Слышали, что говорил санитар? - нерешительно спрашивал кто-нибудь.
- А ты слушай, он наговорит тебе… - отвечали другие, недовольные, что есть люди, которые сомневаются в успехе Иванова.
- Санитар запугивает. Если его действительно убили, то Луйко не ограничился бы словами, а труп выставил бы напоказ!
Через несколько дней в бараке в разных местах обнаружили загадочную надпись: "На заводе вход в шахту - выход в тундру". Военнопленные единодушно пришли к убеждению, что надпись сделана учителем Ивановым.
- Загадочная надпись, - говорил Шаров.
- Что могут означать эти слова? Действительно ли они написаны Ивановым?
- Иванов давал намек: гвоздем он не мог подробно нацарапать план. На заводе есть шахта, и через нее возможен побег! - сделал вывод Маевский.
- А как попасть на завод? - спросил Григорьев.
Маевский задумался. Ни один человек не был там. Видна только труба. Некоторые бригады проезжали по территории завода, но не смогли увидеть входа в шахту. Много позднее, через год, начались работы на заводе, и большинство военнопленных стало работать в шахте, тогда стала понятна надпись.
Недели через две после Иванова стали просить через переводчика, чтобы их не закрывали наглухо на ночь в барак. Духота, вызванная скученностью и испражнениями в параше, вызывали удручающее состояние, особенно у тех, кто спал поблизости от нее.
Мягкосердечный Мецала согласился.
- Настало время бежать нам! - предупредил Маевский Шарова с Григорьевым. - Иванов дал намек наиболее вероятного направления, но ожидать, когда мы попадем на завод, опасно: выпадет снег - прощай свобода! К тому же, Иванов бежал не с завода, значит и нам ожидать не следует. Будьте готовы на завтрашнюю ночь!
- Леонид, а как нога, может быть подождем недельку? Митька-моряк от побега отказался. За ним была установлена усиленная слежка.
Ночью четверо вышли из барака. На них не обратили внимания, так как из него выходили и заходили ежеминутно. Доска для проволоки на месте. Борис - пограничник - на карауле. Он должен дать сигнал, если часовой будет вести себя подозрительно. На него возлагалась задача - убрать доску. Бежать он собирался позднее. Часовой, ничего не подозревая, мирно сидел в будке, посматривая на часы, ожидал смену. О чем он думал? Рождается ли у него мысль, что здесь, в зоне, за проволокой, сидят люди, мучаются, а он почему-то обязан их охранять, испытывать холод и тоску по семье. Нет! Он ожидает с нетерпением смену, а потом скорее в тепло - спать. Ему нет никакого дела, что рядом сидят люди, голодные, холодные, вшивые, спят на голых нарах и мечтают о побеге. Не будь их, он лежал бы в окопах, и, возможно погиб …
Леонид быстро взбирается на проволоку, устанавливает доску. Секунда - и он на другой стороне колючей проволоки. Шаров следует за ним. Сердце учащенно бьется, он волнуется… Не успел сделать последнего шага - около проволоки вырос Мецала с пистолетом в руке. Шаров прыгнул назад. Борис успел убрать доску.
- Бараки! - закричал Мецала Шарову, поднимая пистолет и левой рукой указывая путь Маевскому. Подошли к будке охраны. Часовой неожиданно встрепенулся: перед ним выросли две фигуры. "Как мог оказаться русский за зоной?" - подумал часовой. Заметив Мецалу с пистолетом в руке, сразу понял. Остальные трое быстро разделись и легли, с волнением ожидая выстрела. За свою жизнь они были спокойны: Леонид не выдаст, а Мецала в темноте не мог приметить других. Каково же было их удивление, когда перед ними появился Маевский с буханкой хлеба в руке, он курил сигарету и протягивал друзьям по одной. Лицо его было бледное, но он силился улыбнуться.
- За работу получил, - говорит он сильно заикаясь и показывая на хлеб, - А все-таки я крепко струсил, - признался он. - Не страшна мне смерть. Испытывать пытку - хуже смерти. Возможно, этим не кончится. Начальник забрал у меня "паспорт". Через минуту Леонид успокоился, и насмешливо произнес:
- Жаль беднягу - помочь не могу! Ему холодно - начался дождь, поднялся ветер, и он проклинает меня.
- Кому это холодно? Мы все в бараке!
- Часовому! - пояснил Маевский. - Начальник приказал разбить будку, куда прятались часовые от дождя. Он принес мне кирку, вначале я подумал, что меня заставляют рыть могилу для себя. Я решил твердо - пусть они роют, а я не буду. Тогда Мецала указал на будку. Пока я разбивал, он принес мне хлеба и сигарет.
- Побег не удался: завтра нас снова запрут в барак; выпадет снег, и нам придется "припухать" до весны, - с грустью произнес Шаров.
Пограничник решительно предложил повторить побег, так как часовой не может предполагать, что русские снова решаться на побег. Перелезать собирался первым. В храбрости его никто не сомневался.
- Рисковать жизнью не зачем! - возразил Маевский. - Давайте лучше закусим на сон грядущий, а то я "беспаспортный", могут предложить переселиться на новое местожительство, а может быть, на тот свет. Окончив есть и закурив сигареты, они долго беседовали о странном поведении Мецалы. За малейший проступок убивают, а он не тронул и пальцем. Странно…
Мецала не принял мер по отношению к Маевскому потому, что считал основной причиной бегства русских из лагеря было не стремление вернуться на родину и защищать ее с оружием в руках, а варварское обращение с ними.
Утром Мецала лично по распоряжению начальства отобрал сто человек, казавшихся наиболее слабыми, для отправки в другой лагерь, отдал Маевскому "паспорт" и включил в число убывающих. Попал и Борис - пограничник. Леонид попросил переводчика, чтобы с ним отправили Григорьева. Начальник согласился. Мецала не подавал вида и признаков, чтобы узнать сообщников, пытавшихся бежать с Маевским вчера ночью, но понял, что Григорьев один из них и поспешил избавиться от него. Шарова включить в список наотрез отказался, не соглашаясь ни на какие доводы переводчика. Друзья расстались молча. Что ожидало впереди, никто не мог предугадать, поэтому уезжающим завидовали, зная, что они на сегодня избавлены от мучительной работы в канаве.
Настроение оставшихся в Никеле было упадочное. Чтобы утешить их, красноармеец Слисков громко крикнул: "- Мужайтесь, товарищи! Бегите смелее туда, - он указал рукою направление. - До своих прямым путем недалеко. Не бойтесь тундры!"
10. Санитар Илья Поляков
В ноябре и декабре месяце 1941 года от голода, побоев и дизентерии умерло много военнопленных. Финское начальство не дорожило жизнью пленных, и еще меньше интересовалось медицинским обслуживанием их. В северных лагерях не было ни врачей, ни лекарства, ни одного госпиталя. В Янискосках уход за больными был поручен военнопленному Полякову. В его распоряжение отведена одна секция четвертого барака, куда клали больных и концентрировали ослабший контингент. Истощенные люди непосильным трудом, постоянным недоеданием и побоями, не нуждались в медицинской помощи: им нужно было улучшить и увеличить питание, но в лагерях Финляндии был заведен прядок - военнопленный не вышел на работу - ему уменьшали паек. Стоило ему заболеть или ослабнуть, с него снимали верхнее платье и обувь, и в одном нательном белье помещали в барак для ослабшего контингента, где он был обречен на смерть. Гораздо хуже, чем с лекарствами, дело обстояло с водой и дровами. Каждое воскресенье военнопленные на себе носили дрова из леса. Во всей зоне была только одна водопроводная колонка, которая большее время не работала. Около нее постоянно стояла очередь. Жители четвертого барака все время были без воды - босиком и в нательном белье долго не настоишь в очереди. Отсутствие воды в лагере отражалось на чистоте в бараках. Нехватка воды, отсутствие дров, не регулярное мытье в бане привело к тому, что весть лагерь военнопленных завшивел. Борьба со вшивостью и клопами не велась. Правда санитар пытался клопов морозить, но его затея оказалась безрезультатной. Военнопленным это принесло вред: они мерзли.
Илья- рябой, так звали пленные санитара, знал все виды машин, любил все специальности, но никогда в жизни не был эскулапом. Начальник лагеря знал его абсолютное невежество в медицине, но мер не принимал, так как получил инструктаж свыше, что Поляков - полезный для них человек. Только начальника лагеря умел лечить санитар: весь спирт, предназначенный для медицинских целей, шел ему.
Как же попал Илья Поляков в санитары? Когда тральщик, на котором он служил, подорвался на мине, Илья Поляков, как и десяток других моряков, уступив место раненным в шлюпке, бросился в воду. Прекрасный пловец, он около шести часов держался на воде и был подобран финнами. Избитого Полякова доставили на берег. Он с ненавистью плюнул офицеру в лицо на первом допросе. Затем его отправили в распределительный лагерь.
Изуродованное оспой лицо, хитрые глаза, блестящие с зеленоватым оттенком, низкий, покатый лоб, нос с горбинкой и сутуловатая фигура Полякова с первого взгляда не понравилась полковнику. И Поляков первый попал в число обреченных на смерть. В то время еще не расстреливали публично, а уводили в лес. Илья испугался смерти и ползал на коленях, целовал сапоги офицеру, просил через переводчика помиловать, обещая исполнять все порученное ему. Его спросили о коммунистах. Он назвал фамилию Иванова: она вспомнилась ему быстрее всех, и Поляков знал, что из тысячи пленных один Иванов всегда найдется. Двое других с ненавистью посмотрели на него и молча погибли. Так Поляков спас свою жизнь и стал изменником. Через три дня его снова вызвали на допрос и стали требовать, чтобы он указал всех коммунистов и политруков. Поляков отказаться не мог и назвал несколько фамилий. Много погибло военнопленных, не зная причины, но никто по пути Полякова не пошел. Вскоре военнопленные стали подозрительно посматривать на него, т. к. после каждого вызова рябого матроса из барака
уводили несколько пленных и расстреливали. Боясь разоблачения Полякова, полковник был вынужден отправить его в трудовой лагерь. Здесь о нем на время забыли. Поляков вздохнул облегченно. Вместе с другими пленными он ходил на помойку и приносил отбросы, варил и ел их.
Когда борьба за существование приняла резкую форму, матрос с тральщика быстро оценил обстановку и, как другие, не записался поваром (а у многих была такая мечта - сварить обед для пленных было делом немудреным), а сразу объявил себя врачом. В это время о нем вспомнили, и негодяю были доверены сотни человеческих жизней, томившихся на каторге в Янискосках.
С тех пор Поляков от всех видов болезней применял единственное лекарство - мазь от мозолей. На его совести не один зарезанный человек: он не стеснялся делать операции, практикуясь на пленных, не отвечая за смерть. Для него не составляло труда отпилить ногу выше колена или вскрыть живот; операции обычно делал ночью. Если больной умирал, санитар разводил руками и, делая невинную мину на лице, лицемерно заявлял: "- Люди истощены, слабое сердце, а, наверняка, жил бы сто лет после операции".
Повара не имели права приступить к раздаче пищи, пока Илья Иванович не снимет пробу. Пленные ожидают, когда же рябой соизволит прибыть с двумя котелками и отведать пищу.
Освобождение больным давал лишь тогда, когда приносили ему крепкого табаку или сигарет. Он не курил, а продавал финнам и пленным, пряча марки в глубокие карманы своих брюк, был предусмотрителен и заранее беспокоился о своей будущей жизни в Финляндии.
Был канун рождества. Илья вернулся в санитарную часть от начальника лагеря - носил спирт. В лазарет вошел военнопленный Громов. Поляков недружелюбно посмотрел на него, но тот не обратил внимания и, сняв шапку, низко поклонился.
- Здравия желаю, Илья-рябой! Извиняюсь, Илья Иванович, господин главный врач! - Лесть, хотя и насмешливая, понравилась санитару, и он, сделав вид, что рад гостю, произнес: - Чем могу служить? - А про себя прибавил: - Черт вас носит, покою не дают! - И с неохотою пригласил Громова сесть, а сам подумал: "Не за долгом ли пришел?"
На той неделе Илья хотел испытать счастье в картах и проиграл Громову сто марок, пообещав в скором отдать, и до сих пор не вернул. Громов сел на стул и закурил окурок сигары. Потом вытащил из кармана отрубленный палец и положил на стол перед санитаром.
- Я так и знал! - взревел Илья.
- Ты лодырь, нарочно отрубил, чтобы не ходить на работу!
- Вы ошибаетесь! - ответил Громов.
- Знаем вас … ты не первый. Скажу охраннику Лумпасу, даст тебе штук двадцать пять горяченьких да на работу выгонит! Будешь знать, как заниматься членовредительством! - Илья имел большое желание отправить Громова к Лумпасу, но побоялся, что пленный может вспомнить долг.
Осмотрев палец, он убедился, что это действительно палец от руки человека, и на клочке бумаги написал освобождение на два дня. Не спеша достал из шкафа что-то похожее на йод, взял бумажный бинт и хотел сделать перевязку больному. Но каково же было удивление санитара, когда у Громова на руках пальцы были целы и полный десяток.
- Сволочь! Смеяться пришел! - ревел не своим голосом санитар.
- К Лумпасу! … плетей ему! У-у!
Громов не смутился.
- Товарищ, главный врач Илья Иванович, - все так же насмешливо говорил Громов, зная, что санитар не решится его выгнать, - палец я подобрал на крыльце, думал, кто-то потерял, и если придет пострадавший, то нельзя ли пришить подлецу обратно: я не одобряю умышленного членовредительства!
Слово подлец и выдумка Громова понравились санитару, он весело засмеялся: - Говоришь, пришить, подлецу! Это я могу сделать! Так придется поступать впредь!
Громов вытащил из кармана пачку сигарет и покрутил перед носом санитара.
- Шведские - пять суток освобождения с постельным режимом моему больному товарищу!
Илья самодовольно посмотрел на него и, не на секунду не задумываясь, выписал освобождение. Военнопленный, не прощаясь, вышел от санитара. Через две минуты Громов рассказывал товарищам, как он ловко подшутил над Ильей.
Санитар брезгливо выбросил палец в таз и, проверив, полна ли коробка сигарет, спрятал в чемодан, довольный, прикинул в уме:- "Сто марок есть".
Пальцы рук и ног отрубали часто, стараясь хоть на время избавиться от каторжной работы. Многие занимались членовредительством, чтобы уехать на юг, а там, возможно, попасть к крестьянам на сельскохозяйственные работы. Впоследствии по требованию Ильи виновников наказывали розгами, гоняли на работу без оказания помощи, и случаи членовредительства сократились.
После ухода Громова санитар приступил к операции. У больного катаральная ангина. Он задыхался. Смерть была неизбежна. Рябой без жалости вырезал горло и хотел вставить ему трубку, чем удивить не только лагерь а и все "мудрое" финское фашистское медицинское начальство. Санитар нарочно выбрал трубку с изгибом, чтобы она все время торчала из-под воротника, и все видели бы искусство "главного врача" - Ильи Ивановича. Во время операции он случайно глянул в окно и заметил тень человека с топором. Ему почему-то сразу вспомнился финский офицер с длинными усами, перед которым он унижался, чьи сапоги, со слезами на глазах, целовал. А затем самое гнусное дело, какое может совершить человек: он дал подписку работать против родины. Илья прислонился лицом к стеклу и отчетливо различил человека взмахивающего топором. Вдруг санитару показалось, что за окном не один, а два, десять, все военнопленные, зарезанные им. Он схватился за голову. От испуга санитар лишился дара речи и только подумал: "Непременно убить хотят". Бросив трубку и больного, выскочил из санчасти и бегом к воротам, где размещалась охрана. Навстречу шел повар с дровами. Илья закричал во все горло: - Помогите! Режут! Убивают!
На столе в предсмертных судорогах лежал человек.
На помощь Илье выбежали пленные. Вскоре пришла охрана.
- Что случилось? Кого режут? Где убивают? - спрашивали санитара со всех сторон.