Семьи Станченко
Я познакомился с этой семьей до войны. Мне довелось поехать в канун Нового 1939 года в командировку. Тридцать первое декабря застало меня в Семеновском районе, в селе Блешня.
Признаться откровенно, было немного досадно, что этот праздничный день, когда бывает так хорошо среди друзей, придется провести вне дома. Ведь именно в тесном кругу приятно помечтать о будущем, пожелать нового счастья тем людям, о которых тебе известно, чего они сами ждут.
Итак, что говорить, - я был огорчен. Разумеется, я не собирался проводить новогоднюю ночь в одиночестве - ведь я находился не в чужом краю. Еще днем я получил немало приглашений от колхозников, но уже близился вечер, а я не знал, куда пойду. Одним словом, настроения не было.
Председатель сельсовета товарищ Алексейцев заметил, что я гляжу невесело, и пригласил меня идти вместе с ним, а мне было в общем все равно.
Пошли. Деревня в пышных белых сугробах была хороша как на картинке. Хаты чистые как снег, все окошки светятся теплыми огоньками. A тут еще из труб валит белый, ясно видный на фоне темного морозного неба дым. Из каждых сеней так и тянет пирогами. Хоть и был я не в духе, а залюбовался этой тихой, мирной ночью, веселыми огоньками, горевшими в домах, веселыми лицами людей!
По дороге оказалось, что я иду вовсе не к Алексейцеву: он был приглашен к какому-то Станченко и меня прихватил. Я даже усомнился: удобно ли?
- Что вы! - замахал руками председатель сельсовета. - Это такие люди. Сами увидите!
И пока мы дошли до хаты Станченко, Алексейцев успел рассказать краткую историю этой семьи.
- Наше село, - говорил он, - было когда-то местом ссылки. Тут возле реки Сновь велись разработки камня. На карьерах и отбывали наказания отцы и деды многих наших односельчан. Станченко тоже ведет свой род от ссыльного с каменоломни.
Известно, какой мог быть у него достаток. Бедный был мужик. Совсем, можно сказать, нищий. И так и сяк бился: батрачил, плотничал, во все тяжкие пускался, да разве можно было в те времена простому работнику выход найти? Хоть семи пядей во лбу будь, а толку - чуть!
Ну вот, а был он сам собой видный, солидного поведения. И полюбила его хорошая девушка, не посмотрела на бедность (и сама была небогата), пошла замуж. Надеялись вдвоем своими трудами выбиться. Только - куда! Пошли у них дети, и впала семья в такую нищету, что только разве "христа ради" не просили.
Когда начал народ собираться в колхозы, Станченко пошли первыми и стали работать не за страх, а за совесть. Кроме того, и в другом оказали содействие колхозному делу: тут ведь по началу всякий диод попадался. И кулаки, и подкулачники. Свою вредность наружу не выказывали, а не пойман - не вор. Станченко с большим умом помогал выводить их на чистую воду. Он ведь пошел в колхоз не только руками работать - душу с собой принес.
Вот теперь и смотрите, что из этой бедняцкой семьи стало. Дочки в интеллигенцию выходят, учатся в Новгород-Северском педагогическом институте. Сам Дмитрий Мартьянович и Татьяна Михайловна по-прежнему работают в колхозе. Широкой души люди, насчет гостеприимства не беспокойтесь. Бедность сносили, но до богатства не жадны. Как у родных будете!
Когда мы подошли к дому, я уже знал, что старшие дочери Станченко скоро окончат институт, что у одной из них жених-летчик, и многое другое.
Удивляться тому, что бедняки стали при колхозном труде зажиточными, не приходилось. Но, пожалуй, в том проявлении зажиточности, какое увидел я в этой семье, было что-то свое, особенное.
Ведь богато жили у нас многие, но что греха таить: встречались частенько и скупые, и прижимистые, и неряшливые хозяева.
У иного и амбары полны, а на столе - скука. И свет электрический в хате горит - хата же все равно серая. Одни по старой привычке еще любили прибедняться, другие же просто не приобрели еще вкуса к культуре.
В хате Станченко меня приятно поразило особенное хозяйское щегольство: каждая дощечка светлого, как яичный желток, пола, каждый ярко вышитый рушник на стене, горшок цветов на окне будто говорили: "Смотрите, добрые люди, как мы ладно работаем, как чисто, славно живем."
У Иных хозяев будто все в порядке, а глянешь в сени - навалены старые решета, сапоги, палки, тряпки, - будто сени уже не дом. А то еще: украсят кровать горой подушек - мал мала меньше, чуть ли не до потолка, - и думают, что достигли высшего благополучия. Это считается "уют". Но частенько при том, что подушки взбиты со всей старательностью, из-под прикрывающих кровать подзоров торчит пыльный хлам.
У Станченко ничего подобного нельзя было заметить. Чисты были не только комнаты, но и сени. Постели не поражали изобилием пера и пуха, но зато вместо обычного сетевого репродуктора, какими довольствовались многие, стоял хороший радиоприемник. Был и патефон. Много книг.
Большой портрет товарища Сталина был повит свежей зеленью, перевязанной цветными лентами, какими украшают свои венки украинские девушки. Куда ни глянь - все с душой, с думой.
Сам Дмитрий Мартьянович оказался богатырем. К нему очень шла спокойная, приветливая манера разговора с привычкой неторопливо поглаживать великолепные усы, из-под которых он попыхивал трубочкой. Вышла нас встретить и хозяйка - Татьяна Михайловна, - аккуратно причесанная на прямой ряд женщина с цветущим, свежим лицом, с веселыми ямками на щеках, с приветливой улыбкой. Станченко хорошо выглядели один подле другого. Он в богато расшитой рубахе, - она в такой же кофте. Оба держались как люди, уверенные, что все у них в порядке и жизнь идет как надо.
Из горницы в кухню и обратно, словно их носило сквозняком, бегала стайка девчат в нарядных шелковых платьях. Гремели звуки праздничного концерта из Москвы, и, видно, молодежи было очень весело стучать под музыку вилками, ножами и каблучками. С кухни то и дело раздавались взрывы хохота. Было слышно, что кто-то уронил тарелку: смех. "Вернись, ты не то блюдо взяла!" - кричал чей-то голос. Опять смех.
И бывает ведь так - у меня изменилось настроение. Я был уже рад, что попал в этот дом. Сразу понравились и хозяева, и их славная молодежь, и дружески-уважительный тон между родителями и детьми.
За угощением, танцами и пением мы весело провели время до утра. Петь тут все были мастерицы, а я это очень люблю. Помню, что несколько раз приходили соседи с поздравлениями, молодежь пела под окнами; потом мы все тоже ходили поздравлять; помню, что из ближней хаты прибегали за "подкреплением" - не хватило не то выпивки, не то закуски, и Татьяна Михайловна выслала туда целый обоз.
Пожалуй, ничего более существенного об этом вечере я не мог бы рассказать. Просто мне запомнились радушные хозяева и их дочки; очень понравилось все, что они детали: как говорили, как пели, как открыто, широко угощали.
Но прошел не один Новый год. Разгорелась война. Фронт давно перекатил через Украину. К нам, в партизанское соединение пробиралось много окруженцев, нашедших временный приют в селах. Связные помогали им найти путь к партизанам, и бойцы снова становились в строй.
Среди таких кадровых военных у нас особенно выделялся взвод пулеметчиков, возглавляемый старшим лейтенантом Ильей Авксентьевым.
Это была отлично обученная и организованная группа людей, известных к тому же большой храбростью. Авксентьева с его ребятами всегда бросали на самые ответственные участки боя.
Взвод Ильи Авксентьева у нас в соединении знали все. Но, понятно, не каждому были известны подробности того, как эти люди попали к нам. Не знал этого и я, тем более что сам пришел к Федорову после них.
И вот как-то раз меня послали с одним из бойцов Авксентьева в село Блешня. Товарища звали Борис Кочинский; он с этим селом держал постоянную связь. Я шел с ним впервые.
Мы знали, что в Блешне погибла группа коммунистов - подпольщиков вместе со своим руководителем - председателем колхоза Шакаловым. Их выдал староста Устименко. После провала группы связь с нами осуществлялась через беспартийного колхозника.
По дороге я спросил Бориса, что знает он о людях, к которым мы идем.
- Люди настоящие! - ответил он. - Они дали нашей группе приют. Два месяца поили, кормили, пока мы там скрывались. Связали с секретарем райкома Тихоновским. Через них мы и попали в отряд. А ведь это дело не простое. Нас было двадцать шесть человек, и все с оружием. Я думаю - больше проверок не требуется.
Тут же я узнал, что фамилия их Станченко. И вспомнилась мне встреча Нового года. Я обрадовался, будто услышал о родных. И рассказал Борису о пашем знакомстве. Тут Кочинский начал выспрашивать меня мельчайшие подробности об этой семье, каких я и знать не мог. Его интересовал и ссыльный дед, и дальние родственники.
- Ну как, по-твоему? - повторял он. - Ведь прекрасная семья? Ты ведь знал всех до войны! Замечательная семья, верно?
Он и сам знал Станченко не хуже меня. Его интерес к разговору объяснился позже.
Мы пришли в Блешню, и я снова переступил порог дома, где когда-то был так гостеприимно встречен. Хозяева меня, конечно, не узнали. С трудом узнал стариков Станченко и я. Передо мной были изможденные люди. Даже глаза казались другими - так сильно изменилось их выражение. Только усы Дмитрия Мартьяновича да гладкая прическа Татьяны Михайловны были все теми же, лишь сильно поседевшими. Девушек дома не было.
Я не стал напоминать о нашем коротком знакомстве. Больно было, глядя на них, сделать это. Больно было видеть даже и самый дом без украшавших его книг, вышитых рушников. На стол, который я видел когда-то обильно уставленным, Татьяна Михайловна с прежней хозяйской заботой поставила кувшин с квасом и миску с ржаными плоскими лепешками.
Я оглядывал при свете маленькой коптилки по-прежнему чистую, но пустую, будто здесь уже не жили люди, горницу. И вдруг на пустой стене увидел гирлянду свежей зелени, повитую лентами, какими украшают свои венки украинские девушки.
И тут же я с благодарностью понял мысль хозяев, постоянно освежавших гирлянду на пустой стене. Они сами и всякий, кто бывал у них прежде, продолжали видеть портрет на месте; грубая сила, заставившая снять изображение дорогого человека, не могла унести его образ из дома.
И явственно вспомнился мне Дмитрий Мартьянович с кружкой вина в руке. Как торжественно стоит он за накрытым столом и провозглашает новогодний тост за колхозное счастье.
И когда я вспомнил это - Дмитрий Мартьянович показался мне не таким уж старым и немощным. Да и в самом деле, в семье и теперь, как и в мирные, дни, царило согласие, кипел труд: все пятеро служили Родине на новом, боевом посту.
Хотелось мне посмотреть на трех сестер, но в эту ночь мы не дождались их. Девушки по заданию нашего командования ходили в разведку до самых Брянских лесов. Все было хорошо продумано и организовано в этой чудесной семье.
Дмитрий Мартьянович уже передал нам все, что нужно; мы поговорили, угостились и поблагодарили. Пора было уходить. Но Борис все медлил: ему хотелось узнать последние данные из Семеновки - оттуда должна была вернуться младшая Станченко.
Я считал это лишним: лучше сходить еще раз, чем рисковать, оставаясь до утра. Старики меня поддержали. Тем более, что их сосед был полицаем. Борису пришлось попрощаться.
Прошло несколько дней. Соединение собиралось в рейд. Вдруг в лагере появилась младшая сестра - Ефросинья, или, как ее звали дома, Проня. Узнав о ее приходе, я удивился и обеспокоился: девушка никогда к нам не ходила, а все, что нужно, передавала через родителей нашим связным.
Проню, конечно, окружили старые друзья - весь взвод Ильи Авксентьева. Кто-то от широты чувств пытался обнять и поцеловать девушку. Она испугалась чуть не до слез.
- Что случилось? Как сестры, старики? - засыпали ее вопросами.
- Та-а ничего. - отвечала Проня. - Только нельзя ли мне до вашего командира? Просьбу имею.
Ребята проводили ее к Федорову.
Оказалось, что сосед полицай, продолжая выслеживать Проню, обратился к ней уже с прямой угрозой "развязать язык". Он подозревал девушку, так как она чаще сестер уходила из дома. Проня, боясь раскрыть семью, сказала, что уходит к несуществующей тетке в Белоруссию, а сама - к нам. Она попросила Федорова принять ее в отряд.
Надо было видеть, с какой отцовской заботой экипировал новую партизанку взвод Авксентьева! Кто оделил ее ложкой, кто ремнем, кто походной сумкой. Борис Кочинский дал ей свою армейскую шапку. Как ни нуждались люди в самом необходимом, а для дорогого друга у каждого нашелся подарок от всего сердца.
С тех пор Ефросинья уже больше не расставалась с нами. Частенько старые партизаны поглядывали на новичков - как выдерживает новый член коллектива жизнь, которая со стороны рисовалась, быть может, в более светлых красках? Пулеметчики Авксентьева пристально следили за медсестрой своего взвода Станченко. Они чувствовали ответственность за нее; бывало то один, то другой поможет на переправе, облегчит ношу. Она проходила тяжелый путь с честью. Мужественно вела себя Проня и в боях. Делала все тихо, без лишней бойкости - очень оказалась скромной и молчаливой девушкой, не любила выделяться.
Но имела Проня одно качество, один талант, которым она затмевала любительниц шумного успеха: она пела.
Затянет бывало песню. Голос мягкий, глубокий, и такая в нем свобода, с такой легкостью поведет мелодию, что все кругом замрут и только дожидаются, когда подтянуть хором, чтобы вместе с нашей певицей испытать ту радость, которую дает человеку музыка.
Однажды Проня простудилась, охрипла: все наши певцы почувствовали себя "не в голосе", но первым потерял голос, конечно, Борис Кочинский.
- Не понимаю, - решил я как-то подшутить над ним, - как это ты теперь живешь без разведочных данных из Семеновки?
- А что такое? - сделал вид, что не понял, Борис.
- Как же. - взялся я объяснять, - у тебя такая привязанность к семье Станченко.
- Ничего удивительного, - довольно сухо ответил Борис. - Они спасли нам жизнь, а это не забывается. Помню, ты и сам говорил, что они - замечательные люди.
Да, все любят по-разному: один спешит поделиться с друзьями, выказывает девушке внимание без стеснения, иногда при общем одобрении окружающих. Такой человек сто раз спросит у всех, какова его избранница, и сам радуется, и других веселит.
Но иные, вроде Бориса, долго таятся. Я никогда не видел, чтобы он старался придвинуться к Проне у костра или, пользуясь тем, что они жили по соседству, засидеться возле нее с разговорами, как это случалось с другими товарищами. Иной раз такой бойкий ухажер не только всем, а даже своей девушке надоест. Люди кругом спят, а он гудит, как шмель, над ее ухом. Вот и слышишь в темноте мольбу о помощи:
- Товарищи, да скажите вы ему, чтобы спать шел. Он меня не слушается, прямо наказание, ей-богу! - И под общий хохот вздыхатель получал приказание командира "отойти на заранее подготовленные позиции".
Еще немало потешали всех наши влюбленные тем, что об их чувствах становилось известно по преувеличенной заботе о туалете. Парень ходил подолгу небритый; о том, чтобы сапоги почистить, и в мыслях не было; а тут - пожалуйте - бороду скоблит чуть не каждое утро, одежонку чинит, перетряхивает, на голенища наводит лоск. Диагноз ясный - влюблен.
За Борисом подобных перемен не замечали. Кадровый военный, окончивший ленинградскую офицерскую школу, он был всегда подтянут, аккуратен и, насколько мыслимо в наших условиях, чист. Таким образом, внешние приметы влюбленности отсутствовали.
Но партизаны - такой народ, что от них ничего не скроешь. Не один я - многие заметили, какая ладная получается пара, когда высокий, худощавый блондин и румяная черноглазая девушка нечаянно оказывались рядом.
Однажды я случайно услышал их разговор, из которого понял, что не так-то уж они недогадливы. Все у них было решено.
Это был собственно не разговор, а пламенная речь "молчаливого" Бориса. Проня слушала. Лейтенант рассказывал ей об опере. Потом перешел к другим театрам, музеям, просто улицам. Он описывал ей Ленинград. Можно было заслушаться: крепко любил он свой город.
Но когда Борис стал рассказывать в подробностях, какую они там поведут интересную жизнь, и спросил у Прони, не начнет ли она серьезно учиться пению, девушка задумалась. Затем робко начала:
- Петь - это хорошо. Только, Боря, знаешь, мне работа нравится другая. Знаешь, ребят надо учить. И потом, Боря, нельзя ли как-нибудь здесь, чтобы ты к нам, а? Тут отец, мама. Село у нас - сам видел - разрушено. А ребята - подумай - ведь два года в школу не ходят. Людей у нас не хватает. А учить детей надо. Пение? Что ж? Клуб наладим. Кружок будет. Может, сумеем и оперу исполнить, как ты считаешь, а? Правда, Боря?
Борис удивительно быстро согласился с ней.
"Эх! - подумал я тогда. - Поздравил бы от души стариков Станченко с такой дочкой да с ее счастьем!"
В тот же день я узнал, что пора действительно поздравлять.
Мы сидели с комиссаром Яременко за деловым разговором. Вдруг являются Борис и Проня: у них к комиссару личное дело.
"Венчаться" пришли! - тихонько шепнул мне Яременко, когда я выходил из землянки.
Яременко доложил в штаб - Федорову, и наши молодые, как и желали, получили официальное разрешение командира на женитьбу. Такое уже было время, что даже загсовские вопросы решались военным и партийным руководством. Алексей Федорович был уже чьим-то "кумом"; почему бы ему не стать посаженным отцом?
Так сложилась па моих глазах, и можно сказать - счастливо сложилась, судьба самой младшей Станченко.
Тем временем, наступила осень, мы готовились в рейд. Соединение окружили крупные силы карателей и ежедневно навязывали нам бои. У нас появились тяжело раненые. Самолеты же не могли сесть на партизанский аэродром.
Предстоял прорыв вражеского кольца, тяжелый бой и очень трудный переход через болота. Командование, прежде чем выйти в рейд, решилось на крайнюю меру - выделить группу тяжело раненых и оставить их на попечение наших друзей в селах. Эта группа - с охраной, с опытной медсестрой Марусей Товстенко, с командиром, бывшим секретарем райкома Тихоновским - отправилась в сторону Блешни. И, конечно, Тихоновский рассчитывал на помощь семьи Станченко.
Всех командиров и бойцов очень волновала судьба раненых. Несмотря па то, что другого выхода не было, душа у всех была неспокойна. Прощаться пришлось надолго. Рейд был дальний - в белорусские леса, потом в Брянские. Сколько времени пройдет, пока воротимся?
И вот прошла зима. Зима с тяжелыми переходами, боями, окружениями, прорывами, морозом, голодом. Весной 1943 года мы снова на родной Черниговщине.
Лишь только соединение попало в свои старые районы, Попудренко тотчас послал людей на поиски группы Тихоновского. Наконец-то мы узнаем, что с нашими ранеными! Увидим ли их? Разведчиков, ушедших в Блешно, все ждали с большим нетерпением.
И вот что выяснилось.
Станченко, конечно, взялся бы спасти эту группу, как спас он в свое время двадцать шесть бойцов Авксентьева. Но перед самым приходом наших в Блешне разместились более сотни карателей. Старики Станченко и две их дочери сумели устроить у односельчан только женщин из группы Тихоновского. Одна из них была с грудным ребенком, а трое - беременных. Раненых же взять в село стало невозможно.