Перед нами были знакомые, исхоженные еще в сорок первом и втором годах места. Что с ними стало! Пепелища на каждом шагу, торчат только печные трубы. Навстречу к нам из землянок выходили жители сожженных сел с горькими жалобами, с просьбами о помощи и защите.
Жителям села Ново-Сергеевка мы оказали совершенно необычную услугу: с июля прошлого года они не имели возможности пользоваться центральной улицей села. Здесь по какой-то дикой фантазии гитлеровцы похоронили своих солдат, отправленных, кстати сказать, на тот свет пулеметчиками взвода Ильи Авксентьева.
Вдоль всей деревенской улицы, на точном расстоянии друг от друга высились березовые кресты с навешанными на них касками. Никто здесь не имел права ни пройти, ни проехать. Для того, чтобы попасть в дом напротив, надо было огородами обойти все село.
Целую зиму пролежал на улице пышный покров снега, и никто под страхом смерти не смел ступить на него ногой.
Как автору этой "идеи" - по рассказу жителей, некоему майору Отто Шульцу - не пришло в голову, что он этим оказал очень плохую услугу своим же погибшим соотечественникам! Совершить погребение на проезжей дороге! Да ведь улица-то осталась улицей? В случае надобности с могилами не посчитались бы и немецкие войска.
Мы раскрепостили жителей Ново-Сергеевки и сняли этот дикий запрет. По центральной улице они проводили нас далеко за пределы села.
И вот перед нами легла граница РСФСР и Украины: хорошо знакомая, столько раз форсированная в разных местах река Сновь.
На берегу раскинулось большое село Каменский хутор. Оно стоит высоко над рекой, стены древнего монастыря делают его похожим на крепость. Здесь было решено пообчиститься, отдохнуть после похода и постоять недельки две, чтобы потом со свежими силами начать бить "завоевателей" - показать им снова, что они тут "завоевали".
- С первого взгляда на Каменском хуторе все выглядело благополучно. Ни сожженных домов, ни виселиц, ни могил. Только в бывшей школе - конюшня. Магазин запечатан. В клубе - полицейский пост. Больница обнесена колючей проволокой - превращена в тюрьму. Ничего необходимого для жизни людей нет. Хаты освещались лучинами. Когда мы расположились по квартирам - увидели просмоленные копотью стены, безвылазную грязь, пустые кухонные полки и печи.
Вот! - говорили наши. - Здесь не жгли, не убивали. А поди-ка - поживи!..
С появлением партизан женщины засуетились: везде начали мыть, скрести, прибираться. Только готовить было нечего.
В хате, где расположилась наша группа подрывников, хозяйкой оказалась древняя старушка - бабка Горпина. Она старалась получше нас принять, убивалась, что угостить нечем.
- Была б у меня коровушка - для вашего войска не пожалела бы, прирезала.
- Что ты, бабуся! - отвечали мы ей. - Имеешь ты понятие, сколько нашему войску надо?
- Сколько же, сынки?
- Да коровы три-четыре; и то выйдет грамм по сто мяса на каждого человека.
- Где же вы столько возьмете? - спросила пораженная бабка. - У нас кругом по селам, хоть семь верст обойти, ничего не найдешь.
- Не беспокойся, старая. Мы знаем, где что искать. Еще сама с нами угостишься.
В тот же день хозяйственники доставили из Ново-Ропского "примерного хозяйства" оккупантов тридцать голов крупного рогатого скота. А разведка на дороге Чуровичи - Климово разбила немецкий обоз и явилась с трофеями - привезла несколько бочек керосина.
Ожили люди в Каменском хуторе. Затопили жарко печи, зажгли керосиновые лампы. Впервые за полтора года хозяева наших хат досыта поели, посидели за освещенными столами. В клубе быстро побелили стену, и тут началась для нашего киномеханика работа! Крути один сеанс за другим! Жители не отпускали его от аппарата, просили показать про разгром немцев под Москвой еще и еще раз. Механика спасли только наши агитаторы - Лидия Ивановна Кухаренко, Озерной, но и они, беседуя с людьми, голоса потеряли.
Слава о счастливой жизни на Каменском хуторе быстро распространилась по всей округе. Сначала из ближних, потом из дальних сел потянулись гости. Пришли даже из районного центра Климово. Все вели себя так, будто возвратилась былая советская жизнь, а многие думали, что следом за нами идет армия и можно вывешивать красные флаги, готовиться к встрече.
Партизаны рады были видеть, что люди вздохнули свободно. Никому из нас не хотелось сразу же нарушать это праздничное настроение напоминанием о том, что враг еще силен, биться еще придется долго. Но нет сомнения - по-настоящему, "про себя", жители понимали это. Иногда же они, чтобы подбодриться, давали себе волю помечтать, почувствовать близость желанного будущего.
Дело дошло до смехотворного случая: после появления свежего, еще пахнущего краской номера партизанской газеты "Коммунист" один восторженный мальчишка явился к нам с деньгами. Он попросил подписать его на "Пионерскую правду"!
Разумеется, нельзя всерьез говорить об этой ошибке двенадцатилетнего ребенка, но она все же характерна для настроений, владевших народом в тылу врага.
Жители, например, основательно заблуждались в оценке партизанских сил. У многих представление о наших возможностях было весьма преувеличено, а часто и сознательно преувеличено. То и дело нас спрашивали: где наши танки, много ли их?
Эти разговоры о танках всегда очень занимали меня. Как отвечать? Вообще мы слухов о своей мощи никогда не опровергали, даже поддерживали их, в расчете на то, что молва обязательно дойдет до врага. Это имею смысл. Но как быть, когда свой человек, земляк, душой болеющий за наше общее дело, напрямик спрашивает тебя: годится ли его сарай, чтобы послужить гаражом танку? Не следует ли разобрать стенку?
Что сказать такому человеку? Посмеяться - разбирай мол, если ты такой дурень! Нет, совесть не позволяет. Откровенно признаться, что танков нет, не было и быть не может, - тоже не хочется! Такое объяснение вызовет разочарование. А вот именно этого-то как раз и не следовало допускать. Ведь каждый коммунист в партизанских условиях должен быть не только бойцом, но и умелым агитатором. Конечно, я могу объяснить, что нам танки держать невозможно; где брать горючее, как скрыться в лесу, как форсировать болото?..
Беседа коммуниста, партизана-агитатора должна мобилизовывать, поднимать людей. Плохо, когда она водяниста, растянута, беспредметна.
Оратором я себя никогда не считал. Мог выступить по наболевшему вопросу на собрании, но если давали партийное поручение провести беседу - всегда охотно променял бы его на другое, пусть более сложное. Я выступать стеснялся. И дело шло вяло, почему-то все больше вертелся вокруг общих мест - как раз вокруг того, что я сам терпеть не могу.
В Каменском же хуторе я сделал открытие - для себя, конечно. Меня натолкнул на него мальчик. Тот самый, что просил подписать его на "Пионерскую правду". Эта нелепая просьба дала мне, тоже нелепую на первый взгляд, мысль: "А ведь могут быть танки и у партизан!"
- Как так? - спросил меня комиссар Дружинин, когда я обратился к нему за советом.
И я объяснил свою думу: "Ведь собирают же в советском тылу средства на танки и самолеты? Ферапонт Головатый живет в Саратове, не воюет, а его самолет бьет врага. И не один Головатый таким способом помогает фронту. Почин его подхватила вся страна. Может, и мы в тылу врага организуем это дело?"
В результате этого разговора Дружинин направил меня побеседовать с населением. И вот на сей раз я в качестве агитатора почувствовал себя хорошо и свободно. Я видел улыбки, слышал вопросы, замечал живой отклик на свою речь. Люди давно не участвовали в проведении больших общественных кампаний, истосковались по коллективной жизни, и разговор на общественную тему увлек их всех. Я впервые ощущал, что владею массой, достиг полного контакта с ней. Самое же большое вознаграждение для меня заключалось в том подъеме патриотизма, который вызвала наша беседа.
- Как это здорово получается! - говорили колхозники. - Мы здесь угнетенные, а наша сила и наш рубль достают-таки фашиста на фронте!
- Первый наш танк пусть назовут "Климовским колхозником"! - крикнул кто-то.
Но предложение было тут же отвергнуто. Большинство пожелало, чтобы первый танк был окрещен в честь партизан. Так и постановили: собрать деньги на танк "Черниговский партизан".
Советовали мне и в каком селе надо побывать; спрашивали, сколько стоит танк и какая его сила, и от куда-де мы узнаем, когда он будет построен и отправится бить ненавистного врага.
Некоторые успевали сбегать домой принести - кто деньги, кто кольцо, кто крестик. Несли и медь и серебро - кто чем богат.
Так начался массовый сбор средств на танковую колонну. Партизанские агитаторы пошли по соседним селам, а оттуда к нам - новые потоки людей.
Когда населению стало известно, что все собранное повезет в Москву самолет - в Каменском хуторе просто спать перестали. Боялись пропустить момент прибытия самолета.
Мы к этому делу уже были привычны, но колхозники жили как бы в ожидании чуда. Оно и произошло нормальным порядком.
После разгрузки боеприпасов были вскрыты ящики с подарками. Тут нашлись и папиросы, и печенье, и сахар, и конфеты, как говорится - "что угодно для души". Разумеется, наши люди были рады угостить своих хозяев.
Хорошо помню, что было с нашей бабкой Горпиной. Старушка долго смотрела на ровные, белые края рафинада, поворачивала кусочки то широкой, то узкой стороной. Она так вглядывалась в маленькие квадратики, будто видела в них что-то очень важное. Кусочек московского сахара, видно, стал для старой колхозницы знаком того, что мечта ее скоро осуществится: придет внук с фронта, оживет колхоз, люди станут веселы, запоют девушки песни, а она снова сможет пойти в амбулаторию, где ей полечат больные ноги. И многое-многое, наверно, привиделось ей.
Неожиданные обстоятельства прервали наше спокойное житье в Каменском хуторе. Командованию стало известно, что двадцать седьмого февраля гестапо назначило в районном центре Корюковке казнь двухсот советских граждан. Люди, подозреваемые в связи с партизанами, были заключены в тюрьму.
Два отряда нашего соединения получили приказ выйти в Корюковку, взять штурмом тюрьму.
"Новый вид" оружия
На штурм Корюковки в ночь на 27 февраля вышло триста пятьдесят человек. Двигались молча, без обычных шуток. Волновались. Сама операция не представляла для нас ничего необычного, но беспокоила судьба заключенных. Успеем ли? Тут, как никогда, требовалась быстрота и точность. Ведь фашисты используют малейшую возможность, чтобы расправиться со своими пленниками раньше, чем мы раскроем двери тюрьмы. Каждая минута промедления могла стоить узникам жизни.
По дороге узнали, что в Корюковке сейчас уже не сто пятьдесят гитлеровцев, как первоначально донесла разведка, а много больше. Но мы были уже у цели.
Мне очень хотелось принять участие в штурме тюрьмы, но штаб решил иначе: дал группу в тридцать человек и задание; "Пойти в обход и организовать заставы на грунтовых дорогах Корюковка - Алексеевка и Корюковка - Низковка, чтобы оттуда не могли прибыть в город новые силы оккупантов. Захватить железнодорожную станцию".
Конечно, на такое дело надо бы взять хотя бы сотню бойцов. Однако при создавшемся положении пришлось довольствоваться тем, что дали. Я полагал сначала взять станцию, а потом расставить посты на дорогах. Это нужно было сделать к пяти утра, когда наши ворвутся в город. Но вышло не совсем по плану.
Проводник из корюковцев взялся провести нашу группу к вокзалу кратчайшим путем.
Шли уже довольно долго, и все какими-то огородами, хотя проводник уже три раза сказал, что привокзальная улица рядом. Я пригляделся к нему. Вижу - человек вне себя от страха. Пугается даже фонарных столбов, каждый шорох его прямо-таки парализует. Эти признаки растерянности мне были хорошо знакомы по десятку других случаев.
Я показал ему на циферблат часов и по добру предупредил, чтобы он перестал играть в прятки по огородам. Время близится к сроку, а мы ни с места!
Вообще я всегда старался влезть в шкуру необстрелянного человека, понимал, что ему нужно время, чтоб прийти в себя, - все мы люди, умирать не хотим, и надо иметь снисхождение к новичку. Но в этих обстоятельствах заниматься перевоспитанием некогда.
Пришлось наставить пистолет проводнику в лоб и сказать:
- Выведешь к вокзалу? Говори сейчас же, не то расстреляю, как собаку!
Проводник мигом пришел в себя, повел нас к цели. Но мы опоздали. Взвилась белая ракета, и раздалось три выстрела из нашего батальонного миномета: условленный сигнал к наступлению.
В городе началась стрельба. Четко работали наши автоматчики. Мы знали - они окружают жандармерию и тюрьму, полагая, что мы тоже не зеваем.
Нечего теперь и думать, чтобы всем вместе идти на станцию. Пришлось менять план. Я быстро развел людей на заставы к дорогам и остался со своими испытанными друзьями-подрывниками Володей Павловым и Васей Коробко. Нам троим предстояло взять вокзал.
Прежде всего мы метрах в пятистах от вокзала заминировали железнодорожное полотно. Потом перебежками стали двигаться к цели.
На вокзале было тихо. "Может быть, - думал я, - там нет сильной охраны, и мы действительно сумеем втроем захватить его?" Я поделился мыслью с товарищами.
- Пошли! - согласились оба.
Мы пробирались дворами пристанционных строений. Вдруг из одного дома выбежала немолодая женщина и кинулась к нам.
Она умоляла нас не ходить на вокзал - там семьдесят пять гитлеровцев и легко нас троих побьют:
- Боже мой, боже мой, - быстро повторяла она, - что же это делается? Уже десять дней, как у нас идет расстрел ни в чем не повинных людей. И сегодня с утра опять стреляют!
- Не волнуйтесь, гражданочка! - ответил я ей. - Будет порядок. Сейчас идет бой. Наступают партизаны.
Она заплакала.
- Помоги им бог тюрьму открыть! Ведь там мой брат.
Тут отважный пятнадцатилетний подрывник Вася Коробко солидно сказал этой пожилой женщине.
- Расстрела не успеют! Тюрьму, тетенька, мы сейчас возьмем!
- Как вы? Ведь вы же здесь, и вас так мало!
- Мы и здесь и там. Короткова знаете?
Женщина всплеснула руками:
- Неужели правда? Неужели жив Федор Иванович?
- Слышите выстрелы? Это он ведет партизан на тюрьму.
Незнакомка оказалась работником вокзала. Она по нашей просьбе повела нас огородами, кустарником к вокзалу. Там мы велели ей идти домой и ничего не бояться: сейчас мы начнем работать.
На вокзале - по-прежнему тишина. Огляделись. Под навесом пакгауза лежат тюки прессованной пакли, рядом с пагкаузом стоит поезд. На открытых платформах - новенькие немецкие грузовые автомашины. А на той стороне пути, в пятидесяти-шестидесяти метрах, лежит цепь гитлеровских солдат. - Они лежали к нам спиной, с пулеметами, автоматами, винтовками. Ожидали, что партизаны появятся из города и пойдут по оврагу. С правой стороны, у ворот лесного склада, установили пулемет и не спускали с Корюковки глаз.
Как нам втроем разогнать семьдесят пять человек и захватить станцию? Вопрос сложный.
Мы решили для начала применить хитрость. Наделать побольше шуму. Залезли на платформы, груженные машинами. Тихонько приподнимая капоты, положили к каждому мотору по две буровые шашки.
Когда начали подводить бикфордов шнур, мне на ум пришла идея: произвести взрывы с такими промежутками во времени, какие получаются при стрельбе из артиллерийского орудия. Очень этой идеей увлекся Володя Павлов. Как студент-мостовик он взялся произвести расчет.
Мы нарезали бикфордов шнур кусками различной длины, подожгли их все одновременно. Потом спрыгнули, спрятались за каменным фундаментом пакгауза.
Взрывы последовали один за другим: будто открыли огонь из скорострельной пушки. Осколки моторов посыпались на лежащих в цепи гитлеровцев. Этот обстрел еще продолжался, когда мы с криками "ура" побежали к вокзалу.
Моя выдумка имела успех. Работала наша "артиллерия", дымили подожженные нами тюки с паклей, вспыхнул бензин в баках автомобилей. Свет пожара и грохот взрывов создали видимость большого наступления. Настигнутые с тыла, гитлеровцы бросились в овраг и побежали в сторону Низковки, а там их встретила автоматным огнем наша застава.
Мы остались хозяевами вокзала. Можно было начинать обычную работу. Не задерживаясь ни секунды, мы подорвали станцию, потом склад лесоматериалов и, так как тол еще остался, несколько переводных стрелок на путях.
Частые, но точно размеренные взрывы произвели впечатление и на Короткова. Он решил, что противник встретил мою группу артиллерийским огнем, и послал на помощь группу Остроумова со станковым пулеметом.
А мы продолжали работать.
Дела было еще много, когда какой-то оставшийся у склада охранник выстрелил из винтовки и ранил меня в ногу. Покончить с ним было недолгим делом, но сапог у меня наливался кровью - рана была в мякоть. Мне было очень досадно, что в моем первом ранении виноват какой-то дурак, открывший огонь без всякого смысла. Товарищам об этом ранении я ничего не сказал: нас было только трое, и следовало беречь спокойствие друг друга. Я продолжал работать, то есть поджигать при помощи пакли и бензина разные склады и служебные помещения.
Столбы черного дыма вздымались к небу. Горели два бензосклада. Станцию нельзя было узнать - так мы похозяйничали на ней. Тут-то и пришло подкрепление.
Остроумов и его группа сразу оценили положение и поняли, что им здесь делать нечего.
- Мы уже по дороге видели, - сказали ребята, - что наши подрывники раскурили свои трубки. А где же остальной народ?
- Что в городе? Как с тюрьмой? - вместо ответа спросил я.
- Порядок. Взяли. - И Остроумов рассказал нам, как много родных и близких партизаны нашли среди освобожденных людей. Общую радость омрачила только гибель командира взвода Ступака. Он вел своих бойцов на штурм и упал, сраженный пулей, не дойдя двадцати шагов до дверей тюрьмы.
Когда же заключенные были уже выпущены - среди них оказались двое детей Ступака. Мать их была расстреляна фашистами несколько дней назад. Медсестра Нонна Погуляйло позаботилась о том, чтобы ребята не увидели тела своего отца.
После минутного молчания Остроумов, видимо обеспокоенный, снова спросил:
- Где же, однако, все твои люди?
Я молча указал на подходивших к нам Васю Коробко и Павлова.
- Но ведь тебе дали тридцать человек.
- А-а-а, ты о тех. - понял, наконец я. - Те двадцать семь товарищей прикрывают дороги. А тут, на вокзале, мы втроем управились. Сделали кое-что. Видишь?
- Да кто же всех немцев побил?
- Новый вид оружия! - ответил подошедший в эту минуту Вася Коробко. - Знаете - такая партизанская артиллерия. Идея Артозеева, конструкция Павлова.
Голос Васи заглушил сильный взрыв: это, как мы потом узнали, подорвалась на нашей мине автодрезина начальника станции.
Одновременно мы увидели над городом зеленую ракету - знак отхода.