И вдруг откуда-то сбоку появляется товарищ Сталин.
Катаев умолк. Все замерли.
Сталин молча прошелся по просцениуму, потом заговорил о значении Донбасса в жизни страны.
Говорил полчаса, как всегда не спеша и очень-очень тихо, никто не смел шелохнуться. Закончив, Сталин молча прошелся туда-обратно и удалился.
- Товарищи! - снова начал Катаев. - Если эту кинематографическую поделку ее авторы пытаются нам представить как произведение искусства, то я не нахожу слов, чтобы…
И вдруг опять выходит товарищ Сталин.
Катаев умолкает. Все замирают.
Сталин заговорил о роли рабочего класса вообще и его передового отряда - шахтеров в частности в развитии советской индустрии на данном этапе.
Говорил опять полчаса, так же не спеша и тихо. Катаев возвышался на трибуне, все сидели не шевелясь. Сталин кончил говорить и ушел.
Переминаясь с ноги на ногу, Катаев снова начал:
- Товарищи! Если эту кинематографическую поделку ее авторы пытаются нам представить как произведение искусства, то я не нахожу слов, чтобы…
И в третий раз выходит товарищ Сталин. Катаев умолкает. Все замирают.
Сталин заговорил о воспитании советской молодежи и о роли в этом советского кино в частности.
По-прежнему говорил, не спеша, тихо, едва слышно. Закончив, направился к двери, обронив Катаеву:
- Извините. Можете продолжать.
Простояв полтора часа на трибуне, Катаев едва держался на ногах, сумел только воскликнуть:
- Товарищ Сталин! Мне незачем продолжать. Вы за меня все сказали!
Сталин остановился, метнул на Катаева желтый тигриный взгляд, постоял секунду и скрылся.
Жданов объявил обсуждение законченным, решение ЦК будет сообщено дополнительно.
- Всем ехать в Союз! - приказал Фадеев.
В Союзе заперлись в кабинете, и Фадеев дал трепку Катаеву.
- Ты где сейчас был? На Дерибасовской, на Молдаванке? С кем ты разговаривал? Перед кем ты стоял? Ты стоял перед товарищем Сталиным! И ему, товарищу Сталину, ты посмел такое выговорить: "Товарищ Сталин, вы за меня все сказали!" А?! Великий Сталин, вождь народов, говорит за тебя. А кто ты такой?! "Товарищ Сталин, после вас говорить уже нечего, вы все сказали!" Вот как ты должен был ответить! В каком виде ты представил руководство Союза писателей?!
Эта ли история послужила причиной охлаждения Сталина к Катаеву? Допускаю.
После войны Катаев опубликовал роман "За власть Советов" - об Отечественной войне. Действующие лица - персонажи из повести "Белеет парус одинокий". Тогда они были детьми, а тут пожилые люди, озорник Гаврик теперь секретарь райкома партии, руководитель партизанского подполья. В пору публикации романа "борьба с космополитизмом" набирала обороты, на гребне кампании вознеслись посредственные писатели, один из них - Бубеннов, юдофоб, алкоголик, его роман "Белая береза" объявили крупнейшим произведением о войне. О Бубеннове говорили так: "Белая береза, белая головка, белая горячка, черная сотня". Группа эта охаивала Эренбурга, Гроссмана, В. Некрасова, вообще всех "не наших", к ним причислили и Катаева - интеллигентный, умеет писать, одесский акцент - личность сомнительная. Написали разгромную статью о романе "За власть Советов", Бубеннов ее подписал и направил в газету "Правда". Там заколебались - все же Катаев, лауреат - тянули. Тогда Бубеннов послал статью Сталину, известно - "пьяному море по колено". Сталин, конечно, ее не прочитает, но в секретариат к нему статья попадет, оттуда запросят "Правду", глядишь, это и подтолкнет.
Сталин прочитал статью и позвонил Бубеннову ночью. Счастье Бубеннова - болел гриппом и был трезв.
- Я прочитал вашу статью, - сказал Сталин, - мне кажется, статья правильная, дельная статья. Впечатляет место, где вы пишете о так называемом Гаврике. Правильно пишете. Гаврик по-русски - это мелкий жулик, мелкий мошенник. Встает вопрос - случайно ли такое имя, Гаврик, товарищ Катаев дал партийному руководителю? Не может быть такой случайности. Мне говорили, что Катаев - мастер литературы, может ли мастер литературы не знать, что такое означает на русском языке слово "гаврик"? Не может не знать. Я думаю, товарищ Бубеннов, что нам удастся уговорить работников "Правды" напечатать вашу статью. А вы, товарищ Бубеннов, звоните мне, когда у вас появится такая необходимость.
И положил трубку. Утром Бубеннов открыл "Правду" и увидел свою статью. Стал с этого дня влиятельнейшей фигурой в литературе - получил право свободно звонить по телефону самому Сталину. Перед Бубенновым заискивали. На моих глазах известнейший поэт, лауреат, подобострастно подавал в гардеробе шубу пьяному Бубеннову. Как-то в ресторане ЦДЛ в кругу приближенных сидел Бубеннов, рядом стоял писатель Анатолий Ференс. Бубеннов отгонял его от стола: "Никаких жидов!" Собутыльники уверяли Бубеннова, что Ференс вовсе не Ференс, а Ференчук, украинец, как Корнейчук. Но Бубеннов и слышать не хотел: "Никаких Ференсов, никаких жидов!" При мне в коридоре Союза Фадеев сказал Симонову: "Бубеннов лося отстрелил по лицензии. Еду к нему на пир. Подонок, а куда денешься?!"
Сталину почту докладывали выборочно: письма тех или о тех, кем Сталин интересовался. К числу этих лиц, видимо, принадлежал и Катаев, возможно, с того злосчастного обсуждения Авдеенко, потому и передали бубенновскую статью.
Статья была разгромная, грубая и несправедливая. Из-за нее Катаев и попал в "пострадавшие за правду". После смерти Сталина его обласкали, наградили, назначили главным редактором журнала "Юность".
Работать с ним было приятно. Понимал. Любил детали. На полях моей рукописи "Приключения Кроша" против слов Кроша: "Я танцую вальс в обе стороны, поворачиваясь и левым, и правым плечом" - поставил восклицательный знак: понравилось, вспомнил, наверно, свои гимназические годы.
Стилист был блестящий, этого у него не отнимешь, но политически - активный конформист. Мы иногда гуляли с ним по Переделкину, беседовали, я поражался его страху перед властью. Как-то я высказал весьма невинное, но свое суждение о каком-то литературном событии, он остановился, с испугом посмотрел на меня: "Что вы говорите? Как можно? Ведь об этом есть решение ЦК!" Солженицына, конечно, осуждал, но мне говорил: "Дали бы ему Ленинскую премию за "Ивана Денисовича", служил бы верой и правдой, никаких бы хлопот с ним не имели". Такие у него были критерии. Читая его "Святой колодец" и "Траву забвения", я думал: вот наградил Бог человека даром слова, хорошим глазом и слухом, оставив пустым сердце.
Журналом "Юность", предназначенным для молодежи, Катаев руководил в период "оттепели", это и определило направление журнала. Заслуга Катаева в том, что он не препятствовал времени, наоборот, обладая отличным литературным вкусом, печатал одаренных молодых прозаиков и поэтов: Евтушенко, Вознесенского, Аксенова, Кузнецова и многих других. Журнал сыграл свою роль в рывке, который сделала литература в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов.
В "Юности" тех, да и более поздних времен царила особая атмосфера: ее авторы были веселы, молоды, талантливы. Туда приятно было приходить. Но в жизни журнала я участвовал мало: по сравнению с другими чувствовал себя стариком. И все же кое с кем у меня сложились дружеские отношения.
На полке у меня стоит томик Ницше, подаренный Женей Евтушенко ко дню моего рождения с надписью: "Дорогому Анатолию Наумовичу с благодарностью за то, что когда-то поверил в меня, еще мальчишку".
Помню, как он пришел ко мне, принес стихотворения, опубликованные в какой-то спортивной газете, и стихи, которые еще никому не показывал. Я ему тогда сказал: "Будешь серьезно работать, выйдешь в первые поэты". Что-то значительное увиделось мне в этом мальчике. Он действительно стал всемирно известным поэтом. Что бы там ни говорили наши снобы, он написал "Бабий Яр" и "Наследники Сталина", он дал из Коктебеля телеграмму, протестующую против вторжения советских войск в Чехословакию, он звонил Андропову, возмущаясь высылкой Солженицына, я знаю многих писателей, актеров, художников, которым Евтушенко помогал. Когда надо чего-то добиться, плутовское выражение сходит с его лица, он становится серьезным, говорит: "Встану на колени". Рассказывает: "Был в ЦК, Анатолий Наумович, сказал им: встану перед вами на колени - отпустите Горбаневскую!" Многие о его помощи тут же забывали, он сетовал на людскую неблагодарность, по-детски надувая губы, и кидался опять за кого-то хлопотать.
Прибегает поздним вечером: "Анатолий Наумович, понимаете, есть гениальный режиссер - Аскольдов. Двадцать лет назад он снял потрясающий фильм - "Комиссар". Ленту положили на полку, Аскольдова исключили из партии, выгнали с работы, довели до инфаркта. Завтра в десять утра в Политехническом нам покажут этот фильм. Будете вы с Таней, я и Владимир Васильевич Карпов. Втроем мы этот фильм пробьем! Аскольдов болен, у него температура тридцать восемь и восемь, но сказал, если Рыбаков приедет, я приду. Анатолий Наумович, я встану перед вами на колени - поедем завтра в Политехнический!" Поехали, посмотрели, я позвонил помощнику Горбачева - Анатолию Черняеву, общими усилиями пробили: фильм появился на экранах.
Как истинно талантливый человек, Евтушенко щедр в своих литературных оценках, никому не завидует, восхищается написанным другими.
Я посмеиваюсь над его стремлением утвердиться во всех жанрах искусства. "Ты, - говорю, - не попробовал себя еще в балете и вокале!" Его проза, фильмы, актерская работа далеки от совершенства, он часто грешит вкусом, выразимся так, подчас суетен, занялся политикой, не имея к тому особых данных, хватает и рисовки, и саморекламы. Впрочем, это можно сказать о многих из нашей братии, ходили в цилиндрах, желтых кофтах, босиком, в рваных портках.
Повести о Кроше, которые я публиковал в журнале "Юность", написаны от первого лица. Так писать трудно: рассказчик должен быть участником событий или хотя бы свидетелем. Зато, если найдена интонация рассказчика, то она, отражая его характер, ведет, тащит сюжет, убеждает читателя, он верит тому, что герой сообщает о событиях, происходивших без его участия.
Первая повесть навеяна воспоминаниями о собственной практике на автобазе, вторая - поездкой в Японию, знакомством с японской миниатюрной скульптурой - нэцкэ, третья - "Неизвестный солдат" - короткой записью в моем фронтовом блокноте о солдате, забросавшем гранатами немецкий штаб. В повести этот солдат был одним из военных шоферов, погибших в войну. На его могилу наткнулся дорожно-строительный отряд, Крош пытается установить имя неизвестного солдата, ищет его родных, преодолевает недоверие, сопротивление, насмешки, но в конце концов добивается своего. Заканчивается повесть так:
"Антонина Васильевна опустилась на колени и поцеловала землю, в которой, в этом ли месте, в другом ли, похоронен ее сын. Потом Зоя подняла ее.
И когда первая машина поравнялась с ними, она дала длинный, длинный гудок. И вторая машина дала гудок. И третья… И я тоже дал гудок.
И так, подавая гудки, наша колонна проследовала мимо солдатской могилы, мимо солдатской матери, солдатской вдовы и солдатской внучки".
Повесть была опубликована в 1970 году, снятый по ней фильм показан в 1971-м, а премьера трех серийного телевизионного фильма состоялась 8 мая 1985 года.
Через месяц мы с Таней и нашим водителем Николаем ехали на машине из Москвы в Чернигов. Проехали Брянск, покатили по хорошему асфальтированному шоссе и вдруг услышали непрерывные и многоголосые автомобильные гудки… Я подумал: впереди авария…
Но это была не авария. Возле дороги, на постаменте стояла старая военная полуторка ГАЗ-АА, а рядом - могила погибшего в войну военного шофера. И все проезжающие машины подавали гудки в память этого шофера и других шоферов, в память погибших на той войне.
- Это после вашей книги, после вашей картины гудят, - сказал Николай.
Я получал много всяких премий и в литературе, и в кино. Но более высокой награды в моей жизни не было и не будет.
24
Перед войной в Рязани мой товарищ Роберт Купчик (я упоминал о нем: мы женились на подругах) рассказал мне историю своих родителей. В прошлом веке его дедушка уехал из Симферополя в Швейцарию, окончил там университет, стал преуспевающим врачом в Цюрихе, женился, старшие его сыновья тоже стали врачами, а когда младшему подошло время поступать в университет, отец решил свозить его в Россию, показать сыну родину предков. Было это в 1909 году.
В Симферополе молодой швейцарец влюбился в юную красавицу еврейку, дочь сапожника, женился на ней и увез в Цюрих. Однако ей там не понравилось, она вернулась в Россию, с ней вернулся и муж, отец Роберта, и остался жить в Симферополе, работал сапожником, как и его тесть. В тридцатых годах его, "подозрительного иностранца", естественно, посадили.
Эта история меня поразила. Для предвоенного поколения слово "Швейцария" звучало как Марс или Луна. Другой мир. И ради любви человек оставил родину, богатых родителей, карьеру.
После войны я встретил Роберта. Отца его в сороковом году освободили, сохранились швейцарские документы, по матери он оказался немцем, а Сталин дружил тогда с Гитлером. Но в сорок втором году отца и мать Роберта вместе с другими симферопольскими евреями немцы расстреляли и трупы сбросили в общую могилу по дороге на Судак. Это он мне и рассказал.
Я тогда уже был автором многих книг и оценил литературные возможности такого сюжета, давно стремился написать роман о любви. К тому же и сам был в то время влюблен в свою будущую жену.
Мы встретились с Таней в 1950 году, ей был 21 год, мне - 39. Я бы никогда не отпустил ее от себя, нас развели обстоятельства того времени. Она - дочь "врага народа". Отца, заместителя Микояна, расстреляли в 1938 году, мать отправили в лагерь, оба брата погибли на фронте. Мог ли я с моим прошлым, со своей 58-й статьей, быть защитой этой девочке? Все это опять нависло надо мной, именно тогда Сталин сказал про меня: "Неискренний человек". Я не имел права ни на какие серьезные отношения. Таня слушала меня, опустив голову. Не верила, что я люблю ее.
Через несколько лет мы случайно столкнулись в Переделкине. Она шла, держа за руку очаровательную двухлетнюю дочку, такая же красивая, веселая, кивнула мне и тут же свернула на боковую тропинку. Муж ее был известный поэт, иногда мне попадались его стихи, ей посвященные, - в общем, выглядела она вполне счастливой. И у меня все складывалось неплохо: реабилитирован, популярный писатель. Но было ясно: Таня меня избегает. У каждого из нас своя жизнь, все остальное как будто ушло в прошлое.
И все же нам суждено было встретиться вновь. Мы увиделись через двадцать лет в Крыму, в Коктебеле, оказались в Доме творчества в одно и то же время. Я шел по аллее, Таня - навстречу, боковых тропинок там нет, свернуть некуда, ей пришлось остановиться, мы перекинулись парой фраз. Через день опять где-то пересеклись наши пути, и еще через день, и еще… Таня улетала в Москву раньше меня, оставались считанные дни, теперь нас пугала даже эта разлука. Мы покидали пляж, заплывали далеко в море, я смотрел на милое, дорогое Танино лицо, и больше ничего не существовало на свете…
Мы прожили вместе девятнадцать лет - счастливейшие годы моей жизни, рядом верный, родной человек, первый мой критик и редактор. Я люблю обговаривать с ней то, о чем буду писать завтра. Мысль моя бежит вперед, называется это у нас "занимать территорию". Но… смешная подробность - мы никогда не обсуждаем Танины поправки. Оба слишком эмоциональны, тут же поссоримся.
Свои замечания она пишет на полях рукописи или строчит мне письмо-рецензию. Я читаю, прихожу в негодование. Потом перечитываю, обдумываю, успокаиваюсь и соглашаюсь - у Тани безошибочный вкус. Отношу исправленное в комнату, где она сидит за компьютером, шучу: "Чего не сделаешь ради спокойствия в семье…"
Но иногда, когда Таня особенно наседает, хочется взять реванш и я читаю ей что-либо подобающее моменту, например высказывание братьев Гонкур:
"Ловля блох оглупляет самых одаренных, шлифовка фразы через лупу отвлекает от всего сильного, большого, горячего, что дает жизнь книге…"
Оба смеемся.
Обдумывая в 75-м году роман "Тяжелый песок", я сказал Тане: "Теперь я знаю, что такое любовь, и сумею это написать".
И еще одно привлекло меня к истории, рассказанной Купчиком.
Основы советского государственного антисемитизма заложил Сталин. Антисемитом он стал еще в юности, в столкновениях с другими подпольщиками и ссыльными революционерами, более эрудированными и образованными, часто евреями, столь же нетерпимыми в спорах, как нетерпим был он сам. Усилила это чувство зависть к Троцкому во время гражданской войны, а после нее - борьба за власть с Зиновьевым и Каменевым. Много евреев было в большевистской партии, которую Сталин уничтожил в конце тридцатых годов.
Истребление Гитлером шести миллионов соплеменников обострило национальное самосознание евреев, создание государства Израиль и его героическая борьба за существование вызвали чувство национальной гордости. Скорбь о погибших и гордость за живых - Сталин понимал, какая это взрывчатая смесь. Советский Союз голосовал за создание Израиля, надеясь сделать его своим форпостом на Ближнем Востоке. Замысел не удался. Израиль ориентировался на Соединенные Штаты. Сталину расклад стал ясен: главный враг США, где в экономике и политике достаточно евреев, их союзник - еврейское государство Израиль. С кем советские евреи? Конечно, с Израилем и США.
Акции против евреев следовали одна за другой: критики и писатели - космополиты и антипатриоты. Еврейский антифашистский комитет - шпионы и диверсанты, евреи-врачи - убийцы в белых халатах. Разнузданная антисемитская кампания в печати нагнетала "гнев народный". Спасением евреев от этого справедливого гнева должна была стать их депортация на Дальний Восток.
Сталин умер, не успев завершить дело Гитлера. Освободили врачей, реабилитировали безвинно казненных. Однако государственный антисемитизм в брежневские времена сохранился, приняв обличье борьбы с сионизмом. Евреи рассматривались как потенциальные эмигранты, готовые переселиться в Израиль. Анекдот того времени: заполняя анкету, еврей в графе "национальность" пишет: "Да!" Ограничили прием евреев в высшие учебные заведения, преградили пути в государственный, партийный и военный аппараты. Выходили многочисленные книги и статьи всяких евсеевых, бегунов и прочих черносотенцев того времени, обвинявших сионистов в антикоммунизме и контрреволюции, в отличие от черносотенцев нынешних, предъявляющих сионизму счет за пропаганду коммунизма и свершение Октябрьской революции. Даже народный художник Белоруссии Савицкий изобразил у ямы, куда сбрасывали трупы убитых славян, двух палачей: эсэсовца и еврея.
И нигде ни упоминания о страшной катастрофе европейского еврейства, даже в местах массовых захоронений убитых евреев на памятниках писалось только: жертвы немецко-фашистских захватчиков. Гонения на евреев, пожелавших выехать в Израиль, знаменитые "отказники", преследование за изучение иврита - дополнительные меты брежневского времени.
Такова была обстановка семидесятых годов.