Сейчас за мной заедут, и я уеду на Комиссию. Сегодня шесть лет со дня ее создания, и я боюсь, что милование убийц и насильников закончится пьянкой. А я уже не так к этому приспособлен, хотя, в свете всего предстоящего, я должен обладать способностями Портоса из "Трех мушке теров". А нашей бедной Комиссии приходится бороться один на один с бандой юристов и милиционеров, мечтающих о том, чтобы снова начать стрелять и побольше.
Москва, 3.6.1998
Юлик, не все тебе хохотать над газетной шелухой обо мне! Теперь ты имеешь возможность налюбоваться и над тем, как изобразили тебя. Нет, не позорно, более или менее прилично, хотя написано-то плохо и небрежно. Я мог бы лучше… И долго всматривался в твою фотографию. Как всякая газетная репродукция – неточно и небрежно. А все же – ты! И все знакомое и родное: от лица до книг на полке, до стула. Вдруг я понял как долго, бесконечно долго я тебя не видел и не знаю когда увижу. Размышления на эту тему занимало больше всего времени и места в моей роскошной одиночке. Это была странная и малоприятная жизнь. Я не видел, не встретился ни с одним из жителей этой придворной фазенды. Я жил один в бесстыдном комфорте и видел только людей в белых халатах. Даже из кабинета в кабинет меня вели под конвоем. Это очень бы напоминало тюрягу, если бы я не понял, что это не так, что просто нахожусь в длительном и пошлом процессе умирания. У меня не хватало сил, чтобы пройти весь коридор, не присаживаясь по дороге. И два раза, меня хватали и отправляли в больницу – ту, знаменитую "кремлевку". Там мне переливали кровь и там я, наконец, познакомился с представителями правящего класса. От этих впечатлений я не скоро отделаюсь.
И, вот, – представь себе! Через два-три дня жизни на Малой Грузинской я почувствовал себя почти здоровым, работоспособным, почти "доюбилейным". Выхожу на улицу, способен пойти в парикмахерскую. Уже один раз заседал на комиссии, и способен часами сидеть за делами, которые сочатся кровью и грязью. И пишу тебе письмо, слушая Бетховена и радуясь, что могу писать одним пальцем почти по-человечески.
Несколько раз говорил по телефону с Элей, завтра она должна позвонить и мы договоримся об обеде в какой-нибудь ресторации. Она, конечно, будет непрерывно разговаривать, но ведь это все про тебя, и мне это невероятно важно и интересно. И пошлю с ней тебе это письмо и снова позавидую тому, что через несколько дней она будет в Милане.
Мне еще предстоит выработать в себе новый статут жизни. Не успел я появиться, как началось старое: желание "встретиться", приглашение на многочисленные заседания, "круглые столы" и всякие животрепещущие обсуждения. И мне это все – интересно. Интересно и нужно было тогда – в прежней жизни, в ее ритме и требованиях. А теперь я должен строго отбирать, и мне это тяжко.
Еще и потому, что часто мне хочется высказаться, выругаться, не держать внутри себя мысли и слова по поводу происходящего. И я должен пережить этот период адаптации. Ну, конечно, мне помогает Наташа, которая – дай ей волю! – не пустила бы ко мне ни одного человека. А может быть, я, отшелушившись, приду в состояние, когда попробую написать то, что написать мне хочется.
Написал в Кёльн Володьке Порудоминскому письмо, очень заскучал по нему, по тому, что он делает. Будь я… Одним словом, "будь я", то давно следовало бы к нему съездить.
В Барвихе довольно много читал. Там все богато, богата и библиотека. Не в том смысле, как об этом говорилось некогда, а в другом: она покупает все новые книги. И это, главным образом, книги воспоминательные. Написанные отчаяными мерзавцами, каждый из которых хочет отметиться в Истории. Это воспоминания шпионов, провокаторов, убийц, проституток.
Вот какой-нибудь лишенный совести журналист узнал, что какая-то баба была одной из подстилок у Берии, подкатывается к ней и появляется роскошно изданная книга под названием: "Лаврентий Павлович Берия в моей жизни". А под "жизнью" имееется ввиду несколько эпизодов, описанных в стиле гинекологического учебника. Я поражен огромным количеством прекрасно, богато изданных книг, настолько ничтожных по содержанию, что непонятно: кто же их читает? Но я думаю, что такие книги не читают, а собирают. Это есть такая старая мода: коллекционировать непотребные книги.
Я бы соврал, сказав, что в Барвихе читал только такие книги. Есть и совсем другие. Издаваемые несколькими авторами, тиражами в 100–500 экземпляров, и за счет какого-нибудь автора или его богатого приятеля. Это исторические исследования, вернее некий новый взгляд на исторические события. Некоторые – из этих книг были настолько интересны, что хотелось тебе об этом написать. Но ты убедилась, что я разучился писать рукой. И как я доволен, что могу тебе снова писать одним пальцем!
Я тебе расхвастался своей свободой передвижения. Но все же – все это в пределах одного квартала. Я мечтаю походить по книжным магазинам и найти для тебя что-нибудь интересное. Я так давно не посылал тебе ни одной книги. А ты и заказывать мне перестала, убедившись в моей неспобности. А очень хочется с Элей послать тебе не только письмецо, но и какую ни есть, книгу. Ну, может еще и приключится этакое…
В Барвихе, как и здесь, часто вспоминаю вместе с тобой и всю твою царственную свиту. Всех возрастов и национальностей.
Всем им передай мою благодарную память и любовь. Я тебя крепко обнимаю и целую, моя радость, твой ЛР
Москва, 10.7.1998
Юлик, дорогая моя душа! Так давно не писал тебе вот таких – регулярных – писем, что непривычно начать тебе отстукивать одhиm пальцем нормальное еженедельное письмо. Все равно – оно не получится нормальным. Ты уедешь, я уеду – в разные края. И, наверное, соединимся, когда кончится лето, и я запрусь в своей квартирке безвыходно. И начну тянуть свою старость дальше. Я к малому количеству воздуха и его качеству отношусь спокойно, но Наташа начинает задыхаться как от жары, так и от холода. Здоровье Наташи, ее нежелание лечиться, ее губительный образ жизни и составляет главный источник моих мук, моих тревог.
Но тут у нас будут "окошки". Через десять дней мы уедем в Голицыно на Ленкин загадочный семинар. И после недели этого семинара, где мы будем только гостями, поживем в Голицыне еще с недельку. Это все делается благодательной энергией Лены. А в октябре мы, очевидно, поедем на две недели в Лондон, куда нас приглашают наши английские друзья. Наташа, возлюбившая английский климат, мечтает об этом. Да и я с удовольствием поеду в приятный мне город, где поразительно роскошно издали мою книгу. Кстати, зайду в издательство, вдруг эти акулы империализма отстегнут пару пенсов нищему автору…
Как видишь, в этом расписании лета отсутствует то самое главное, что для меня всегда служило самым тонизирующим средством. Италия. Вернее – ты. Навряд ли я втиснусь в это нелепое расписание остатка моей жизни. "Остались мне одни мечтанья" – как поют "Онегина" на провинциальной сцене. В порядке этих "мечтаний": а вдруг ты взбрыкнешься, и иа два-три дня приедешь в Лондон, где тебя радушно примут наши друзья в своем трехэтажном доме, неподалеку от Гринвнч-парка…
Мой московский издатель, который с восторгом забрал все мои сочинения, молчит в тряпочку, и я знаю почему: у бедняги нет денег… И я спокойно отношусь к этому… Ну, когда-нибудь выпустит. Я не сомневаюсь в живучести моей книги.
Кстати о ней, ведь у тебя есть последнее ее издание, которое называется "Плен в своем отечестве". Оно почти в два раза больше первого издания. А после этого я написал (на Корсо ди порта Романо) еще несколько рассказов, напечатанных в разных журналах и альманахах: "0трок Платон", "Собака начальника", "Жена посла", "Праведник", "Начальник полиции", может, забыл что?
Тут вчера меня терзало телевидение. Ну, я не мог отказать в том, чтобы рассказать об Аркадии Гайдаре. Так они меня, дурачки, спрашивали: "Над чем вы сейчас работаете?" А я начал вспоминать, да так и не нашел в русской литертатуре писателя, который бы что-то написал после 90 лет. Хотя "что-то" я пишу и сейчас. Когда уж очень на что-нибудь разозлюсь. Поводов много. А сил не хватает.
Вчера мне позвонил Марио из СПБ. Разговаривали мы так, как я обычно разговариваю с Розанной. Представляешь себе содержательность этого разговора! Но сегодня он уже приехал в Москву, остановился в гостинице "Арбат", и обзавелся московской девочкой, которая ему все переводит. Он мне уже позвонил, и мы договорились завтра встретиться. Я ему буду очень рад, в этом милом итальянце много добра и очень много тебя.
Радуюсь, что нашлось мое письмо и всякие юбилейные вырезки нз печати. Очень обидно, когда бывают такие пропажи. У меня накопилось довольно много этой газетной дряни, но нет ни сил, ни времени, ни желания все это привести в порядок. Единственно, что попробую – найти мою книжку "Семь жизней". Почему-то у меня почти нет экземпляров этой книги, хоть она мне и самому нравится. Но рассказ о Пржевальском стоит перевести. Хотя в нем есть полностью знаменитое стихотворение "Не бил барабан" в переводе Козлова. Навряд ли твоя девочка умеет переводить стихи. Но это здорово умеет ее любимая учительница.
Вчера, когда ты позвонила, у тебя голос был твой и почти: здоровый. Я ведь насобачился по твоему голосу определять твое состояние. Боюсь, что и ты этому научилась. Ну, что же делать, когда эпистолярное искусство померло и заменено глупой и невыразительной техникой! Хорошо еще, что мы с тобой настолько старомодны, что пользуемся такой стариной, как телефон, а не общаемся по Интернету. Но я не признаю никаких виртуальных штук, и мне, признаться, все эти игрм внушают отвращение. Но я не смею в этом признаваться, меня засмеют даже Даня и Илюша – мои внуки, которых в свои 7 и 9 невозможно оторвать от компьютера.
Мой авторитет у них поддерживается лишь тем, что у меня есть собственная и настоящая звезда № 4. Её величины занесены в астрономические каталоги. Я обещал им завещать звезду "Лев Разгон". Я смогу быть спокоен, что они не подерутея во время её дележки.
Юличка! Будь хорошей, напиши мне маленькое письмецо. Там у себя в горах, когда тебе опротивеет филология, возьмешь ручку и быстро испишешь одну страничку. А почтовый ящик имеется даже в диких горах Винченцы. Потому что я скучаю и по твоему почерку.
Москва 2.8.1998
Юлик, моя родная душа! Вчера у нас был какой-то нервный и малопродуктивный разговор. И я понимаю почему. Это – от нашего с тобой того, что именуется "физическим состоянием". По твоему голосу легко догадаться, что ты насмерть замордованна жарой, нескончаемой работой и разными необязательными делами. И сил у тебя осталось на полгроша. Вся моя надежда на монастырь. "Иди в монастырь, Офелия". Если ты там не будешь вазгаться со словарем, а будешь по-человески отдыхать, слушая писательские байки, то может быть, к осени восстановишься.
А я гожусь только на помойку. Впервые мне стало трудно притворяться. И то сказать. Все же я два месяца болел и теперь я понимаю, что болел всерьез и даже пару раз слегка помирал. Формула "слегка" означает, что я остался жив. Половину барвихинской жизни я провел в ЦКБ – знаменитой "кремлевке", будь она трижды неладна. Так же, как у вас в Италии, в Москве стоит оглушающая и отупляющая жара. В нашем доме, набитом книгами и солнцем, жить почти невозможно. И спасибо милой Леночке, которая нам с Наташей устроила двухнедельнме каникулы в Голицыно. Неделю мы были на ее семинре, а потом она нам за счет "школы" устроила еще неделю полного отдыха в Голицыно. Где все почти на европейский манер, и телевизор в комнате, и кормят хорошо, и ухаживают внимательно.
На семинаре мне было интересно. Среди лекторов есть интересные и известные люди. И так как все шло с синхронным переводом, то мне было легко и интересно слушать многие речения. Особенно исторического характера, когда ты с лектором наравне, а часто и чуть повыше… Кроме того, мне было вновь и поучительно увидеть российскую провинцию. Ведь слушатели семинара – это провинциальные чиновники разных – иногда и крупных, – классов. Все они с "верхним" образованием, положением, все молодые и политизированные. Среди них и "яблоковцы" и коммунисты, и остатки той провинциальной интеллигенции, которая сохранилась еще с прошлого века. А я, ведь, в Россию дальше Переделкина не заглядывал, и мне было все это и эти люди бесконечно занимательны. Я в этих преняях – частенько пустых – не участвовал, присутствовал в качестве "гостя", но у нас были хорошие отношения.
А потом семинар уехал, и мы с Наташей наслаждались покоем, прекрасным воздухом, прогулками в большом парке и чтением. Этой пасторали мне мешал толькомой мой вечный страх за Наташу. Она ведь очень больной человек. Больной, немолодой, не желающий лечиться, пьющая, мало с чем считающаяся. Резкая, грубая. И бесконечно ко мне внимательная и заботящаяся, и испытывающая вечный страх за меня, сознание моей убывающей временности. Ты все это понимаешь, потому что испытываешь тот же страх. Меня огорчает скованность в движениях, в планах…
Но это была идиллическая жизнь! Мы сидели в тени на скамейках и читали: Наташа свои детективы, а я толстенную, в 900 стр. книгу, которую читал когда-то очень давно. Вероятно, ее читала и ты. Это "Последняя глава" Голсуорси. Он кончает ею свою "Сагу о Форсайтах", и, вообще, несмотря на сюжеты, это прощальная, итоговая книга, в которой он прощается с Англией, которую так любит: с ее природой, погодой, пейзажем, аристократами и клерками, с запутанным и прелестным Лондоном.
Ее чтение было для меня волнующим. Это была последняя книга, которую читала Ри перед смертью. Она читала ее долго, на протяжении последних двух месяцев жизни, и закончила ее, когда ее перевели иа наркоз. И я теперь читал ее, как будто вместе с ней. Я знал, в каких местах она смеялась, в каких плакала, я точно знал, какие мысли у нее возникали, как она относилась к персонажам романа. Это было, как бы чтение вдвоем. До сих пор об этом думаю, особенно ceйчac, когда через несколько дней будем отмечать ее день рождения.
Август – праздничный месяц. 10-е, а потом 25… Твой день! А ты, значит, будешь свой день рождения отмечать в монастыре. Не забудь выпить за меня рюмку монастырского зелия, как я это сделаю в этот день. Для этого берегу тот настоящий бенедектинский ликер, который! мне подарили монахи. Хотел бы, чтобы наступили трудовые будни. Я скучаю по своей Комиссии, по своему странному и непривычному труду. Каникулы у нас кончаются 2 сентября. И я еще не знаю, каково будет наше будущее
Свободный месяц я хочу использовать, чтобы прочитать хоть те несколько книг из серии "Я тебе, блин, попомню!" Жанр писательских воспоминаний – не новый. Но никогда еще не писали о живых, как о мертвых, и никогда не залезали в писательские постелн. Вот и Толя Рыбаков написал толстый том своих воспоминаний. Но он теперь – великий, и меня не удостоит присылкой книги. И вегетарианский Костя Ваншенкин написал книгу воспоминаний о писателях, облитую сахарным сиропом. В отличие от посмертной книги Юрия Нагибина, в которой он всех без исключения вымазал дерьмом.
А теперь воюют из-за книги Наймана. Знала ли ты его? Молодой ленинградский хлип, который подпплевывал вслед Бродскому, и потому считал, что сводит счеты с советской властью. Но он несколько лет был секретарем у Ахматовой и считает этот пирог своей монополией. Но пирог большой и вкусный, и нашлись желающие его потеснить. В частности, сын жуира Ардова – Михаил, который был таким же жуиром и бездельником, как его отец, а потом стал священником, иеромонахом и блюстителем консервативного православия, обрушился на Наймана, законно считая, что кусок Ахматовой принадлежит и ему, как части знаменитой ордынской семьи. Вся эта дребедень является темой маленьких и средних писательских тусовок. Об этом узнаю со сторонн, так как совершенно нигде не бываю, даже не езжу в ПЭН-клуб, хотя они иногда любезно предлагают мне транспорт. Это потому, что я теперь прохожу по рангу "старейший", а это вроде действительного статского советника.
Как молния промелькнул Алеша Букалов, перевернул весь дом, перечитал и переглядел письменные остатки юбилейного пира, восхитился стихами, про которые я не помнил, и даже переписал их для Гали. А я тебе сейчас перепишу их для тебя.
Россия – родина слонов,
зубробизонов и Кобзонов,
Воров, маньяков, чемпионов,
Драконов, зайцев, но не львов,
Загонов, блин, но не законов.
Умом Россию не понять.
Кто мог подумать среди стонов,
Уклонов, шпионов, солдафонов,
Что может собственных разгонов
Земля российская рождать?Эту эпистолу мне написал 3 апреля мой товарищ по Комиссии Владимир Ильич Илюшенко – философ, поэт и богослов, очень добрый и хороший человек.
В Москве происходят разные и интересные штуки. Например, множество разных художественных выставок. Когда-то не пропускал ни одной, а теперь не пошел даже на грандиозную юбилейную выставку в музее у Антоновой. Но мне надо мириться с потерями, а эта – не самая страшная.
Юлинька, лапочка! Напиши мне когда-нибудь письмо. Помнишь стихи этого рыжего турка: "Пришлите мне письмо с хорошим концом…" У тебя очень меня успокаивающий почерк. И я так давно не знаю о людях, которые тебя окружают, любят, и я их поэтому люблю. Хочется получить отчет о всех.
Ну, хватит нагружать мой палец – главное орудие моей переписки. Береги себя, мое сердце.
Целую тебя и крепко обнимаю, твой
Москва, 25.8.1998
С Днем Рождения, Юлик!
Я очень люблю эти старомодные "дни". Охотно бы тебя поздравлял с Днем Ангела. Но я не знаю, когда твой "Ангел", и делает ли он что-нибудь в твою защиту. Сейчас звонил тебе по телефону, но мне из трубки звучала незнакомая итальянская речь. Из чего я заключил, что тебя нет дома, о чем меня предупреждают. А, может быть, и не так. А мой теперешний иисьменный разговор дойдет до тебя через недели. А они – такие длинные!
У нас уже осень. Ранняя, а потому и нелюбимая осень. И приносимое ею настроение вполне совпадает с нашим общим. Это вы – итальянцы – привыкли к быстрой и незаметной смене правительств. А для нас это чувство конца нашей недолгой "гражданской весны" царапает душу и сердце. Всегда так хотелось стабильности во всем, что для нас важно. Надеюсь, что нашу Комиссию сохранят, и я снова втянусь в привычное и благотворное, для меня, дело. Эти полтора месяца безделия были для меня не только унылыми, но и как-то физически трудными. Хотя у меня не было недостатка в таких отвлечениях, как выступления. И в некоторых газетах и по радио. Позавчера записал часовую беседу со мной такой эфирный тигр, как Владимир Познер. Но я уже давно перестал быть неким аккумулятором для "поднятия настроения". Аккумулятор разрядился… Может быть, потому, что все новости – невеселые.
Вот еще проблема – что читать? Очевидно, я так и не научусь читать современную русскую прозу. Для меня – она как бы из другой цивилизации. Читать только сборники докуметов и архивные исторические или литературные мемуары – скучно. Успокаивают меня книги про животних. С наслаждением читаю и перечитываю Дарелла. Наверное, я с удовольствием читал бы Фенимора Купера. Но дураки-издатели выпускают любую дрянь, вместо этих старых и прелестных писателей! Пишу тебе под музыку Баха. Это стало моей привычкой. Когда я сажусь за стол, чтобы читать дела или писать, я сейчас же включаю музыку. Главным образом, Баха, чью музыку я закупил в Лондоне в большом количестве.