Обедаем вдвоём у него дома, на террасе, выходящей в Ботанический сад. На первом плане – розовое облако: миндаль в цвету. Квартира не его, а каких-то друзей-благодетелей, с дорогой мебелью, но неуютная, не чувствуется женской руки. Полчетвёртого, появляется шофёр, едем в RAI-TV, оставляем Паоло около вздыбленного коня работы Франческо Мессины и – по городу: Колизей, дворец Венеции, с балкона которого Дуче выступал перед "океаническими" толпами, Корсо – римский Невский проспект, пьяцца дель Пополо с двумя соборами. Пантеон: а где же величественная площадь перед ним? Площади, против моего ожидания, почти нет. Аппиева дорога, пинии, пинии, пинии… на фоне синего-пресинего неба.
Говорят, от счастья не умирают. В тот день мне грозила такая опасность. И всё время хотелось молиться: за что мне всё это? И как мне Тебя отблагодарить?
Все мои дни и вечера были расписаны. Мобильников тогда ещё не существовало; непонятно, как Паоло умудрялся всегда знать, где я и с кем, контролировал и подстраховывал. Официально мне был приставлен в качестве гида преподаватель английской кафедры римского университета ("Почту за честь…"), но я предпочитала бродить по Риму одна, с путеводителем, так что англист у меня долго не задержался. Как бы я простояла при нём около микеланджеловского Моисея в Петроверигском храме (San Pietro dei Vincoli), сама не знаю сколько времени, очень долго…
Я была нарасхват. Не обошлось и без подводных камней и подножек. Так, в день приезда, на ужине у Гуттузо, к моему удивлению, не оказалось Паоло, но был Вирджинио Роньони, до того с Ренато и Мимиз не знакомый.
Гуттузовский дом – palazzo Grillo (XVI век) с фонтаном Бернини на крохотной площади Грилло – превращён в крепость: с красными бригадами шутки плохи, что ни день – бомбы, взрывы, убийства. На днях убили прямо в университете профессора права Башле. Их тактика (по сей день) – убивать не просто "слуг режима", а тех, что поголовастее.
Ренато прибежал из мастерской в рубашке нараспашку, кинулся меня обнимать, долго не выпускал из рук, обцеловывал:
Ты с нами, ты с нами! Наконец-то!
Лучилась Мимиз. Чуть удивлённо наблюдали за нами гости – Паоло Буфалини с женой. Он – из коммунистической элиты, шпарит по-латински. Ночью покажет мне развалины римского Форума так, будто он там не раз сам тусовался.
Привели повидаться со мной Рокко. Рокко, в ранней молодости сицилийский рыбак, стал на многие годы правой рукой Ренато.
Бывал с ним в Москве. В отличие от хозяина, про себя презиравшего советскую номенклатуру, любил советскую власть всей душой, безоглядно, а Юля ведь оттуда. Рокко тяжко болен, уже не тот, что на знаменитом портрете, поседел и стал похож на благообразного, стареющего американского негра.
Молчаливый Альдо, наслышанный обо мне (в доме вся обслуга – с незапамятных времён) подкладывает мне лучшие кусочки артишоков.
Ренато то погладит меня по руке, то обнимет:
Giulietta mia! Юлечка моя!
Волнение – не до еды – возрастает с приездом припозднившегося Роньони. Прежде, чем поздороваться (и познакомиться) с хозяевами, он устремляется ко мне, прижимает к сердцу:
– Скажи мне, что это не сон, что это ты!.. Как жалко, что нет Джанкарлы (она с детьми дома в Павии).
Насилу угомонились.
На другой день общество взаимного восхищения образовалось в… Президиуме совета министров Италии на улице Бонкомпаньи, где очень доброжелательная функционерка Бонкомпаньи (запомнилось совпадение) и её шеф, генеральный директор департамента информации и авторских прав профессор Бордзи, ждали меня с нетерпением и… любопытством. До меня премию по культуре получил швед, переводчик итальянской поэзии и секретарь Нобелевского комитета, с ним всё было ясно, а что за птица эта москвичка… Профессора почему-то беспокоило, чем я занималась в течение всех этих последних лет после присуждения премии. Но он быстро успокоился – за четыре года у меня вышло четыре книги (Камон, Шаша, Родари, Грасси). Впоследствии, посылая мне нащёлканные во время церемонии фотографии, он, от избытка чувств, совсем по-свойски, хоть и на бланке, написал: "Дорогая Юля! Ты не только молодец и симпатяга, но ещё и фотогеничная!". (Эк, куда хватил!)
Церемония вручения была назначена на 18.30 13 марта в Grand Hotel’е на Via Veneto. Двести метров от моей гостиницы до Гранд Отеля мне не дали пройти пешком, повезли на правительственном тёмно-синем автомобиле. Импозантные, в ливреях, служители. Фотографы. Радио и телевидение. Профессор Бордзи взволнован:
– Первый случай за всю мою многолетнюю практику! Я разослал 125 приглашений, принято 124! Сто двадцать пятый, Акилле Милло, звонил из Неаполя, со съёмок, умолял отложить церемонию на один день… Как вам, синьора, удалось их вытащить?!
А что тут объяснять? Если бы цековские мудаки не придерживались своего, и признаться, исконно российского принципа "тащить и не пущать", обстановка бы за четыре года не накалилась и зал, возможно, был бы таким же нормально полупустым, как в предыдущих случаях. А тут валом валят… Вот Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти (позже многолетний главный редактор парижской "Русской мысли"), Ренато с Мимиз, Моравиа, Паризе, Леонида Репачи, Д’Агата, Сильвана Де Видович. Альдо Де Яко со своим синдикатом писателей, Биджаретти с Матильдой, Энцо Сичильяно, Гертруда и Мария – вдова и дочь генерала Нобиле, скульптор Эмилио Греко с дочерью Антонеллой, искусствоведом, Корги со всем штатом Италия-СССР, Джорджо Альбертацци, режиссёр Скуарцина… Моя Нина-Паганиночка жмётся поближе к Паоло, а Паоло с хозяйским видом хитровато улыбается в усы: с трудом сдерживает ликование.
Все отметили: никого нет от советского посольства. В перестройку мой бывший ученик Юра Карлов, посол в Ватикане, тогда культурный атташе, попросит у меня прощения за это: и то хлеб.
Речь Бордзи, как положено, изобиловавшая суперлативами, увенчалась вручением диплома и чека на 800 тысяч лир. Во время моей, ответной, Паоло, по словам Нины, проронил скупую мужскую слезу, а сама она обревелась (видно было по чёрным подтёкам риммеля), хотя не всё поняла.
Если верить пожелтевшей римской газете с интервью со мной, ничего особенного я не сказала. После благодарности официальным лицам и учреждениям за награду и за терпение, с каким меня столько лет дожидались, а также друзьям, 25 лет понапрасну посылавшим мне приглашения в Италию (Гуттузо, Вентури, Мандзу, покойный генерал Нобиле), акцент я сделала на "особой благодарности Паоло Грасси", которого причислила к учреждениям, "ибо Грасси – самое настоящее государственное установление, уникальное и сверх-эффективное, динамо-машина, вырабатывающая гуманность и доброту. Я хочу сказать тебе спасибо, Паоло, прилюдно за любовь и внимание, которыми ты окружил меня в самые тяжёлые годы моей жизни. Счастлива страна, у которой есть такие люди, как ты". Следовали благодарность Альдо Де Яко с его синдикатом писателей, "четыре года упорно боровшемуся за меня", Винченцо Корги с его Италией-СССР, "с которыми мы немало, бескорыстно и с самыми благими намерениями потрудились на ниве культуры"… "Все знают: у культуры не должно быть границ; чтобы циркулировало Слово, нужны переводчики, поэтому будем считать, что сегодняшняя премия – не только мне (следует перечень коллег-итальянистов)"… "Переводить с итальянского сложно и легко. Сложно, потому что сложна Италия, и легко, потому что любовь к итальянцам у русских в крови. Раньше любили Растрелли, Кваренги и Росси, а теперь вас, и было бы преступлением не воспользоваться этим генетическим кодом"… "Прополоскав свой итальянский язык в Арно, в Тибре, а то и в По, я, даст Бог, буду переводить вас и впредь – переводить и никогда не предавать (tradurre, mai tradire), можете на меня положиться."
В рутинной ситуации раздалось бы три хлопка, а при царившей в зале эйфории мне досталась почти standing ovation, стоячая овация.
Общество взаимного восхищения не желало расходиться. Уже съели горы тартинок а-ля фуршет и выпили пищеварительного ликёра, и, вроде, наговорились (у меня сел голос), – одиннадцатый час! – расставаться не хотелось. Мне было отрадно сознавать, что я невольно, хоть на один вечер, сблизила подчас далёких друг от друга и даже несовместимых людей.
Паоло бил копытом, нас ждал столик в ресторане отеля Eden с видом на Рим с птичьего полёта.
36. Kennst du das Land wo die Zitronen bluhen?
"Знаешь ли ты край, где цветут лимоны?" – с трудно скрываемым восторгом спрашивает Гёте, помня и об инквизиции, и о Монтекки и Капулети, но всё прощая Италии за красоту и талант. Так же настроены Стендаль, Павел Муратов и все мы. Только итальянцы, чуть что, Италию и итальянцев поносят. Привить им патриотизм ни у кого не получается; не получается даже футбольную команду заставить петь гимн Мамели – шевелят губами, но только для вида! Паоло Грасси – исключение; у него, потомственного социалиста-реформиста, сильно выражена гражданственность: демократия это не только свобода, но и порядок, правила, ответственность. На его письменном столе, под стеклом, – талер, символ умелого правления. Он многих шокировал своим запретом являться в Ла Скалу в джинсах: "Запомните, театр это праздник!".
Паоло был всегда при галстуке в прямом и переносном смысле. Гордился своей Италией и тем, что он итальянец. Поражала его (пушкинская!) привязанность к "отеческим гробам", причём не только к своим, апулийским (он родился в сказочном, как оперная декорация, городке Апулии Мартина Франка). Полушутливо-полувсерьёз настаивая на том, что я "чеховское создание", он (он меня, а не я его!) возил на Новодевичье кладбище положить цветок на могилу Чехова. Могила Пастернака в Переделкине вдохновила его на главу для русского издания его мемуаров ("Мой театр").
– Пвавда я был пвав? – требовал он от меня подтверждения своей "пвавоты", когда я, в угаре от виденного, возвращалась из очередного тура по Тоскане или Умбрии. – В Италии есть всё! Моря, реки и озёра, горы, холмы и равнины… Ты ещё многого не видела. Досмотрим вместе! Скоро я освобожусь… Через месяц… Совсем…
Он плохо выглядел, то и дело сосал тринитрин. Я уговаривала: давай посидим один вечер дома, отдышишься от нервотрёпки! Но на вечер были заказаны ложа в театр или в консерваторию Санта Чечилия, или ещё что-нибудь, без чего мне никак невозможно было вернуться в Москву.
– Я хочу, чтобы ты послушала Джорджо Габера, непременно хочу тебя с ним познакомить!
Действительно, из всех итальянских бардов с нашей троицей, на мой вкус, мог сравниться лишь Габер.
– Пропустить "Жизель" с Нуриевым и Фраччи – преступление!
И впрямь.
– Сегодня тебя привезут ко мне в RAI-TV, покажу тебе снятый на плёнку "Вишнёвый сад" Стрелера!
Нет слов: шедевр.
Паоло был не только болен, он был удручён. До сих пор он всегда достигал своей цели. В 1947 году основал со Стрелером и Ниной Винки первый в Италии постоянный городской театр – Пикколо, Миланский Малый театр. Ради этого поступился всеми своими творческими планами и – режиссёрскими, издательскими. Стал менеджером и обрёк себя на многолетнее каторжное сотрудничество: Стрелер, гениальный режиссёр, по-человечески – катастрофа. Но цель была достигнута. Пикколо вылился в феномен драматического искусства, получил мировую известность.
Директорствовать Ла Скалой ему выпало в "свинцовые" семидесятые годы, годы террора и левацкого разгула. Хоть плачь, хоть смейся: науськанный профсоюзом оркестр Ла Скалы во время очередной забастовки потребовал денежного возмещения за… амортизацию фраков! И всё-таки при Грасси Ла Скала, с первоклассными исполнителями, объездила мир.
А с RAI-TV он просчитался. Упорядочить этот государственный мастодонт с многотысячным штатом было практически невозможно, и он надорвался. Решение уйти переживал как своё личное жгучее поражение. Появились непривычные нотки растерянности; он не знал, как жить дальше, где обосноваться – в Риме, в Милане, в Венеции… Привык к бешеному рабочему ритму, к сотням звонков, писем… Кстати, Паоло был графоманом, только у меня накопился среднего размера чемодан его писем, записок, телеграмм – ни дня без строчки (и без звонка!)
Поэтому лейтмотив наших римских бесед о том, как мы вместе будем досматривать красоты Италии, звучал патетически. Не было у нас будущего. Меня донимал "комплекс агавы". Агава, оказывается, цветёт – выпускает вверх длинный белый стебель – один раз, перед смертью. И у меня засело в голове: весна 1980 года это мой звёздный час, а дальше пустота, возвращение в нежизнь.
Паоло тоже беспокоило моё будущее. Но не так, как за пять лет до этого в моём вдовьем доме в Москве, когда он предложил – давай поженимся. Как я могла уехать? У меня на руках старая больная мама, у которой никого, кроме меня, нет. Теперь его беспокоило другое. Невероятно, но факт: в отличие от всех близких мне людей, он не хотел, чтобы я оставалась в Италии.
– Ты русская и должна жить в России! – не веря своим ушам, услышала я от него однажды.
Отныне наши отношения омрачались недоговорённостью. "Я был очень болен, Нина Винки вела себя самоотверженно, и мы поженились", – это он мне сказал; но дальнейший ход мыслей таил; не хочу выводить его в текст и я, скажу только спасибо Нине Винки, ей было тоже не сладко.
Кстати, я и сама бы ни за что не осталась так просто, явочным порядком, сколько меня все вокруг ни уговаривали.
Позднее мне, жительнице Милана, был так понятен крик души друзей-музыкантов перед отъездом домой после итальянских гастролей (дома заложники – родные): "Господи, туда возвращаться – как в могилу!"
В скобках. Дарю сюжет, из которого прозаик может сделать психологическую новеллу. Два первых миланских года я жила у своей подруги – незабвенной Эми Мореско, импресарио, первой познакомившей Италию с лучшими русскими оркестрами, театрами, с Мравинским, с Рихтером. От домработницы Эми Мариуччи узнала, что в моей комнате установился какой-то посторонний запах. Вошла, принюхалась. "Тот самый, – задумчиво констатировала она, – который обычно с трудом выветривают из гостиничных номеров после отъезда советских гастролёров… То ли гнилых яблок, то ли…"
Я всполошилась. Не приемлю никаких посторонних запахов, даже Шанели н.5, "ночной рубашки" Мерилин Монро! Принюхиваюсь: действительно, чем-то пахнет. Чем? Постой, постой… В последние годы так пахло в комнате у мамы… Валокардин! Обнаруживаю пузырёк, забытый с московских времён. В помойное ведро его и запаха не стало…
Меня осенило: бедные лабухи! Перед заграничным турне анкеты, проверки, выездные комиссии и внутренние склоки доводили их до предынфарктного состояния; случалось, человека снимали с самолёта – в последний момент поступал донос, обнаруживался родственник за границей или ещё какое-нибудь несмываемое пятно на биографии. Вот почему у них в чемоданах запас валокардина…
А насчёт "подарочного сюжета" меня надоумил Олег Чухонцев. Из наших коктебельских бесед об Италии ему запала в душу история с агавой. Немного погодя он деликатно попросил: "Можно я использую как поэтическую метафору?" "Пожалуйста, – говорю, – хотя разрешения не требуется, сюжет придумала не я, а великая выдумщица – природа."
…Между тем страна цветущих лимонов вступила в апрель с магнолиями, усеянными большими сиренево-розовыми или белыми цветами, с алыми олеандрами, с розариями, с весёлыми геранями на подоконниках, на балконах. Когда я доживала в гостинице вторую неделю, – пора было и честь знать! – Пьетро Буттитта, уезжавший корреспондентом в Польшу, оставил мне свою холостяцкую квартиру в Vicolo delle Palle, переулочке неподалёку от Площади цветов, Campo dei fiori, с памятником Джордано Бруно посредине. В том самом переулке, куда заехал за мной Роньони – везти обедать: четыре машины (три с охраной), с трудом втиснувшись в Vicolo delle Palle, запрудили его и всполошили всю округу; обитатели высыпали поглазеть и долго потом судили-рядили, что произошло. Дверь ресторана, где нас ждала Джанкарла, была распахнута в сад настежь; охранники изнервничались, дожидаясь, когда мы, наконец, пообедаем и наговоримся; подстрелить министра в таких условиях ничего не стоило.
Меня вконец избаловали. Что ни день, то раут. На ужин в мою честь собрались бывшие московские корреспонденты "Униты" Адриано Гуэрра и другие. Его однофамилец сценарист Тонино Гуэрра с русской женой Лорой (не забыть рассказать о нашем сотрудничестве с ним и с Антониони) собрали в рыбном ресторанчике рядом с их домом тёплую, "ностальгическую" компанию: были Акилле Милло с женой – певицей, прелестной Мариной Пагано в синем бархатном костюмчике и мрачноватый Андрей Тарковский, у которого тогда, очевидно, уже зрело решение не возвращаться (стоившее ему долгой братской дружбы с другом Советского Союза Тонино Гуэррой).
Гуттузо организовал в Палаццо Грилло, с его точки зрения, полезную для меня встречу с главным литературоведом Италии Сапеньо. Профсоюз писателей, при большом стечении народа, провёл моё выступление (об итальянской литературе в СССР) в издательстве Nuova Italia, Новая Италия, во Флоренции. Во Флоренции, у писателя Джино Джеролы, мы славно посидели с вечным кандидатом на Нобелевскую премию, а ныне пожизненным сенатором, поэтом Марио Луци.
Как хорошо, когда тебя все любят! И как непохоже это было на то, что меня ждало всего два года спустя, когда я выбрала свободу: моих коммунистов с человеческим лицом как ветром сдуло… И правда, зачем я им: живой укор. Вдобавок уже больше не переводчик с итальянского на русский.
Прочно держалась и держится дружба с Визмарами и с Пьеро и Маризой Остеллино. Но то единомышленники! Недаром главный редактор главной итальянской газеты "Коррьере делла сера", тогда сугубо левый, систематически бросал в корзину правдивые корреспонденции Остеллино из Москвы. К счастью, главные редактора приходят и уходят, а отменный журналист Остеллино остаётся. Более того, он тоже был какое-то время главным (и в этом качестве приятно удивил меня тем, что дверь кабинета всегда держал открытой), но недолго, года два, не угодил кому надо. Под его статьями в "Коррьере делла сера" подписываюсь обеими руками. Кстати, у меня за чашкой чая они с Маризой отвергли мою самокритику по части "полезного идиотства"; познав на своём многолетнем опыте советскую действительность, великодушно отпустили мне мои прегрешения.
Альдо де Яко никому не захотел уступить честь показать мне Неаполь – его город! – и Капри.
Семейство Марии Нобиле принимало меня, конечно, не с таким пиететом, как в своё время Елизавету Семёновну, но тоже с придыханием; доживи генерал до этого дня, как бы он порадовался! Гертруда Нобиле свозила меня на озеро Браччано под Римом, в музей аэронавтики, где в павильоне Умберто Нобиле стоит красная палатка – прибежище потерпевших крушение во льдах Арктики, а на полке – "Красная палатка", книга в моём переводе. По случаю нашей встречи авиаторы устроили сабантуй в офицерской столовой.
Писатели дарили мне полные собрания своих сочинений (авось переведёт!). Издатель Мондадори пригласил на открытие своего магазина на Via Nazionale; жена Мондадори, в точно такой телогрейке от Ива Сен Лорана, какую мне подарила Лиля, вручала дамам, при входе, орхидею в вазочке. Обступили писатели. Джорджо Бассани назначил мне свидание.
Среди ничего не говоривших мне фраз я уловила: в подвальчике театра-кафе на площади Навона идёт "Диалог", пьеса Наталии Гинзбург. Мчусь на площадь Навону, успеваю к началу. В антракте преподношу примадонне орхидею. На другой день в редакции, где она служит, встреча с Наталией Гинзбург. Хвалю пьесу.