Вчера были на большой тусовке, посвященной пятилетию со дня смерти Мераба. Организовала все, конечно, Ленка, и организовала прекрасно. Было много народа: политические деятели, философы, женщины, которых любил Мераб, и женщины, которые хотели, чтобы их любил Мераб – словом много кой-чего. Но был все же милый и грустно-веселый поминальный ужин. Вчера же уехали Эля и Атилло, обещавшись вскорости снова приехать. А почему бы и нет! У них куплена трехкомнатная квартира на Фрунзенской набережной, у них два сменных шофера, и им нравится, что в Москве холодно, не то, что в собачьем Милане, где 17 градусов тепла. Ну, что ж – как сказано народом: кто любит попадью, а кто – свиной хрящик. Ем твои буржуазные супы, сожрал твои фисташки, пью твой кофе. Естественно, что после этого я не могу не думать постоянно про тебя. А тут ты еще мне позвонила. Конечно, никакой пятиминутный разговор не может заменить письма, но голос, голос… В этом есть какое-то чудо.
Раздирает меня тревога за тебя. Что это еще за распухшее колено? Как и большинство мест у человека – колено плохое место. И ты его не запускай. Я сам постепенно прихожу в себя, хотя еще потребуется время, чтобы считать себя двадцатидвухлетним. А пока пребываю в состоянии зажившегося старца. Раздуваю щеки и надписываю книжку. Хорошим людям. Только. Лучшим читателем моей книги оказалась Полина. Она ее дважды перечитала и чтит меня где-то между одним из Толстых и Данте. Надеюсь. что о последнем она кое что слышала. Нет, и другим нравится, даже лицам русской национальности. Свои рассказы я забросил, лежат где-то начатые. Действительно, только твой стол испускает некую эманацию творчества. А мой, представляет собой нечто: такое смешение книг, рукописей, писем и разных непонятных штучек, что мне до слез становится жалко дочь, когда думаю, что ей предстоит это все разобрать.
В последнее время испытываю гневно-ностальгическое чувство. По какому-то случаю начал копаться в сугробах книг и наткнулся на поэзию. Когда-то, в пору моего легкомыслия, я покупал почти все выходящее. И теперь начал механически листать. Сколько дерьма! И сколько дивных строк, а то и целых стихотворений. А я полагаю, что достаточно одной строфы, чтобы остаться в русской поэзии. По-моему, идиотизм считать, что "серебряный век" русской литературы закончился где-то на парижских улицах. Если придуманной центрофугой прокрутить все, что презрительно именуется "Советской литературой", то обнаружится, что то, что мы понимаем под "серебряным веком", – находился у нас. И наступит время, когда теперь уже вовсе неизвестные писатели и поэты: Юрий Казаков, Виталий Семин, Борис Балтер, я уж не говорю о таких, кто стали на полку классиков… А сколько было интересного и талантливого в поэзии Луговского, Асеева, Мартынова, Светлова… Ну, писали множество паскудства. Так ведь его можно найти и у любого поэта. Включая даже таких, как Фет и Тютчев. Я думаю, что очень, очень многое из советской литературы будет востребовано тем, что называется "вечностью". Жаль только жить в эту пору прекрасную…
Невзирая на мое старание отстраниться от всякой политики, невозможно полностью отделаться от лавины грязной воды, чистого снега, камней и продуктов человеческой жизнедеятельности, которая ежедневно обрушивается на наши головы. Иногда я вылавливаю что-нибудь интересное. Так, например, генерал Лебедь, слывущий за неандертальца, вдруг высказал такую мысль: "глупость – это вид ума". А как здорово сказано! Но это еще не повод к тому, чтобы президентом был генерал.
Завтра 28, и ты к этому времени собираешься что-то кончать. Не верю этому. Мне кажется, что никогда ты не сможешь оторваться от своего стола, подставки для книг… Ты этого не делаешь только в те редкие дни и часы, когда сопровождаешь меня. Еще один стимул… Я иногда вспоминаю нашу поездку в Южный Тироль. Она как-то особенно мне влезла в память и душу. Все же, я успел поездить, благодаря тебе. То, что я шастал по тюрьмам в Германии – не в счет.
Очень хочется знать про тебя и всех твоих, которые из-за этого мне стали близки. Передай – ты знаешь кому! – мои приветы, мои пожелания, мою горячую симпатию.
5.12.1995
Юлик! У тебя стереоскопический голос. Когда ты говоришь, то совершенно ясно представляешь себе и комнату, и стул, на котором сидишь, и даже телефонную трубку. Жаль, что даже телефонный разговор стал предметом не столько комфорта, сколько роскоши.
Но, во-первых строках, ответы на заданные мне вопросы.
"Лица необщее выражение" – строчка из стихотворения Е. Баратынского. "Муза".
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выражением.
Что же касается автора картины "Ленин в Разливе", то ее намалевал художник В. П. Васильев – один из многих маляров, толкавшихся у этой кормушки.
Вчера к нам заходил Алеша, и мы немного приобщились к итальянским делам – большей частью его собственным. Он молодец, и я полагаю, что ведет себя разумно. Незачем искушать судьбу и вверятся житейскому морю в пределах 1/6 части света. Слава Богу! Он и Галя еще достаточно молоды, чтобы побороться с жизнью. Жаль мне только его Борю, который попал в эти идиотические сети религиозного фанатизма. Это с трудом излечиваемое заболевание. Через несколько дней приезжает Зина. Ей, бедняжке пришлось ходить по Парижу пешком – кошмары капитализма! Но по этому городу и пешком неплохо пройтись. Тем более что на улицах часто расставлены удобные скамейки. У Немировских только закончился большой заезд, посвященный Мерабу, а они уже едут на пять дней в Лондон. В этом мелькании есть и нечто нездоровое: усталость, непрерывный процесс адаптации и пр. Но есть и постоянное чувство нового. Пока оно доставляет радость – то это и есть радость!
Но вообще, восхищаюсь энергией и организаторским талантом Лены.
Впрочем, мы начинаем год с путешествия. Наши английские друзья приглашают нас в Лондон на две недели – уже прислали анкеты. Если все произойдет без происшествий, то поедем в середине января. Конечно, зима в Англии – зима, но я помню, как с Ри мы приехали в январе в Лондон, где на зеленых газонах распускались крокусы. Во всяком случае, будет погода не хуже, чем в Москве. У нас сейчас 20 градусов мороза, в комна тах 16–17° – это, я считаю, не для белого человека. И с каким-то идиотским нетерпением ожидаем день рождения товарища Сталина. Ибо в этот самый короткий, самый темный и мрачный день года начинается новое прибавление дня по одной хоть минуте. Если состоится поездка в Англию – жди подробного отчета. Надо тебе сказать, что писание тебе писем – единственный вид творчества, на которое я сейчас способен. Мне нравится тебе писать /даже безответно/, ибо мне кажется, что я в это время с тобой разговариваю. Впрочем, так оно и есть.
Книжку мою хвалят со всех сторон, хотя я сам далеко не убежден в ее хорошести. Книга для близких, для родных, друзей и знакомых. Но и это не делает ее грешной.
Как ты знаешь, у нас на носу выборы и мы погребены под кучами политических нечистот. Сам я принимаю крошечное участие как болельщик Гайдара. Делаю немного, но все же – совместно с моей деятельностью в Комиссии – отвлекает от горького.
Сейчас /впрочем, почти всегда/ плохие дни. Завтра будет четыре года, как нет Ри. Никогда не думал, что я ее переживу настолько, и переживу. Думаю о ней постоянно. Наверное, лучше и точнее всего то, что я испытываю, сказано у Фета:
Не жизни жаль с томительным дыханьем, –
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданием,
И в ночь идёт, и плачет уходя.
Но все это относится не только к Ри.
Все мне кажется, что еще месяц-другой и станет тепло и сухо и то, что именуется "воскресну душой", и начну продолжать начатое.
А есть начатое и по свойственной мне педантичности, хочется закончить. Но ведь самое важное – хотеть! А удастся, не удастся – это уж не от нас зависит.
Очень ты меня обрадовала тем, что написала письмо. Есть что-то радостное и обнадеживающее в сознании, что существует почта – самая обыкновенная почта. На днях получил от Милочки из Триеста фотографию двух девок: очень постаревшую Ханыку и многообещающую красивую Ривочку, к которой питаю особые чувства – ее зовут, как Ри. Было очень приятно получить этот снимок, я им ответил, вспоминая эту крутую уличку, крошечную площадь и площадь перед морем. Хороший город Триест, и очень приятно, что Патриция будет там – как будто уже не только полузнакомое, но и полуродное место. Впрочем, таким мне кажется любое, где мы были вместе.
Ну, хорошо. Кончу эту записочку, сейчас за мной приедут, и увезут заседать, и на целый день погружусь в убийства, разбои и другие прелести нашего быта.
Юлик! Береги себя! Это – твоя главная задача перед человечеством, а в особенности, перед таким ее печальным представителем, как я.
А я тебя крепко обнимаю и целую твой ЛР
Москва, 20.12.1995
"Чтобы письмо дошло – оно должно быть написано", – говорил мне один старый почтальон, национальность которого я не хочу тебе называть. И он был прав, Юлик! Я получил твое письмо, и радость моя не поддается описанию. Хотя твой артрит не вызывает восхищения. Но я уже во всех моих энциклопедиях прочитал все про эту гадость и выяснил, что с ней можно успешно справиться, если не выпивать каждый день по бутылке старого портвейна. Надеюсь, что ты будешь благоразумна и ограничишься одним стаканом.
Твое письмо пришло как раз вовремя: когда мы сидели на реках вавилонских и оплакивали поражение демократов. Но тот же старый почтальон говорил, что все происходит так, как должно происходить. Мы получили то, что должны были получить. Конечно, обидно, ибо многие и в том числе я, принимали активное участие в т. н. "избирательной кампании". В частности, я довольно много трепался по радио, выступал по телевидению, и писал в разные органы. Как образец – посылаю тебе мое сочинение, опубликованное в "Литературке" накануне дня выборов. Но все это – чистый художественный театр. Эти выборы – и есть тот социальный взрыв, которого все боялись. А что делать, когда зарплату не платят, когда наши деньги уходят на "мерседесы" и дворцы для начальства и когда бардак становится непереносимым. Хорошо еще, что народ пошел не на баррикады, а к избирательным урнам. Впрочем, это никого ничему не научит. Ибо Дума наша – учреждение чисто декоративное. Вот в июне будет рубка, которая определит многое.
Пишу тебе все это, Юлинька, и спохватываюсь, что впал в политику не хуже тебя. Но у меня еще хватает юмора, чтобы это блядство спокойно пережить, надеюсь, что и у тебя есть достаточные запасы этого необходимого компонента жизни.
Собственно говоря, я не отвечаю на твое письмо, а просто посылаю тебе большую статью о Нине Бейлиной в "Новом времени". Я же знаю, что ты собираешь все про нее.
Об очень важном предложении Визмара я обязательно переговорю с руководством "Мемориала". Меня несколько связывает зима, морозы – моя подвижность от этого резко упала.
А письмо тебе напишу несколько позднее, когда утихнут страсти и немного станет спокойней, и я буду меньше заниматься мелочами, которые крупно определяют расписание жизни. Из своих хворостей я выползаю. Не без отступлений, но последовательно. Во всяком случае – не испытываю страха перед январской поездкой в Лондон, хотя жить буду не на Корсо ди порто Романа, где я ничего не боюсь, а у английских друзей. Очень милых, но друзей, а не ультра-близких, как некоторые.
Ну, вот все, что я написал не в письме, а "препроводилке".
А в письме напишу подробнее. И о моей книжке тоже. Я не ожидал, что она произведет на читателей /еще немногих/ такое впечатление.
Юлик! Мое бесценное существо! Лечи свой артрит, и – как ты мне говоришь – береги себя как хрустальную вазу. Всегда по тебе скучаю и очень люблю. Твой ЛР
Москва, 31 декабря 1995
С Новым годом! С Новым годом! С Новым годом!
Юлик, моя дорогая душенька! Ты получишь это поздравление, когда уже и забудешь про эту дату, и постаревший Новый год захлестнет тебя остатком старых забот и уже новыми заботами. Но все равно: считай, что я тебе позвонил в канун Нового года и произнес традиционные слова. Но, конечно, это не то. Следует, не торопясь, и не без туфты, обсудить итоги закончившегося года. Подбивая ему бабки, я понимаю, что не имею права на него уж очень жаловаться. Я пробыл полтора месяца с тобой, неделю в Париже, доклад сделал, новый рассказ написал и напечатал, прошел через четыре месяца мук, данных нам Богом за известную молитву: "Спасибо, что не сотворил меня женщиной". И к концу года вышла книга и, вопреки моим сомнениям, она оказалась приличной, все ее хвалят и уверяют, что она наилучше моей более известной. Я, кажется, перечислил все достижения, хотя в каждом из них пряталась маленькая иголка. А иногда и побольше. И к этому мне следует добавить твои звонки, твой голос, всякое упоминания о тебе. Вписал все это в баланс, в активы.
Вписал и еще один год работы в Комиссии. Когда я предстану перед Всевышним и начнут взвешивать мои грехи, то на тощую чашу добрых дел бывшие убийцы, насильники и хулиганы положат те годы свободы, которые при моем содействии им были дарованы. И, может быть, тогда переполненная чаша с моими грехами, дрогнет… Конечно, такая процедура не происходит каждый год, но не имею права забывать, что для меня каждый год может быть последним. Но не хочется…
Предновогодняя Москва после выборных бурь и поднятой выборами грязи и мусора – затихла. И свалился на нее настоящий русский мороз, о котором москвичи давно забыли. Этому радуются все, кроме меня, у которого никакого иммунитета против мороза нет. Хотя мы вчера поехали на край света в Щелково, и в огромном магазине, исходя несколько километров, нашли мне куртку – она длинная до колен, очень теплая и очень легкая. Вот в ней я поеду в город Лондон. Билеты уже приобретены, мы вылетаем 11-го и возвращаемся 24-го. У моей куртки несколько странный вид, но она изготовлена в Шотландии, а поэтому пусть жители Соединенного Королевства меня терпят. Очень рад, что Наташка увидит этот город, погужуется и отдохнет в гостях.
А я уже немного отдохнул от политических страстей и огорчений, я об этом догадываюсь, потому что захотелось работать. Захотелось дописать рассказ об одном надзирателе – праведнике, еще хочу написать не книжку – на это не потяну, а большое, журнального размера сочинение о Ефреме-Берге – отце Ри. Про меня можно будет говорить: а, это тот писатель, который только о своих родственниках пишет… Алешка мне сказал, что ты на три дня уехала к нашим армянам, и я очень за тебя возрадовался.
И вот – 1 января 1996!
Не дописал вчера письма и поэтому могу поздравить не только с наступающим, но и наступившим. Я его встретил с очень хорошим настроением. Главным образом, от твоего звонка из Италии, заваленной снегом. Вдруг, я понял, что и в этом високосном я могу побыть с тобой – жизнь без этого не может быть полной. Мы встречали Новый год, перейдя три дома, у наших друзей: Игоря Можейко, более известном, как Кир Булычев. Это так приятно: уйти, когда хочется и через десять минут уже лежать в собственной, заранее постеленной постели. А ты – как Снегурочка ходила по сугробам, и представить это себе очень трудно.
В последние дни старого года занимался идеей Визмара об установления дня жертв коммунизма. Разговаривал с мемориальцами. Поскольку над нами нависла тень Зюганова со товарищи, то идея эта приобрела не только исторический, но и актуальный характер. Скоро должен собраться Совет "Мемориала" и там будет решаться. Может быть, это будет увязано с очень большим мероприятием, которое готовится на апрель. Речь идет о созыве в Москве Международного конгресса против фашизма. Уже давно создан Организационный комитет во главе с Александром Николаевичем Яковлевым и, может быть, следует, чтобы объявление "Международного дня жертв коммунизма" стало решением Конгресса.
От твоего имени, да и от себя, поздравил с Новым годом Валю Исакович и Зину Луковникову. Описал им, как ты бродишь по снежным сугробам, лепишь снежную бабу и играешь в снежки. Они в том относительном порядке, в каком могут быть. И жалуются на зиму. Удивительно, что россияне не могут привыкнуть к этому явлению природы! И они правы. Но я надеюсь, что в Лондоне сугробов не будет. Все же – остров. Эх, напишу тебе письмо из Лондона. Интересно насколько скорее оно дойдет, нежели из Москвы. Хотя грех жалиться – они все же доходят и это одна из моих радостей.
А как ты попала к Вентури? Мне представляется, что это довольно далеко от Милана. Но я надеюсь, что ты не взяла с собой чемодан с книгами, гранками, верстками. Ты мне, душенька мила и тогда, когда сидишь за столом, уткнувшись в рукопись. Но, по правде, я предпочитаю, когда ты выходишь из своей комнаты, и мы садимся напротив телевизора, разговаривая о чем угодно. Ах, как это мне нравится!
Москва, 3.3.1998
"Дни за днями катятся…" Вот эта песенка и крутится в голове. И что сушественнее, – в действительности. Вчера, мой Юлик, в Москве был почти настоящий весенний день: тепло, грело солнце и сухие тротуары. И, собственно, впервые за зиму я вышел на улицу, и, как сказано о Боге в Библии "увидел, что это – хорошо". Но сегодня зима вернулась, и я опять спокойно буду ждать, когда кончится безобразие, называемое зимой.
Сегодня получил из Лондона из издательства "Сувенир" буклет о выходе в апреле или еще когда моей книжки. Фотография обложки выглядит умилительно, а текст прочесть не можем. Если забредет кто-нибудь, кто спикает по-английски, то прочтет. Вo всяком случае, понял я, что книжка выйдет. То в Лондоне книга выходит, то в Милане, а у него, мерзавца, еще плохое настроение!
А оно, Юлинька, действительно плохое. От того, что чувствую себя 90-летним, а не 50-летним, от того, что мне не выбраться из юбилейных кувырканий, где я с отвращением буду пить водку, натянуто улыбаться и говорить, что ах, как я благодарен… За что? Кому?
И затем, из-за этой суетни откладывается моя идиотическая мечта сочинять новые книги при помощи магнитофона. Технику я привел в порядок, мне нужно несколько свободных дней, чтобы нырнуть в это неизвестное. Но свободных дней мало. Ко мне стали приходить толпой чахлые девы и могучие парни и требовать, чтобы я им рассказывал про себя. Нет лучшего способа опротиветь себе, возненавидеть свою собачью биографию. Изредка отвожу душу, отвлекаясь от себя и высказываясь о власти, обществе, искусстве, нравах и прочих достойных штуках.
Вот позавчера ты позвонила, а на следующий день позвонил Алешка, и, вдруг мне так ясно представились улицы и площади Рима, и моя единственная любимая улица Милана – Корсо ди Порто Романа… Как-то не тускнеют эти воспоминания. И еще я вспомнил твоих верных оруженосцев – Клаудию и Филиппо. Много, Юлочка у тебя верных оруженосцев, и если их всех собрать, то будет больше, чем на Ивановской площади Кремля, в тот знаменитый час, когда Лукич таскал бревно. Я их всех нежно вспоминаю и радуюсь, что они у тебя есть. А Ренцо так и не зашел, и не поз вонил, и мне это досадно, потому что не чужие мы, и не следует итальянцу вести себя по-советски.