Много чего собирался я сказать товарищу Федорову. Целую речь готовил и будто сказал все, что собирался, а. "дегтяря" пришлось все-таки отдать.
Вручая его начальнику боепитания, я на прощанье крепко прижал к себе обеими руками и поцеловал любимый пулемет. "Пусть он служит другому бойцу так же хорошо, как служил мне", - подумал я и попросил начальника позаботиться о нем, отдать в верные руки. Не постыжусь признаться, что глаза мои при этом были па мокром месте.
Наша Лена
Началась наша вторая партизанская зима. Соединение находилось в Клетнянских лесах, где предполагалось пережить трудное время года. Здесь разбили такой благоустроенный и большой лагерь, что прозвали его Лесоградом. Только сидеть в нем, конечно, не приходилось - дома отдыхали лишь после походов.
Однажды возвратился я из дальней разведки и застал в нашей землянке такое столпотворение, что просто не знал, куда от порога ногой ступить.
После светлой мглы зимнего леса да крепкого морозца дома показалось очень жарко, накурено, темно. В первую минуту я вообще не мог ничего разглядеть толком. А тут еще, как всегда при возвращении товарища, окружающие подняли шум. Смеются, спрашивают, поздравляют с благополучным прибытием - и все разом.
Однако в тот вечер шум прекратился раньше обычного, и я заметил, что мой приход прервал какой-то интересный разговор. В землянке оказались гости из соседних подразделений. И тут я обратил внимание на незнакомую девушку, поместившуюся на нарах в центре землянки. Сидит как дома, смеется вместе со всеми, разговаривает, в общем чувствует себя вполне на месте.
Откуда такая у нас? Должен признаться, что как я ни ценил наших славных партизанок, но всегда предпочитал, чтобы они находились в других подразделениях. Появлению новой девушки в своем взводе я по многим обстоятельствам вовсе не обрадовался. Что ни говори, лишняя особа женского пола в наших условиях представляла некоторую опасность. Слишком много было неженатой молодежи среди подрывников.
Присмотревшись, я убедился, что ошибся: девушка, конечно, никакого отношения к нашему взводу не имела.
Это была гостья, причем, судя по многим приметам, из числа тех, кто прилетел недавно из Москвы.
Мне дали поужинать, я уселся в сторонке и стал слушать.
Наши спрашивали, а девушка рассказывала. Она говорила о боях под Сталинградом, о ледяной дороге через Ладожское озеро, по которой день и ночь идет помощь блокированным ленинградцам, о том, как выглядит, как живет военная Москва.
Она всего лишь отвечала на вопросы, но создавала удивительно стройные картины. Впечатление было такое, будто мы все поднялись куда-то высоко-высоко и видим не только Москву с эскадрильями боевых самолетов над ней, но и заводы, на которых они делаются; видим Урал, где рабочие собирают станки под открытым небом; видим колхозные поля с трудящимися на них женщинами; детские дома, где заботливо растят осиротевших ребят.
Если наш подрывник москвич Володя Павлов спрашивал о родном городе, о своей улице, девушка подробно описывала улицу и даже называла номер недавно пущенного по ней автобуса.
Если она рассказывала о французских моряках, потопивших перед вступлением гитлеровских войск в Тулон свой флот, - сообщала не только дату, но и час события.
Когда она говорила о том, что во Всесоюзной сельскохозяйственной академии имени Ленина своим порядком собирается сессия и агрономы обсуждают планы надолго вперед, она упомянула, что на этой сессии было сделано девяносто четыре доклада.
Кто-то ахнул:
- Нет уж, наша работа, пожалуй, легче.
Девушка рассмеялась вместе со всеми. Видно было, что эта беседа интересна и приятна ей ничуть не меньше, чем нам, с жадностью слушавшим человека с Большой земли.
Долго не отпускали в тот вечер москвичку. Перед самым ее уходом меня подозвал командир нашего взвода Садиленко и познакомил.
- Лена Кара-Стоянова, - представил он мне гостью, - корреспондент "Комсомольской правды".
Потом рассказал Лене обо мне. Сделал он это, помоему, неловко. На него иногда нападало желание что называется "пыль в глаза пустить": хвастнуть своим народом. А тут еще перед ним корреспондент! Многие из наших считали, что работникам печати надо всякие "чудеса" рассказывать; а правду сказать - сотрудники газет часто именно о "чудесах" и расспрашивали.
И вот Садиленко понес. Артозеев - и бесстрашный, и герой. В общем поставил меня в дурацкое положение. Я прижал ему ногу - не помогает. Хоть провались!
Но тут я взглянул на Кара-Стоянову - и мне стало легче. Садиленко как раз начал рассказывать ей о том, как я бегал на "мадьярском проспекте" босиком по сугробам.
Девушка слушала внимательно, но ни разу не ахнула, ничем не показала своего восторга, хотя именно так и поступают многие, считая, что этим делают вам приятное. Ничего подобного не было в выражении ее темных больших глаз, смотревших серьезно и даже испытующе. Она только время от времени задавала вопросы.
- А приметили, где остались сапоги? А гранаты с какою расстояния бросали?
Когда я сообразил, что разговор идет не для бахвальства, объяснил ей все и уже больше не думал, куда бы мне удрать от рекламы, устроенной Садиленко. Должен же я был сказать человеку, что сапоги партизану нельзя кидать ни в коем случае, как и оружие?
С того вечера началась дружба нашего взвода с Леной Кара-Стояновой.
К гостям из тыла у нас относились по-разному. Кто не заслуживал уважения - будь хоть семи пядей во лбу, - не видал его. Но не только в этом дело: агитгруппа пользовалась большим авторитетом в глазах партизан, однако же отношения с ее членами у нас были далеко не одинаковые.
Мы знали, что Павел Васильевич Днепровский (это был "коренной" член коллектива с первых времен) - редактор нашей газеты и член подпольного обкома - сам мною испытал, вместе с Федоровым бродил по оккупированной Черниговщине.
Киевский поэт Николай Шеремет сочинял стихи. Ему не мешали, но и не помогали. Он, впрочем, и не искал пашей помощи. У Лидии Ивановны Кухаренко - лектора ЦК КП(б)У - тоже до наших маленьких житейских дел руки не доходили. С книгами, вырезками из газет и большой картой она бывала во всех землянках и ближних селах - выступала с серьезными докладами, и вопросы ей задавали серьезные.
Ни с кем из них мы так не сблизились, как с Леной. Тут, возможно, играл роль и возраст - она была в коллективе агитаторов самой младшей, - и та же Лидия Ивановна относилась к ней с ласковой материнской снисходительностью. Старалась иногда умерить ее пыл. А пыла у Лены было много. Она хотела делать все.
Выходит свежий номер нашей газеты "Коммунист" - статья Кара-Стояновой. Кто готовит группу молодежи к вступлению в комсомол? - Лена. Надо послать агитатора в деревню со свежими листовками. Кто пойдет? - Кара-Стоянова - она писала листовку, она и пойдет!
Кем это доставлен в отряд такой интересный альбом рисунков из соседнего лагеря? - Корреспондентом "Комсомольской правды".
- Не знаете, где сейчас Лена?
- Помогает после бомбежки раненых носить.
Через полчаса она уже на расчистке аэродрома.
Вот когда она после этой расчистки вернулась по обыкновению к нам в землянку, ее спросили:
- Что, Лена, улетите скоро от нас? (Самолета ждали со дня на день.) Смотрите - не забывайте в Москве! Да проверьте, очень вас просим, чтобы фотокорреспонденты выполнили обещание и послали родным в тылу наши карточки.
- Почему вы решили, что я улетаю? - улыбнулась Лена. - Я с вами до победного конца! Гнать будете - не уеду!
Все были очень довольны, что она остается, только возразили: разве мы вас так плохо приняли? Почему вы подумали, что гнать вас будем?
- Нет, - ответила серьезно Лена. - Принимаете очень хорошо. Но - как гостью. А я - боец агитгруппы и собираюсь просить командование о переводе в качестве бойца в группу подрывников.
Вот так новость! Нельзя было не удивиться.
- Выходит - не вы нас, а мы вас сагитировали? - шутя спросил Лену Всеволод Клоков.
Володя Павлов прибавил:
Берегитесь, Леночка! Говорят, что подрывник ошибается только два раза в жизни: первый, когда становится подрывником, и второй, после которого уже никогда и ни в чем ошибаться не приходится!
- Я - серьезно, а вы - с шутками.
- Какая тут шутка! - сказал тогда молодой подрывник Ковалев. - Вот погиб же один из лучших наших минеров настоящей армейской выучки. Все помнят, какой был мастер лейтенант Березин. Артист своего дела! Скольких выучил! А сам погиб из-за ошибки. Вот какая бывает бессмысленная, глупая смерть!
- Смерть, конечно. - Лена подумала, - обидная. Но, во-первых, это все-таки не смерть, а гибель. Тут есть разница. И потом: вот вы сказали, что лейтенант Березин учил многих, может быть и вас. Так вот что я вам скажу: если его неосторожность хоть чему-нибудь вас научила, если вы его помните как бойца, погибшего - что ни говорите - на посту, то я уже не стала бы говорить такие слова - "бессмысленно", "глупо".
- Сама-то ошибка получилась от того, - продолжала Лена, - что он хотел как можно лучше сделать свое дело. Разве только в стычке с врагом, в атаке люди исполняют свой долг? Ведь вы лучше меня знаете, что бывает по-разному, а смысл остается везде один и называется он просто: "отдал жизнь за Родину". А кроме того, - добавила Лена, - он (выучил вас, а вы научите меня, и я тоже буду считать себя его ученицей. Так и будет жить память о нем.
- Душа-человек, - сказал Володя Павлов, когда Лена ушла. - Вот каким должен быть настоящий агитатор.
- Хорошо бы ее все-таки к нам не брать, - заметил Садиленко. - Если погибнет.
- Типун тебе на язык! - рассердился Павлов.
- Вот и я говорю. - спокойно поглядел на него Садиленко, - что мы бы себе этого никогда не простили.
- Знаете что? - вмешался тут я. - Кто себя бережет - везде норку найдет. То, что в этой норке скорей всего смерть и поймает - уже другое дело. Но человеку, которому всегда надо вперед, - дороги не закроешь.
Вскоре я убедился, что командование смотрит на Лену так же, как и мы. Мне случайно пришлось присутствовать при разговоре Лены с Попудренко.
Ну куда вы так торопитесь, Лена? - ласково спрашивал он ее. - Делайте свое дело, на которое поставлены. Как это сказано… "И песня, и стих - это бомба и знамя"?
- Мина все-таки лучше! - вставила Лена, и Попудренко расхохотался. - Маяковский еще писал, - продолжала она: - "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо". Но это относится не ко всем перьям и во всяком случае не к моему. Потом, Николай Никитич, я не оставлю своих обязанностей.
С этих пор, как только какая-либо наша группа собиралась на задание, Лена вырастала как из-под земли:
- И я с вами!
- Замерзнешь в пути! - отвечал Садиленко. - Легко одета!
- Буду бежать за санями и греться!
- Нельзя необстрелянному человеку в такое дело.
- Я прилетела сюда воевать, а не суп партизанский есть, - сердилась Лена. Сердилась, смущалась и оставалась.
Кстати сказать, не все так поступали. Случалось, что девушки просто увязывались за боевой группой. С одной дивчиной, по имени Мотря, был такой случай.
Когда она пришла в отряд, ее поставили чистить картошку. Ничего, чистила, но все просила оружие, хотела идти в бой. Оружия, конечно, ей никто не дал и в бой не брали. И никто не углядел, как она однажды догнала подразделение, ушедшее на операцию в село. Раньше времени себя не обнаружила - комиссар заметил ее, уже когда все были под огнем. Она сама рассказывала об этом:
"Нагнала комиссара - вижу, вин в снег лягае, и я. Стриляют по нас, а не подстрелили никого. Тилько пули дзижчать. Поднялся комиссар, я - за ним. Так и воевала!"
Все у Мотри, по ее мнению, получилось очень просто. В этом бою она достала себе оружие и вернулась довольная: "Такая я щаслива, що побула в бою!" - говорила она подругам. Ей даже в голову не приходило, что она - нарушитель дисциплины. Правда, ее за это простили, но остальным девушкам сделали внушение, чтобы не вздумали так же поступать. И все равно подобные случаи еще бывали. Что тут можно было сделать? Рвались некоторые девушки в бой, а о воинской дисциплине понятия не имели. Ты ей скажешь - командирский приказ, а она в ответ: "Я в таком деле и тятьку с мамкой не послухаю!"
Вот и говори с ними, когда они еще и отца с матерью слушать не умели да превыше командира ставили!..
Лена, конечно, не могла себе позволить такой "самодеятельности". Девчата даже как будто агитировали ее в пользу "своего хода". Но не им было ее агитировать.
Лена оставалась в лагере и делала свое дело. Однако, возвращаясь с операций, мы нередко заставали Лену у себя в землянке. Она училась подрывному делу.
- Лена готовится под руководством "профессора" Васи Коробко в университет! - подшучивали наши.
Вася был самым младшим во взводе. Он пришел к нам 14 лет, но к этому времени уже подорвал немало эшелонов. Он действительно горячо принялся за образование Лены. Как всякий подросток, он любил, чтобы ему все объяснили наглядно, поэтому и сам пользовался этой системой. Граната у них обозначала водонапорную башню, и Вася без стеснения валил ее на все стороны, демонстрируя своей ученице, как заложить мину под здание, чтобы она "правильно сработала".
Однако на операции Лену по-прежнему не брали.
В ту пору у нас положение было довольно сложное.
Только что мы встретили Новый, тысяча девятьсот сорок третий год. И встретили прекрасно. Незадолго до этой даты вернулся из Москвы летавший туда по вызову ЦК КП (б) У Федоров. Мы узнали, что боевая деятельность соединения удостоена высокой оценки. К нам в "Лесоград" доставили переходящее Красное Знамя ЦК КП(б)У, и представитель Центрального Комитета торжественно вручил его командиру.
Никогда не забыть тех минут, когда взвод пулеметчиков Авксентьева строевым маршем прошел со Знаменем перед недвижно замершей колонной народных мстителей.
Это было в яркий солнечный день. То ли алый цвет Знамени резко выделялся на сверкающей белизне снега, то ли еще отчего, но у некоторых партизан глаза слезились.
Многие из нас получили ордена, и все эти награды были вдвое дороже потому, что пришли к нам через линию фронта.
Таких дней у нас еще не бывало. Даже внешне все изменилось: по лагерю ходили чисто выбритые щеголи, в надраенных до блеска сапогах, в обмундировании с новыми заплатами. Они курили настоящие московские папиросы, а в руках у них часто можно было увидеть газету "Правда".
Мы переживали великий праздник, но долго праздновать не пришлось. Лесоград бомбили, старались окружить, блокировали, и скоро стало ясно, что надо оставить хорошо устроенный на зиму лагерь и вырываться из вражеского кольца. На нас было брошено несколько дивизий.
Как раз в это время Федорова снова вызвали в Москву; мы должны были идти на прорыв под командой Попудренко. Вывести из-под носа у врага незаметно две с лишним тысячи человек - задача нелегкая, если не сказать невозможная. Николай Никитич был весьма озабочен, и каждый чувствовал в эти дни особую ответственность за любое порученное ему дело. Обстановка все осложнялась. Кругом горели недавние партизанские села. Каратели захватили под свой контроль многие дороги.
В эти-то дни Лена стала еще настойчивей просить, чтобы ее взяли на боевую операцию!
Хорошо помню случай, когда Лена, получив очередной отказ, помогала нам укладывать на подводу взрывчатку. Нам казалось, что она не могла знать степень ответственности и опасности предстоящей операции, а равно и того, что творилось в наших душах: всем очень не хотелось отстать от соединения, и мысль, что мы можем вернуться на пустое место, тревожила каждого. К тому же еще - группа была недостаточно сильна. Лучшие же подрывники - Володя Павлов и Вася Коробко - только вернулись с операции, во время которой не спали две ночи. Командир решил, что нельзя без отдыха посылать их снова. Ну куда было при таких обстоятельствах брать с собой еще ученика.
Тем не менее, когда мы перед уходом зашли в землянку за продуктами, Лена повторила свою просьбу. Тут неожиданно Володя Павлов, Вася Коробко и третий, только вернувшийся комсомолец Саша Титовец один за другим заявили:
- Мы пойдем вместо вас, Лена.
Садиленко отстранил только Васю, - паренек еще рос, ему все же надо было спать больше взрослых. Павлов и Титовец ушли с нами. На прощанье они сказали девушке:
- Свою часть работы запишем на ваш личный счет. Как будем рвать объект, так и скажем - "за Лену!.."
- Спасибо, товарищи. - ответила она, но сразу улыбнулась и добавила: - Какой же это "личный" счет?.. Вы лучше меня этим не утешайте, я все равно его сама открою. Конечно, с вашей помощью, но не вашими, а своими руками.
Лена проводила нас по просеке, весело разговаривая всю дорогу, и грустное настроение понемногу развеялось. Она сказала, что обязательно будет нас встречать.
- Мы пришлем телеграмму! - пошутил Павлов, и мы почему-то покинули Лагерь без прежних сомнений, что найдем его пустым. И мы действительно успели застать всех "дома".
Вскоре соединение снялось с места. За два часа до того, как выйти колонне, мне приказали разминировать просеку, на которой я раньше ставил мины.
Я пошел вдвоем с Сашей Титовцом. Три мины нашли легко. А четвертую - никак!.. Когда я их ставил - не очень примечал. Не думал, что придется снимать. И вот - уже в сумерках показались головные подводы, а моей мины нет и нет.
Топчусь где-то возле нее, а кругом - нетронутый снег, и никаких примет не видно. Сто раз проклял - зачем так чисто работал!
Наконец, когда я уже хотел было послать Сашу с донесением, чтобы остановить колонну, чуть не наступил на мину ногой. Тут только я вздохнул свободно!
Мы отошли в сторону, чтобы пропустить первые подводы и дождаться своих. Я стоял и света белого не видел. Мороз трескучий, а от меня пар валил столбом.
Вдруг нас окликнула Лена. Она ехала впереди подрывного взвода, с агитгруппой - сразу вслед за штабом. На санях не было никого, кроме ездового, зато много груза.
- Подсаживайтесь! - пригласила Лена.
Ночь тихая, темная. Пели тонкими, скрипучими голосками полозья тяжело груженных партизанских саней.
Многие люди дремали, примостившись друг к другу.
А к нам и сон не шел.
Не помню, о чем мы вели сначала разговор. Кажется, подсмеивались над Сашей: говорили, что конь пошел медленней, не выдерживает тяжести его богатырской фигуры.
Потом Лена сказала:
- Вот уйдем из этого леса, и Николай Никитич переведет меня в ваш взвод. А какой он хороший человек, ведь правда? Вот про него да про всех вас надо после войны книжку написать.
Я не откликнулся на это, потому что подумал о другом: легко сказать: "Уйдем из этого леса". Понимает ли Лена да и Титовец, который участвовал в рейде впервые, что нам предстоит, возможно, через час-другой? Я-то уже хорошо знал, что такое прорыв из блокады. Такую штуку, пока сам не попробуешь, с чужих слов не понять.
Мне не хотелось пугать Лену, но я все же как можно мягче спросил ее:
- А будет ли толк от ваших занятий подрывным делом, Леночка? Ведь вы - москвичка, всю жизнь прожили в большом культурном городе. В сражениях еще не бывали да и в мирное время, небось, леса как следует не видели; ни по путям, ни через препятствия не лазили. А нам это все привычно.