Все многочисленные архивные материалы, представляющие ог ромный интерес, находятся в руках у Васи и Инны Катанянц. Но они не лежат мертвым грузом. Вася все время делает книгу за книгой и переплетает их в старые кофточки Лили Брик с кармашком. Инна все свободное время посвящает архиву. Она перепечатала, например, все письма Эльзы Триоле к Лиле. Накануне смерти Василий Авгарович, уже больной раком, уже едва двигаясь, поехал к Арагону, чтобы вы молить у него разрешение сфотокопировать у него ответы Лили Эль зе. Переписка длилась с 1922 г. до смерти Эльзы. Арагон сделал вид, что письма Лили потеряны. Я уверена, что через какое-то время они выплывут во Франции и за них дадут большие деньги.
Я хочу сказать, что моя дружба с Лили Юрьевной и потом, по сле ее смерти, с Василием Абгаровичем, и после смерти Василия Абгаровича с Инной /кстати, мы продолжаем переписываться/ дала мне возможность прочитать особенный Самиздат. Самиздат в одном экземпляре, то, что делают Вася и Инна и дают друзьям. Это бесценно для истории русской культуры 20-х годов. Это сделано с ог ромной любовью, тщательнейшим образом, проиллюстрировано оставшимися историческими и архивными материалами, включая пенсионную книжку Лили. Всё, что можно было сдать в архив, сдано.
РО: Я хочу вернуться к Самиздату. Приходили к вам стихи в том потоке Самиздата, который шёл, и важно ли это было для вас? Какие политические и исторические работы в Самиздате вы читали?
ЮД: Политические работы – это в основном "Хроника текущих собы тий". Думаю, что можно назвать политической и публицистической работу, которая называется "Технология черного рынка, или кресть янское искусство голодать". Это замечательная книга. Она сейчас выходит по-итальянски. Там много документов, фактов, написано не злопыхательски, с причастностью и очень точно по тону.
Что касается стихов, мне сейчас радостно, что я получила книжку стихов Липкина. Их я читала в Самиздате в Переделкине.
Переделкино – это такое странное место… Неужели не найдется романист, который выведет все эту фауну, флору в какой-то жизни, судьбе?!
РО: Липкин, упомянутый вами, сейчас написал поэму, которая так и называется: "Жизнь переделкинская". Это – кусок истории Пере делкина и немножко его сегодняшнее состояние.
ЮД: Это замечательно, потому что Переделкино достойно этого. В Переделкине есть всё: вчера, сегодня, завтра, уродливое и прек расное. И это достойно того, чтобы быть увековеченным.
Кстати, Переделкино активно читает Самиздат. В Доме творчества Самиздат ходит из комнаты в комнату, минуя те комнаты, которые надо миновать, ходит листками, главами, целиком. И это ведь в Переделкине Мария Ивановна, уборщица, сказала кому-то: "Я вашу би-би-си поставила на шкаф".
РО: Юля, встречались ли вы в Самиздате с произведениями, которые вам казались тогда и кажутся теперь очень скверными и по выска зываемым мыслям, и по художественному или публицистическому уровню?
ЮД: Я перелистываю их и не читаю. Мне сложно определить свое отношение к тому, что пишет Зиновьев. Есть что-то, что я не приемлю, хотя мне ясно, что он умён и пронзителен. Но есть что-то по-человечески, что меня от талкивает от его книг. У нас есть общий друг с Зиновьевым. То есть для Зиновьева это – бывший друг, которого он поносит, образ ко торого он исказил. Это – философ в "Зияющих высотах". Поскольку мы близки, я его знаю очень давно. Это человек отнюдь не без недостатков, но не с теми недостатками, которые ему приписывает Зиновьев. Они вместе работали, они прекрасно знают друг друга. Значит, Зиновьев не то, чтобы ошибался… Если бы он обрисовывал его как типаж, а не выводил как реальный персонаж, то было бы дело другое. Но он просто злобно сводит счеты. Поэтому трудно читать такую книгу. Она очень тяжела.
По поводу "ГУЛАГа" я хочу вам рассказать одну историю, одну деталь. У меня есть друг итальянский – Луиджи Ноно. Это крупный итальянский композитор с мировым именем, современного склада. Кстати, он женат на Норе, дочке Шёнберга. Мы вместе с ним и с Любимовым работали над его оперой, которая называется "Под ярост ным солнцем любви". Мне не дали опубликовать в Москве рецензии на этот спектакль. Дочка Косыгина, член редколлегии "Иностранной литературы", сказала: "Русскому народу Любимовы не нужны".
Так вот, Луиджи Ноно приехал в Москву и сказал, что он про чёл "ГУЛАГ" и что я думаю по этому поводу. И я по-еврейски от ветила вопросом на вопрос: "А ты?" Он говорит: "Мне эта книга решительно не понравилась, потому что это нагромождение ужасов и она даже с нормальной точки зрения сделана неумело. Нельзя так сгущать". – "А если факты, которые собраны в этой книге, отве чают действительности?" "Зачем нам делать предположения, – говорит он, – которые не отве чают действительности". Я говорю: "Ну, если это так, поговорим об этом через…"
…
Я забыла сказать, что Луиджи Ноно не только знаменитый современный композитор, но и член Итальянской коммунистической партии.
Через три года он снова приехал в Москву, потому что в Тбилиси исполняли его модернистское сочинение. Он меня спросил: "Ты не можешь мне объяснить, какой медведь сдох в каком лесу?" Я говорю: "Могу. Министр культуры Грузии Тактакишвили, компо зитор, хочет, чтобы его произведение исполнили в Милане". Как в воду глядела: так оно и было. Но это – в скобках.
Луиджи Ноно прочитал "ГУЛАГ". За эти три года многое изменилось, так что так называемый Самиздат перевернул представления о вещах не только для нас, наблюдавших эти вещи, но и для тех, кто был во вне, кто инстинктивно шёл в шорах и не хотел от этих шор избавляться.
РО: Я хочу вернуться к вопросу о Самиздате и Тамиздате. В ходе этих интервью была высказана точка зрения, которую многие люди разделяли, что Самиздат предполагал и предполагает в той мере, в какой он существует и сейчас, гораздо более активную меру включенности для тех людей, которых можно назвать потребителями Самиздата, ибо они – соучастники некоего процесса. Без них не существует феномена. А Тамиздат есть просто чтение этих книг.
ЮД: Я не совсем согласна.
Как я уже говорила, для меня существенной разницы в том, удобно ли мне читать книжку, напечатанную на папиросной бумаге, или более удобно, если она вышла в типографии, нет. Не это важно. Важно, что это – событие в жизни, чтение самиздатской или тамиздатской книги – событие в жизни не только человека, занимающегося литературой или смешанной областью.
Количество людей, которые ищут Самиздат, увеличивается в геометрической прогрессии. Я знаю одного доктора наук, который специально ездит в Одессу, потому что в Одессе у него есть друг, у которого он может получить Самиздат. Он не ездит на море, он сидит в четырех стенах и читает. Я знаю людей, которые перепечатывают, потому что не могут удержать…
Ощущение риска, ощущение причастности к делу… Не могу сказать, что это было очень велико. Есть жажда и ощущение, что не хлебом единым жив человек. Это та духовная пища, без которой человек увядает. Поэтому трудно переоценивать значение Самиздата и значение Тамиздата тоже.
РО: Что известно вам о распространении Самиздата вне Москвы и Ленинграда?
ЮД: Нужно учесть, что в больших городах, в Москве, в Ленинграде, глушат "голоса" и поэтому у людей, которые живут в про винции, больше возможностей получать информацию. Однако, в процентном отношении количество людей, которые слушают радио в провинции, меньше. Советская провинция есть нечто жалкое по духовному потен циалу. Есть кучки людей, группы людей, особенно среди молодежи, которые любой ценой пытаются пробраться к источникам духовной информации. Я встречалась с людьми, которые записывают радио. Этих умельцев даже много. Они записывают передачи по радио и делают из этого сборнички.
Вы знали, какую корреспонденцию получила Таганка с момента смерти Высоцкого? Письма из провинции. Одно такое письмо – Любимов мне его отдал – я храню. Пишет человек и шлет фотографию. На фотографии комод, какой-то такой занюханный, провинциальный комод, искусственные цветы около портрета Высоцкого. Письмо с отчаяньем: как же так?! Им в провинции кажется, что Таганка и Любимов – всесильные. А они понимают, что совершена какая-то не справедливость, что человека свели в могилу. И вот они упрекают Таганку, что не сохранили Володю. Пропорции совершенно нарушаются. Издали, кажется, раз Любимов гастролирует, ставит спектакли в Германии, в Италии, значит – он имеет железные связи. Но мы-то знаем, какая у него жизнь…
Так вот, эти люди, способные написать такое письмо, способные сделать такой музей, все эти десятки тысяч, приехавшие на похороны Высоцкого, это не потенциальные, а совершенно реальные потребители Самиздата. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
Например, юноши, которые ушли в армию. У них невероятно трудная жизнь. Те, которые возвращаются, рассказывают тяжелейшие подробности. Они как-то держатся, учатся, учат стихи, песни, переписывают Окуджаву, переписывают Высоцкого, всё, что попадется.
Жажда невероятная, но надо сказать, что и страх тоже в последние годы велик. Наступил какой-то порог. Никого не посадили в моей памяти за чтение Самиздата вокруг меня. Но вдруг сократился доступ, вдруг стало опять страшно.
РО: Приходилось ли встречаться с тем, что вы или ваши друзья предлагали кому-то Самиздат, а человек отказывался его читать, не зная даже, что ему предложили?
ЮД: Нет, таких людей мне встречать не доводилось. Мне доводилось встречаться со случайными людьми, например, с музыкантами, кото рые дико осуждали кого-то, скажем, Ростроповича. Даже моя школьная подруга, имени которой я не хочу называть, дочь знамени того физиолога, академика, который тоже играл на виолончели. Ког да у нас была встреча по случаю 40-летия окончания школы, она мне сказала: "Ты подумай, папа перед смертью сказал, чтобы его италь янскую виолончель я подарила самому лучшему виолончелисту. И я, дура, подарила ее этому подлецу Ростроповичу". И я поняла, поче му, живя в одном городе, в Москве, я с ней никогда не общалась.
РО: Какие у вас возникают мысли и ощущения, когда вы здесь ви дите изданным то, что видели там на папиросной бумаге?
ЮД: Я бездомная и, наверное, уже никогда не обрету постоянного жилья, о чем совершенно не сожалею. Я считаю, что мне очень по везло, что я здесь, и душа болит только за тех, кто остался там. И все-таки когда у меня на полке стоит целиком "Мастер и Маргарита" Булгакова, а у моих друзей с купюрами, вписанными от руки, когда у меня стоит вся Лидия Чуковская и "Переписка" Пастернака… Слава богу, мне удалось подарить один экземпляр моему другу ко дню его 75-летия. И я представляю, какая у него была радость…
Мое теперешнее состояние доступа ко всему – это одна из главных причин ощущения везения и счастья. Кроме того, у меня есть какая-то надежда, что я могу поделиться чем-то. Сейчас – крохи. То, что я могла сделать, я сделала, но это – крохи.
Пока я еще многими своими помыслами – там. Я меньше забочусь о своем трудоустройстве, чем о том, чтобы получить письмо и написать письмо. И я была больше счастлива, когда послала библиотекарше ЦДЛ, глухой женщине, аппаратик, чем если бы у меня были какие-то свои иллюзорные успехи здесь. Меня уже успехи здесь не волнуют. Я ни с кем не буду здесь соревноваться. Поскольку я знаю, что главная нужда в слове там, это всегда бу дет присутствовать в моей биографии.
ГЕРОИНЯ О СЕБЕ САМОЙ
Когда на итальянском книжном рынке появилась книга Марчелло Вентури "Улица Горького, 8, квартира 106", подумалось, что опять читателям предложен полицейский роман о советской Москве в духе почти одноименного "Парка имени Горького".
Книжка оказалась не триллером, а повестью о столкновении мыслящего человека с тоталитарным строем. Главный ее персонаж, некогда пламенная комсомолка и добровольная участница войны в Испании, затем блестящий лингвист и переводчик, попадает в культурную элиту СССР. Годами сталкиваясь с подлостью режима, она решает покинуть страну. Ее долго не отпускают. Обладая целеустремленным характером, она все-таки эмигрирует…
Приехав в Москву, я даже сходил на Тверскую, бывшую Горького, посмотреть дом 8. Он похож на описанный у Вентури: крепко сталинский, престижный, с массой мемориальных досок. Подошел к квартире 106. Массивная металлическая дверь выдавала присутствие "новых русских". На звонок никто не ответил.
В книге смущало обилие исторических персонажей и рассказ автора о себе самом в первом лице. Героиня романа была переводчиком его книг на русский. Решив продолжить поиск и раскрыть "псевдоним", я сообщил ряд наводящих фактов знакомому библиографу в Петербург.
Вскоре получал ответ, что я – невежда, а Юлия Добровольская – не вымысел, а известная переводчица, живущая в Милане.
Мне оставалось взять миланский телефонный справочник и найти ее новый адрес. На этот раз двери открылись.
– Юлия Абрамовна, вы стали героиней биографического романа. Как это случилось? Что вы при этом чувствуете?
– Произошло это в результате моей долгой дружбы с писателем, которого я когда-то переводила. Немалую роль сыграло то, что Вентури усмотрел параллели в наших судьбах. Может быть, вы помните, как он сравнивает мой комсомольский пафос с пафосом юных итальянских фашистов. Что я испытываю при этом? Неудобство.
Я совершенно не чувствую себя героиней. Нас было так много – и в Испании, и в Москве. Я не героического склада и не тщеславна. Я всего лишь муравей, божья коровка, и всегда вкалывала для русской культуры. И здесь, в Италии, и там, в России. Пуповина с нею у меня не перерезана, но ни разу с моего отъезда в 1982 году я туда не ездила. И не поеду, умру здесь.
– Вы прекрасно знали Италию, ни разу в ней не побывав. Какова была встреча с реальной страной?
– Некоторая перестройка сознания произошла. Я так много, например, переводила о Риме, что имела вполне сложившийся образ города. А площадь перед Пантеоном оказалась такая маленькая…
Но если серьезно… Мы выросли, думая, что, быть может, существует коммунизм с человеческим лицом. Когда же я приехала в Италию, я убедилась, что и здесь та же ложь, та же конъюнктурщина. Я могла лишь преподавать русский, а почти вся русистика была в руках коммунистов, прославлявших СССР. Это большое разочарование: уехать от лжи и опять с ней столкнуться. Студенты приходили ко мне с промытыми мозгами, их учебники были ужасны: ведь все – школы, университеты – в руках у левых. И я решила написать свой, не идеологический, учебник русского языка, основанный на текстах Достоевского, Пушкина, Пастернака, Булгакова, Трифонова. Он вышел лет десять тому назад.
Я была для них живым укором. Все бросить в 65 лет, подарить квартиру Моссовету, оставить друзей, книги. Это была маленькая репетиция смерти. В 65 лет пора думать о душе, а я начала новую жизнь. Решила: или конец, или некоторое время нормального существования.
И эти последние 16 лет живу в Италии нормально. Вот было только горько обнаружить эту лживую ситуацию. Даже "Черная книга" их не проняла. Брыкаются… Если бы они сказали: "Да, мы ошиблись", – я бы первая их простила. И Марчелло Вентури ведь некогда был коммунистом, но он прозрел, признал, что заблуждался, и после венгерских событий порвал с партией.
– У вас интересный жизненный опыт, вы встречались, судя по книге Вентури, со знаменитыми людьми своей эпохи. Не хотелось ли вам самой написать воспоминания?
– Конечно, хотелось. Но сейчас я делаю огромную лексикографическую работу. Только что вышел мой русско-итальянский словарь, на очереди – итальянско-русский. Вот так: сначала словари, потом воспоминания.
Беседовал МИХАИЛ ТАЛАЛАЙ
Милан – Флоренция еженедельник "Русская мысль" (Париж), № 4246,
19 ноября 1998 г.