7
– Были ли отклики на "Постскриптум" и если да, то какие?
Признаться, я ждала нападок, ведь в Италии целых три компартии представлены в органах власти. Но пока обошлось. Более того, первую презентацию устроило 15 декабря 2006 года, сразу по выходе книги, бывшее общество "Италия – СССР", ныне "Италия – Россия". Хозяйка дома Даниэла Бертаццони в пространной вступительной речи даже себя поругала: "Как мы могли прозевать, что все эти годы в двух шагах от нас, в гостях у Юли, бурлил центр русской культуры"…
Набился полный зал, одних персонажей "Постскриптума", главных и проходных, человек двадцать. Во-первых, соучастники: моя подруга – переводчица книги на итальянский язык Клаудия Дзонгетти, моя подруга и помощница Мила Нортман, мой венецианский издатель Джорджо Вианелло; приехали чета Гандольфо из Генуи, Букаловы из Рима, Люда Станевская из Москвы, адвокат Маранджи из Мартины Франки; явился в расширенном составе импресариат Эми Мореско ORIA, уважили меня коллеги (и, естественно, бывшие студенты) из Католического и Государственного университетов. Маленький изящный концерт дали пианистки Татевик и Нунэ Айрапетян.
– А где мой спаситель Уго Джуссани?! – спохватилась я и аукнула, как в лесу:
– Ugo, ci sei? Уго, ты здесь?
Из глубины зала, где сгрудились те, кому не хватило мест, раздалось:
– Son qui! Я тут!
Презентаторов было два, Джанпаоло Гандольфо, сделавший настоящий профессорский доклад, и мой ученик, ныне корреспондент ИТАР-ТАСС в Риме Алексей Букалов, по обычаю, взбодривший аудиторию.
Другие две презентации состоялись одна – в клубе Ротари, точнее, в ресторане Дома печати (вопросы и дискуссия на сытый желудок); председательствовал президент Итальянского Пен клуба Лучо Лами. Вторая – в Экуменическом семинаре при лицее им. Папы Льва XIII под руководством падре Серджо Котунарича, где, к слову сказать, не раз выступали мои московские друзья – писатели Эйдельман, Крелин, Разгон, Эппель. На сей раз было ещё и художественное чтение: актриса театра "Пикколо" Ридони подготовила главы из "Постскриптума"; не останови её падре Серджо, она бы читала и читала… В одном месте даже прослезилась.
Появились отклики в печати. Миланская "Коррьере делла Сера" 16 декабря отвела "Постскриптуму" полосу Культуры – напечатала главу о Гуттузо и статью завотделом искусства Себастьяно Грассо. Московский журнал "Новое время" № 48 опубликовал "вместо рецензии" панегирик А. Букалова под пушкинским названием "Строк печальных не смываю". В московской "Независимой газете" 1 февраля 2007 появилась рецензия Н. Муравьёвой "Методика Чехова работает" с подзаголовком "Выдавливание из себя советского человека занятие кропотливое и малоприятное".
В январе приезжали ко мне в Милан брать интервью для "Радио Свобода" Михаил Талалай из Неаполя и, вслед за ним, из Праги, сам директор "Радио Свобода" Иван Толстой.
Эмилио Поцци посвятил очередное шефское посещение миланской тюрьмы Сан Витторе проработке с группой заключённых девятой главы "Постскриптума" (о тюрьме и лагере).
Но всех превзошёл отклик студентов-переводчиков Триестинского университета. Они посвятили презентации "Постскриптума" свой ежегодный "Русский день". На сцену битком набитого актового зала вышли в синих, цвета учебника, майках с надписью на груди "Julia Dobrovolskaja Il Russo per italiani" тридцать парней и девиц, и по-двое, толково, резюмировали по-русски и по-итальянски избранные главы "Постскриптума". Потом дотошно интервьюировали авторшу, петербургского издателя Игоря Савкина и Алексея Букалова. Мощным хором декламировали "Я вас любил…", пели песни Окуджавы и очень похоже изобразили "Урок русского языка Милы Нортман". Первый курс приготовил русское угощение. И всё это в полной уверенности, что "Постскриптум" есть не что иное, как очередное пособие Добровольской по русскому языку.
Признаюсь, эта немудрящая книжица, за которую я бралась с такой неохотой, оказалась для меня источником положительных эмоций. Те, кому она не понравилась, молчат, а fans, спасибо им, взволнованно, растроганно, благодарно звонят, пишут, приходят, приезжают…
8
– С каким чувством вы ставили студенту двойку на экзамене?
Со смешанным. Нерадивого ни в коем случае нельзя гладить по головке. Но что, если в его провале есть и вина того, кто его учил? В результате я предлагала: если согласен вкалывать не за страх, а за совесть, помогу пересдать. Так что двойка ложилась грузом и на мои плечи. Зато на совесть подготовленный пересданный экзамен – не только гора с плеч, но и победа над собой, ступенька к зрелости.
Симона Меркантини, студентка Миланского Католического университета, между прочим одна из лучших, в тот раз по какой-то объективной причине явилась на экзамен, что называется, ни в зуб ногой. Расстроилась. Потом всё лето вкалывала, – "Русская грамматика" Чевезе, Добровольской, Маньянини от её яростных подчёркиваний фломастером разбухла вдвое. Пересдав экзамен, – никто её за язык не тянул, – она клятвенно пообещала, что ужо, в России, упущенное с лихвой наверстает. И не только заговорила по-русски и собрала материал для дипломной работы, но ещё съездила на Соловки (где под сенью древнего монастыря Ленин устроил первый советский концлагерь), всем сердцем прикипела к русским бедам. Подружилась там с фотографом-литератором Юрием Бродским, страстным летописцем природы и мук этих удивительных островов в Белом море. И привезла в Милан рукопись его альбома-монографии, который вскоре вышел в издательстве "Матрёнин дом" (раньше, чем в Москве).
Плакат-объявление о презентации книги Юрия Бродского в Католическом университете был расклеен по всей округе, – дело рук той же Симоны со товарищи, – так что в большую аудиторию с амфитеатром набились не только студенты, но и люди с улицы. В президиуме сидели глава издательства падре Скальфи, профессора Витторио Страда, Адриано и Мара Дель Аста, виновник торжества Юрий Бродский, Симона и я. В тот день я впервые в жизни говорила о своём гулаге публично; до этого, памятуя о многих Разгонах, отсидевших семнадцать и больше лет, считала нескромным вещать о своей всего лишь одногодичной отсидке.
Показалось: меня слушают как-то особенно, всё-таки не каждый день попадается человек, сам переживший всё это. После незнакомые люди останавливали меня на улице с изъявлением чувств. Запомнилась немолодая интеллигентная женщина:
Я учу русский язык по вашему "Русскому языку для итальянцев", всё время слушаю ваш голос…
Почему? Зачем? Кто вы?
Я работаю в банке… Это для меня вместо театра, кино, концерта…
Симона преподаёт в школе английский язык и непрерывно, умело делает добрые дела. На мою долю тоже выпадает порядочно. В гостях у её родных, в захолустном городке Южного Пьемонта, я получила ответ на вопрос, откуда берутся хорошие люди.
9
– Как вам удавалось сделать так, чтобы ученик поверил в себя?
Начитавшись всё того же "Русского языка для итальянцев", моя студентка Франческа надумала писать дипломную работу о Корнее Чуковском – переводчике. Ни с первой попытки, ни со второй, ни с третьей не получилось, оппонент браковал. "Значит, я тупица", сделала горький вывод Франческа, решила бросить престижный Венецианский университет и перевестись в соседний, слывший "нетребовательным", лишь бы поскорее защититься.
"Юля, помоги ей, – уговаривала меня Клаудия Чевезе, – она стоит того". Я и сама знала, что стоит, Франческа хорошо училась все четыре года.
Ко мне в Милан она приехала со своим женихом Франческо. Отменная пара. Она, – по Гоголю, но с поправкой, – ладно скроена и крепко сшита, черноглазая, румянец во всю щёку. Он такой же крепыш, мастер матрасного дела. Я живо себе представила, как ему, рабочему человеку, и её родителям, шелкопрядам на озере Комо, хочется, чтобы и у них в семье был дипломированный "дотторе".
Беспомощная писанина дипломницы не лезла ни в какие ворота, оппонент был прав. Суть моего диагноза сводилась к тому, что 1) Франческа отнюдь не тупица, но 2) налицо вопиющие пробелы в знаниях и 3) капитулировать на таком раннем этапе жизни – роковая ошибка, только начни… Дальше шёл мой рефрен: "Если ты согласна вкалывать, я тебе помогу".
Жених и невеста ушли в приподнятом настроении, унося, для начала, увесистый том истории СССР "Утопия у власти" Геллера и Некрича. "Вкалывание" длилось больше года. Франческа сидела за книгами с утра до ночи, даже спала с лица. Приезжала с кучей вопросов, но главное, чтобы выговориться: увлеклась! Мало по малу, по мере того, как она нащупывала твёрдую почву под ногами, она стала толковее писать.
Я посоветовала ей сравнить перевод одной и той же сказки Киплинга на русский (Чуковского) и на итальянский. Как лихо она расчихвостила итальянца, "увы, не владевшего уникальным опытом русской школы перевода"!
Проявила инициативу: незадолго до защиты взяла у меня "Чукоккалу" и изготовила тетрадку-подборку, по одной для каждого члена Комиссии. Раздавая, кратко и умно прокомментировала содержание. Произвело впечатление: никто из них о Чуковском слыхом не слыхал.
Защитившись, на гребне творческого подъёма, Франческа перевела "Муху-Цокотуху", смастерила книжечку. Размножила и разнесла её по ближайшим детсадам.
Такой человек уже не захиреет.
10
– Вы скупо пишете об итальянском периоде своей жизни. Почему? Ведь скоро четверть века, как вы в Италии.
А что тут писать? Свобода-демократия штука заведомо монотонная, скучноватая. Борьба за выживание тоже в порядке вещей. Где-то в середине восьмидесятых декан переводческого факультета университета в Триесте, где я преподавала по контракту, предложил мне участвовать в конкурсе на штатное место, дабы закрепить меня за факультетом, и обнаружил мой запредельный возраст. Добряк расстроился. "Как вы будете жить?!" – вырвалось у него.
А вот так! Я не тужила, у меня было три козыря: мой русский язык, преподававшийся в тридцати пяти итальянских университетах, умение учить и имя как переводчицы. Что-что, а тощий доход "преподавателя по контракту" на основе "chiara fama", "совокупности заслуг", мне обеспечен, полагала я.
Друзья меня опекали, студенты любили, учебники, словари, переводы выходили… Гром грянул, когда в отделе кадров моего основного места работы – Венецианского университета – обнаружили, что мне стукнуло 75, давно пора на пенсию. Что с того, что среди студентов брожение, шлют петицию ректору "верните нам нашу учительницу". Закон есть закон. За моей спиной сговорились человек десять-двенадцать скинуться, переводить ежемесячно на мой счёт некую сумму. Тем временем, Клаудия и Ренато Чевезе подключили банк Виченцы, отдел поддержки культуры, и Венецианский университет прислал мне контракт на следующий год. Моё челночное существование Милан-Венеция и обратно возобновилось ещё на десяток лет. Под занавес, – настояла и обеспечила Мила Нортман – ещё два года я преподавала в Триесте.
Такой вот тран-тран; в сущности не о чем говорить.
В политических страстях, в Италии неизменно накалённых, я не участвую. Ограничиваюсь тем, что читаю две газеты в день, сопереживаю. Зовут выступить в школе, в лицее, перед студентами, чаще всего о гулаге или о гражданской войне в Испании, – иду и говорю правду. Вот и вся моя политика.
По воскресеньям у меня чаепитие, в просторечьи "файвоклок", с Луиджи и Ледой Визмарами. Иногда присоединяется Мария Бруццезе, художница Розанна Форино. Обсуждаем события за неделю, горячимся, ругаем коммунистов, переименованных и откровенных.
Раза два в сезон Уго Джуссани приглашает меня в Ла Скалу, в свою ложу. "Уго, я хочу доставить тебе удовольствие, подскажи, какое!" – призналась я своему спасителю, приземлившись в 1982 году в Милане. Оказалось, что он, меломан, всю жизнь мечтал об абонементе в Ла Скалу, для простых смертных недоступном. И я, вопреки своему обыкновению никогда никого ни о чём не просить, обратилась к тогдашнему директору Ла Скалы Бадини, впрочем, многим мне обязанному. Так у Уго появилась ложа в Ла Скале.
Импрессариат ORIA – Мария Бруццезе, Дениз Петруччоне, а также правая рука дирижёра Мути Милена Борромео со своим Паоло – регулярно водят меня в консерваторию; непременно на концерты наших общих друзей, московской пианистки Элисо Версаладзе, виолончелистки Натальи Гутман, виолончелиста Анатолия Либермана (трио Чайковского). Словом, хорошей музыкой я обеспечена.
Жаль, что подкралась старость. "Не успела оглянуться, как пора умирать", – сетовала моя ещё не старая тётя Лена. Мне девяносто восемь, а я ловлю себя на той же мысли. Как в "Песенке о голубом шарике" Окуджавы:
Плачет старуха,
Мало пожила…
Вечная история. Лучше бы просила лёгкой смерти.
Post-Postscriptum
Признаться, позывов к писанию у меня и на этот раз не было. Что же тогда вновь побудило взяться за перо? Не фигурально, а буквально – за старое, доброе, "вечное", марки Waterman?
По мере приближения праздников учащались звонки читателей – почитателей Postscriptum’а, нередко кончавшиеся вопросом: "А как насчёт продолжения – Post-Postscriptum’а?".
"Не предусмотрено", – твёрдо отвечала я. Но сегодня, первого января 2009 года, доставший меня 2008 год кончился, и в оцепеневшем сознании зашевелилась мысль: а что, если о них, моих читателях – почитателях в розовых очках, и написать… Сами напрашиваются…
Подстегнул эмоциональный всплеск. Весь день передавали новогоднюю классику – из обоих Штраусов, из Травиаты, из Кармен… Казалось бы, всё на слуху, приелось, а поди ж ты… Передавали, правда, в изысканном исполнении с дух захватывающими pianissimo. Бесценный дар в век музыки tecno.
Надрывал итальянскую душу хор из Навухдоносора, почти возведённый в ранг национального гимна, даром, что поют вавилонские пленники-иудеи: "Va, pensiero…", "Лети, мечта…". А когда вступил в полную силу Марш Радецкого, весь зал Венской филармонии, дружно захлопал в ладоши и хлопал в такт, упоённо, до самого конца. Одновременно кейфовал у телевизоров ещё миллиард жителей Земли.
Словом, вот так, на ровном месте, возникла положительная эмоция.
Презентация
Телевизионщик, взяв у меня пространное интервью среди старинных шкафов, уставленных фолиантами с золотым тиснением, тихо поделился со своим напарником: "Но она же всё соображает!" ("Ma è completamente lucida!"). Я, хоть и туговата на правое ухо, расслышала. Усмехнулась и в чьём-то сопровождении направилась в зал.
В президиуме уже сидели три профессора – докладчики. Ждали меня. Зал почтенного "Общества чтений и научных собеседований", членом коего был ещё Гарибальди, занимает отсек Palazzo Ducale, ныне генуэзской мэрии. Аншлаг. Говорят, пришёл даже ректор университета. Ждут Марту Винченци, мэра. Студентов, однако, не видно. Генуя – один из самых красных городов Италии, впечатлительную молодёжь от презентации "Post scriptum’a" Добровольской явно предпочли уберечь.
На то был резон, что выяснилось с первых же слов профессора Гандольфо, большого знатока русско-советских дел и моего друга. "После государственного переворота, устроенного Лениным в 1917 году…", – начал он. Справа от меня профессор итальянской литературы Феррари, он же асессор по культуре, вздрогнул и застрочил в блокнот. Насилу дождался, пока второй оратор, профессор Бачигалупо, принявший "Постскриптум" всерьёз и углубившийся в литературоведческий анализ произведения, кончит, чтобы с коммуняцким пылом, не остуженным ни крушением Берлинской стены, ни распадом КПСС, СССР и ИКП, яростно обрушиться на профанаторов: "Для меня ничего важнее и святее Великой Октябрьской революции не было и нет".
Последовала перепалка. Из публики время от времени раздавалось: "Дайте сказать автору!". Автор, не желая встревать в вечную итальянскую гражданскую войну, ограничилась искренним соболезнованием тем, кто застрял на идее светлого будущего человечества, не способен признать, что вышла ошибка, и идти дальше.
За ужином (был дан настоящий ужин) сидевшая напротив меня мэр Марта Винченци – синьора, приятная во всех отношениях, – удивила нас с Алёшей Букаловым радостным восклицанием: "Как только я взяла в руки "Постскриптум", я поняла, что мы с вами почти родственницы. Ведь я в аспирантуре философского факультета Пизанского университета занималась Владимиром Проппом!". Развивая тему, Алёша резонно заметил: "В России вряд ли найдётся мэр – знаток Проппа…".
Два письма
Москва декабрь 2006