* * *
После того, как мои родители разъехались, меня поразило внезапное изменение. В душе я по-прежнему был хорошим мальчуганом, но на людях я становился трудным ребёнком. Выражение собственных эмоций всегда было моей слабостью: что я чувствовал, то и вкладывал в свои слова, поэтому я всегда следовал своим природным склонностям. Я вёл себя резко, и оттого в школе у меня были небольшие проблемы с дисциплиной.
Ну а дома обещание моих родителей как и прежде вести совместную жизнь так и осталось обещанием. В первый год их раздельной жизни я почти не видел отца, а когда встречался с ним, то это было больно и странно. Как я и говорил, развод нанёс ему сильный удар, и мне было тяжело смотреть, как он приспосабливался, – какое-то время он даже не мог работать. Он жил скромно и проводил время в компании своих друзей художников. Когда я гостил у него, то невольно присоединялся к нему и его друзьям, которые проводили время, распивая красное вино и обсуждая искусство и литературу, – темы, которые традиционно приводили к обсуждению Пикассо, любимого художника моего отца. Мы также, бывало, выбирались на природу или ходили в библиотеку или художественный музей, где мы садились и вместе рисовали.
Моя мама стала появляться дома ещё реже, она постоянно работала, часто отправляясь в поездки, чтобы только обеспечить меня и моего брата. Мы провели много времени с нашей бабушкой, Олой-старшей (Ola Sr.), которая была нашей спасительной силой во времена, когда мама не могла свести концы с концами. Мы также проводили время с нашими тёткой и кузенами, которые жили в южном районе Большого Лос-Анджелеса (greater South Central L.A.). Их дом был местом шумным, переполненным энергией и детьми. Наши визиты к ним в какой-то степени упорядочили наше представление о семье. Но, в конечном счёте, у меня было полно свободного времени, и я использовал его по полной.
Когда мне исполнилось двенадцать, я быстро повзрослел. Я занимался сексом, пил, курил сигареты, употреблял наркотики, воровал, меня выперли из школы, и пару раз я чуть было не сел в тюрьму, если бы не был несовершеннолетним. Я вёл себя вызывающе, делая свою жизнь настолько яркой и непостоянной, насколько был таким сам. Эта черта, которая меня всегда отличала, появилась у меня именно в этот период: устремлённость, с которой я добиваюсь своих целей. Рисование, моё основное увлечение, к тому времени, как мне исполнилось двенадцать, сменилось велокроссом (BMX).
В 1977 году BMX был самым новым экстремальным видом спорта, сменившим помешательство на сёрфинге и скейтборде конца шестидесятых. В этом виде спорта уже появилось несколько bona fide звёзд, таких как Стью Томпсон (Stu Thompson) и Скот Брейтхаупт (Scott Breithaupt), а также возникло несколько журналов, таких как "Bicycle Motocross Action" и "American Freestyler"; и постоянно проводились всё новые и новые полупрофессиональные и профессиональные соревнования. Моя бабушка купила мне велосипед "Webco", и меня зацепило. Я начал выигрывать соревнования, и парой журналов был включён в список молодых перспективных райдеров в возрастной группе от 13 до 14. Я обожал BMX, я почти был готов к тому, чтобы заниматься этим профессионально, как только б нашёл спонсора, но что-то от меня ускользало. Моё отношение к BMX не было столь однозначным, чтобы просто заявить о том, что в душе BMX меня не устраивает. Это я понял через пару лет, когда открыл в себе эти чувства.
После школьных занятий я слонялся по магазинам велосипедов и стал членом команды, которая каталась за магазин "Spokes and Stuff" ("Спицы и остальное барахло"), где со временем я собрал компанию друзей, которые были намного старше меня, – одних из тех взрослых парней, работавших в городе Санта-Моника в компании "Schwinn". Нас было десятеро или около того, кто, бывало, гонял по ночам по Голливуду, и все из нас, за исключением двух человек – они были братьями, – были выходцами из неспокойных, разбитых семей. В общении друг с другом мы находили утешение: время, проведённое вместе, составляло наше постоянное и единственное братство, на которое каждый из нас мог рассчитывать.
Каждый полдень мы встречались в Голливуде и гоняли повсюду от города Калвер-Сити (Culver City) до Ранчо Ла-Бри-Тар-Питс (The La Brea Tar Pits). Мы перепрыгивали через каждую покатую поверхность, которую только могли найти, и, была ли полночь или в разгаре часы пик, мы всегда плевали на преимущество пешеходов. Мы были попросту наглыми мальчишками на двадцатидюймовых колёсах, но, помноженные на десять, в стае, мчась на предельной скорости по тротуару, мы были силой, с которой надо было считаться. На автобусных остановках мы запрыгивали на лавки, иногда даже когда на них сидели какие-нибудь бедолаги; мы перепрыгивали через пожарные гидранты, и всё время мы соревновались друг с другом, кто кого перегонит. Мы были подростками с несбывшимися надеждами, которые пытались справиться с тяжёлыми временами в жизни, и мы делали это, как могли, подпрыгивая (bunny-hopping) на лос-анджелесских тротуарах как на трамплинах.
Мы, бывало, катались по тому грунтовому треку в Долине возле молодёжного центра в Резеде (Reseda). Этот трек находился в пятнадцати милях от Голливуда, и прокатиться по нему на велосипеде всегда было честолюбивой целью. Мы обычно цеплялись за бамперы попутных машин и ехали по бульвару Лорел-Кэнион, чтобы сэкономить время. Не принимайте мои слова как совет, но для нас проезжавшие машины были как сидения на лыжном подъёмнике: мы обычно ждали на обочине, а затем один за одним хватались за автомобиль и ехали вверх по холму. Балансировать на велосипеде даже с низким центром тяжести и держаться за автомобиль, который едет со скоростью тридцать или сорок миль в час, – дело захватывающее, но требующее сноровки даже на ровной дороге; попытаться повторить это на нескольких крутых идущих в гору S-образных поворотах вроде Лорел-Кэнион это нечто иное. Я до сих пор не знаю, как никого из нас не переехала машина. Я ещё больше поражаюсь, когда вспоминаю, сколько раз я проделывал тот путь вниз с холма и вверх без тормозов. По-моему, быть самым младшим означает, что я должен был что-то доказывать своим друзьям всякий раз, когда мы отправлялись кататься; и, судя по выражениям на их лицах после пары моих трюков, в этом я преуспел. Может, они и были всего лишь подростками, но моих друзей удивить было не просто.
Должен признаться, мы были отпетой маленькой бандой. Одним из её членов был Дэнни МакКрэкен (Danny McCracken). Ему было шестнадцать. Сильный, медленно соображающий, молчаливый тип; он был парнем, с которым, как все инстинктивно чувствовали, мать его, лучше не шутить. Однажды ночью Дэнни и я украли велосипед с согнутыми вилками, и, когда Дэнни скакал на нём, чтобы намеренно сломать вилки и потом дружно посмеяться над этим, он перевалился через руль и располосовал себя запястье. Я увидел, как из раны заструилась кровь, и пока она забрызгивала всё вокруг, смотрел на это будто в замедленном воспроизведении.
Дэнни закричал. Даже от боли его голос, на удивление, оставался мягким, принимая во внимание комплекцию Дэнни – вроде Майка Тайсона (Mike Tyson).
- Вот дерьмо!
- Твою мать!
- Дэнни, мать его, облажался!
Дэнни жил буквально за углом, поэтому двое из нас взяли его под запястья, и, пока мы вели его домой, из-под наших пальцев продолжала бить его кровь.
Мы добрались до его крыльца и позвонили в дверь. На крыльцо вышла его мама, и мы ей показали запястье Дэнни. Ничуть не смутившись, она взглянула на нас с недоверием. "И что, мать вашу, вы хотите, чтобы я сделала?" – сказал она и захлопнула дверь.
Мы не знали, что делать, к тому времени лицо Дэнни побледнело. Мы даже не знали, где была ближайшая больница. Вместе с ним мы вышли на улицу, – кровь по-прежнему била толчками – и поймали первую попавшуюся машину.
Я засунул голову в окно. "Эй, мой друг, истекает кровью, вы можете его отвезти в больницу? – прокричал я в истерике. – Он умрёт!" К счастью, женщина за рулём была медсестрой.
Она посадила Дэнни на переднее сидение, а мы поехали на наших велосипедах за её машиной. Когда он добрался до отделения экстренной помощи, ждать ему там не пришлось; кровь лилась из его запястья, как у жертвы в каком-нибудь фильме ужасов, поэтому Дэнни приняли незамедлительно, в то время как толпа в приёмном покое наблюдала, разозлённая. Врачи зашили рану на запястье, но на этом всё не закончилось: когда Дэнни вышел в приёмный покой, где мы его ждали, он каким-то образом вскрыл один из недавно наложенных швов, из-за чего в воздух брызнула струя крови, оставив на потолке след, что перепугало всех и вызвало отвращение. Нет нужды говорить, что Дэнни вновь вернули к врачу. Повторное наложение швов дало нужный результат.
* * *
Единственными в нашей банде, у кого была цель в жизни, были Джон и Майк, которых мы называли "Братья Ковабанга" ("Cowabunga Brothers"), и вот по каким причинам. Они жили в Долине, типичном процветающем американском пригороде, у них была полная семья, братья и сёстры, и все они жили в чудном милом доме. В нашей банде они не были единственными братьями: были также братья Джефф и Крис Гриффины (Jeff and Chris Griffin). Джефф работал в компании "Schwinn", а Крис был его младшим братом. Джефф был самым старшим из нас, у него была работа, к которой он относился серьёзно. В нашей банде эти Гриффины не были такими уж незаменимыми, как "Братья Ковабанга", по той причине, что Крис отчаянно старался походить на своего старшего брата, что ему никак не удавалось. У этих двоих была крутая сестрёнка по имени Трейси (Tracey), которая выкрасила свои волосы в чёрный цвет как в знак протеста против того, что в её семье от природы все были светлыми. Трейси целиком соответствовала стилю готов, до того как сами готы появились на сцене.
И ещё был Джонатан Уоттс (Jonathan Watts), самый большой среди нас псих. Он был просто ненормален, он вытворял всё что угодно, не боясь ни травм, ни потенциального тюремного заключения, которые могли его постичь. Мне было только двенадцать, но даже в таком возрасте я знал о музыке и о людях достаточно, чтобы находить немного странным тот факт, что Джонатан и его отец были преданными фанатами "Jethro Tull". Я хочу сказать, что они боготворили "Jethro Tull". Мне горько говорить, что Джонатана больше нет с нами; он трагически погиб от передозировки после того, как потратил годы вначале в неистовом алкоголизме, а затем неистовой пропаганде "Ассоциации анонимных алкоголиков". Тогда я потерял с ним контакт, но вновь встретил его на встрече "АА", которую мне нужно было посетить (мы доберёмся до всего этого совсем скоро) после того, как однажды ночью в конце восьмидесятых меня арестовали. Я не мог поверить своим глазам. Я пришёл на эту встречу и слушал, что говорили все те люди, а затем, спустя какое-то время, осознал, что парень, который проводил эту встречу, тот, которого энтузиазм от трезвости распирал так же, как от сёрфинга – лейтенанта Билла Килгора (Bill Killgore), героя фильма "Апокалипсис сегодня" в исполнении Роберта Дюваля (Robert Duval), был никто иной, как Джонатан Уоттс. Время – очень мощный катализатор перемен; никогда не предугадаешь, к чему могут придти родственные души или где они вновь смогут увидеться.
А в те дни мы с этими парнями провели не один вечер в Лорелской начальной школе (Laurel Elementary School), придумывая всевозможные удивительные способы использования школьной площадки. Площадка была местом тусовки для любого голливудского подростка с велосипедом, скейтбордом, бутылкой выпивки или "травкой", чтобы покурить. У площадки было два уровня, соединённых длинным цементным пандусом, – она просто умоляла, чтобы её объездили скейтбордисты и велосипедисты. Мы использовали все её преимущества, разобрав школьные столы для пикников, чтобы сделать из них трамплины и соединить ими два уровня. У меня не вызывает гордости наше нескончаемое разрушение общественной собственности, но съехать вниз по этим пандусам и перемахнуть на своём велосипеде через забор – это был просто улёт, и это того стоило. Насколько то, чем мы занимались, было антиобщественным, настолько это притягивало разносторонне мыслящих людей; многие парни из Голливуда, кто продолжал потом кататься на велосипедах, проводили здесь время. Я помню Майка Бальзари (Mike Balzary), более известного как Фли (Flea) , который околачивался с нами, играл на своей трубе, и граффитчиков, всё время рисовавших свои "фрески". Эта площадка была неподходящим местом для выражения своих идей и мнений, но каждый из нас гордился тем миром, который мы создали. К сожалению, крайними остались учащиеся и учителя той школы, которым пришлось платить по счетам и каждое утро ликвидировать вчерашние последствия.
Директор школы принял немудрое решение: решив разобраться с ситуацией самостоятельно, он затаился, чтобы однажды ночью выйти к нам лицом к лицу. Но это не сработало: мы продолжили его дразнить, он не на шутку разозлился, а вместе с ним и я со своими друзьями. Ситуация настолько быстро вышла из-под его контроля, что какой-то прохожий вызвал копов. Ничто так не заставляет шайку мальчишек бросаться врассыпную, как звук полицейской сирены, и поэтому большинство из присутствовавших разбежались. К несчастью, я не успел. Я и ещё один парень оказались теми единственными двумя, кого схватили; нас пристегнули наручниками к перилам прямо перед школой посреди улицы, чтобы на нас могли посмотреть все. Мы были как стреноженные звери, брели в никуда, и никто из нас не был тому рад. Навстречу полиции мы не пошли: мы хохмили, назвались выдуманными именами и делали что заблагорассудиться, разве что не хрюкали на них и не обзывали их свиньями. Они продолжили задавать вопросы и сделали всё, чтобы запугать нас, но мы отказались сообщить наши настоящие имена и адреса, а поскольку у двенадцатилетних нет документов, полиция была вынуждена нас отпустить.
Половое созревание настигло меня в возрасте примерно тринадцати лет, когда я ходил в младшую среднюю школу Бэнкрофт (Bancroft Junior High) в Голливуде. Все мои переживания, связанные с разладом в моей семье, отошли на задний план под влиянием нахлынувшей мощной волны гормонов. Сидеть весь день в школе казалось бесцельным, поэтому я принялся пропускать занятия. Я начал регулярно курить "травку" и, забыв обо всём, гонял на велосипеде. Я находил, что мне было трудно контролировать себя, – я немедленно хотел сделать то, что приходило мне в голову. Однажды ночью, когда я со своими друзьями размышлял над тем, как бы нам вломиться (зачем я уже и не вспомню) в "Spokes and Stuff" – тот самый магазин велосипедов, в котором мы постоянно проводили время, – я заметил, что какой-то мальчишка подглядывает за нами из окна дома на другой стороне улицы.
"На что ты уставился? – крикнул я. – Хватит на меня смотреть!" А затем я швырнул в окно тому парню кирпич. Его родители, разумеется, позвали копов, и пара полицейских, которые отреагировали на их крик, преследовали меня и моих друзей по всему городу весь остаток ночи. Мы гнали на наших велосипедах, спасая наши жизни, через весь Голливуд и западную его часть; мы заворачивали на улицы с односторонним движением и ехали против движения, мы срезали путь через переулки и через парки. Мы были такими же упорными, как и Джимми "Попай Дойл" (Jimmy "Popeye Doyle"), персонаж Джина Хэкмэна (Gene Hackman) из фильма "Французский связной" ("The French Connection"). Каждый раз, когда мы сворачивали за угол, они уже были там. Наконец мы влетели на Голливудские холмы (Hollywood Hills) и спрятались в овраге в стороне от дороги, как банда разбойников с Дикого Запада. И, как это обычно случается в фильме про ковбоев, едва мы решили, что стало безопасно, вылезли из своего убежища и направились к ферме, проезд нам перегородили те же самые помощники шерифа.
Я предполагаю, что это случилось потому, что я был самым младшим, кого они решили догнать, когда мы с друзьями разделились. Я гнал по кварталу изо всех сил и никак не мог от них отделаться, пока, наконец, не нашёл спасение в подземном гараже. Я пролетел вниз на пару уровней, петляя между припаркованными автомобилями, затаился в неосвещённом углу и лёг на землю, надеясь, что они меня не найдут. Вниз копы спустились уже пешком и к тому времени, как они добрались до того уровня, где прятался я, они, думаю, уже растеряли весь свой запал. Они тщательно обыскали своими фонариками пространство между автомобилями и за сотню футов до того места, где лежал я, повернули назад. Мне повезло. Это сражение между моими друзьями и полицейским управлением Лос-Анджелеса (LAPD) продолжалось до конца лета, и это определённо не было разумным времяпрепровождением, но в то время по собственному убеждению я находил это весёлым.
Мне здорово удавалось устраивать свои дела в те дни, и даже когда я совершал ошибки, мои мама и бабушка всегда меня прощали. К тому времени, как я перешёл в восьмой класс, я бывал дома так редко, как только мог себе это позволить. Летом 1978 года я и понятия не имел о том, что моя бабушка собирается переезжать в квартиру в новом чудовищно огромном комплексе, который занял целый квартал между Кингз-Роуд (Kings Road) и бульваром Санта-Моника (Santa Monica Boulevard), хотя я хорошо знал это здание, потому что с того самого момента, когда оно было ещё строительной площадкой, я гонял по нему на велосипеде. Накурившись "травки", мы с друзьями часто гоняли наперегонки по его коридорам и лестничным колодцам, с грохотом распахивая навстречу друг другу двери, запрыгивая на перила и оставляя причудливые следы от торможения на свежевыкрашенных стенах. Веселье было в разгаре, когда я с криком вылетел из-за угла и чуть не сбил с ног своих маму и бабушку, которые переносили вещи Олы-старшей в её новую квартиру. Я никогда не забуду выражение на лице своей бабушки – это было нечто среднее между выражением шока и ужаса. Я взял себя в руки и бросил взгляд через плечо, чтобы увидеть, как последние из моих друзей на полной скорости скрываются из вида. Одной ногой я стоял на земле, в то время как моя вторая нога была на педали, и я всё ещё был уверен, что мог сбежать.
- Сол? – спросила Ола-старшая своим очень мелодичным высоким бабушкиным голосом. – Это ты?
- Да, бабушка. – ответил я. – Как поживаешь? Я и мои друзья проезжали мимо и решили тебя навестить.