На следующий день вместе с Такерами, на их машине, мы отправились в Нью-Йорк, в громадное здание на Avenue of the Americas, на встречу с руководителями журнала "Тайм".
Поднялись на 24-й или 27-й этаж, где помещался фешенебельный ресторан. Подождали немного, и вот в конце коридора появились руководители "Тайма". Впереди шел Генри Грюнвальд, плотный, приземистый, с хмурым лицом, за ним его помощники Рей Кейв и Строб Талбот. Внушительная процессия, и шествовали они внушительно. Генри Грюнвальда и Рея Кейва мы видели по телевизору в Москве: они брали интервью у Михаила Горбачева. Сильные журналисты.
Стол был накрыт для ланча.
Переводил Такер. Знал русский язык и Строб Талбот. После недолгой светской беседы о наших американских впечатлениях приступили к делу. Такер и Талбот зачитали свои отзывы о романе, я коротко изложил положение с его публикацией. Грюнвальд спросил, готов ли я заключить контракт на публикацию романа в США с их дочерним издательством "Little Brown" и каковы мои условия. Я ответил, что не теряю надежды на издание романа в Советском Союзе и потому подписать контракт сейчас не могу. "Тайм" должен подождать ровно год - до 8 мая 1987 года. Если за это время роман не выйдет в СССР, я им разрешаю издать его в США, если же его издадут в СССР, то обещаю официально, через ВААП, дать им право на издание.
- Значит, мы можем переводить? - спросил Грюнвальд.
- Пожалуйста.
- Какие же гарантии, что мы в конечном счете получим права?
- Гарантии? Гарантия - мое слово.
Наступило молчание. В Америке всякий договор должен быть юридически оформлен. А тут просто "слово". Что-то неожиданное прозвучало для них в моем ответе. Они переглянулись, но никто мне не возразил, перед ними сидел писатель из другого мира, с другими представлениями, другими понятиями.
- Хорошо, - сказал Грюнвальд, - начинаем перевод и ждем до восьмого мая будущего года.
Когда в апреле 1987 года роман начал публиковаться в СССР, из Америки на него поступили заявки от издательств, более крупных и мощных, чем "Little Brown", но я сдержал слово и отдал право печатания именно ему.
А тогда я ушел из "Тайма" с сознанием: как бы ни сложилась наша с Таней жизнь в дальнейшем, судьба романа обеспечена, теперь он не пропадет, не затеряется.
33
Мы прилетели в Москву 12 мая. Тут же я позвонил в ЦК Кузнецову, напомнил об обещании Яковлева принять меня после возвращения из США.
- Доложу Александру Николаевичу и перезвоню вам.
Яковлев принял меня через две недели. Встреча была назначена на 11 часов утра, потом перенесена на 2 часа дня. Приехали мы на Старую площадь, Таня осталась ждать в машине, а я отправился к Яковлеву, ставшему в ту пору уже секретарем ЦК КПСС. Второй после Горбачева человек в партии и, как поговаривали, инициатор и теоретик перестройки.
Коренастый человек с залысинами, с приветливым лицом. Принял меня дружелюбно:
- Здравствуйте, Анатолий Наумович, очень рад встрече с вами.
Я ответил ему так же дружелюбно, относился к Яковлеву с уважением, в начале семидесятых читал его статью "Об антиисторизме", направленную против отечественных черносотенцев. Сразу спросил: читал ли он мой роман или только слышал о нем.
Поколебавшись немного, он ответил:
- Мы с вами взрослые люди, фронтовики, будем говорить без обиняков, прямо и честно, да, я читал ваш роман, но не как секретарь ЦК, а как директор Института экономики. Штука сильная, написана хорошо, читается великолепно. Но у меня два замечания. Первое - вина Сталина в убийстве Кирова не доказана. Хрущев пытался доказать, но не сумел. Будучи послом в Канаде, я прочитал массу литературы на эту тему, злобной, антисоветской и бездоказательной. В вашем романе действуют исторические личности, значит, вы должны придерживаться исторических фактов, а этот факт не доказан. Второе возражение - в романе много сексуального. Молодые люди, девицы только и думают, с кем бы переспать. Я тоже был молодой, но в наше время так не думали…
Я улыбнулся, это от него не ускользнуло.
- Сколько вам было лет, Александр Николаевич, когда вы ушли в армию?
- Семнадцать с половиной.
- Не было бы войны, вы бы через год-два спали с девочками за милую душу.
- Особенно не настаиваю на этом. Главное - Киров.
- Вы знакомы с выводами комиссии Шатуновской?
- У нас этих материалов нет.
- Жаль, там доказано, что это сделал Сталин. Убийство Кирова помогло ему развязать террор в Ленинграде, а затем распространить его на весь Советский Союз. Разве не Сталин приказал убить Постышева, Коссиора, Рудзутака, Эйхе и других членов Политбюро? А где письменные доказательства? Разве не по приказу Сталина истреблены почти все делегаты Семнадцатого съезда партии и девяносто процентов избранного им ЦК? Где его письменные распоряжения? Их нет. Тираны не дают письменных указаний, убивая неугодных. Почему же именно о Кирове вы требуете предъявить письменное доказательство?
- Сам-то Киров был такой уж святой?
- Я не писал Кирова святым. Но не Киров убил Сталина, а Сталин убил Кирова.
- И все-таки к Сталину вы относитесь с предубеждением. Я кое-где даже карандашом подчеркнул.
- Это неверно, Александр Николаевич, думаю, что я создал объективный портрет Сталина. Некоторые ваши коллеги-международники считают даже, что я смягчил этот образ, написал крупного государственного деятеля.
- Я понимаю, конечно, у вас художественная проза, но ваш роман читается как реальная история, будто эти исторические лица действительно так говорили. Меня поразила одна фраза Сталина. Он приказывает расстрелять белых офицеров, ему возражают: незаконно, возникнут проблемы. Сталин отвечает: "Смерть решает все проблемы. Нет человека - нет проблем". Где Сталин это сказал? В его сочинениях такого нет.
Я спросил одного специалиста по Сталину: "Может быть, в чьих-то воспоминаниях о Сталине это есть?" Он ответил: "Нигде нет, Рыбаков сам это придумал". Рискованно, надо сказать… Такие слова! "Смерть решает все проблемы. Нет человека - нет проблем". Это значит - убивай, и дело с концом! Это - людоедская философия. Вы действительно сами выдумали и приписали Сталину эту фразу?
- Возможно, от кого-то услышал, возможно, сам придумал. Ну и что? Разве Сталин поступал по-другому? Убеждал своих противников, оппонентов? Нет, он их истреблял… "Нет человека - нет проблем…" Таков был сталинский принцип. Я просто коротко его сформулировал. Это право художника.
- Вы не думайте, я сам против Сталина, я вырос в деревне, с двенадцати лет работал, мой отец был председателем колхоза, участвовал в гражданской войне, преданный коммунист, его три раза пытались арестовать, он скрывался, мой отец ненавидел Сталина, у нас в доме висел только портрет Ленина. И все же нельзя отрицать, что Сталин создал промышленность, создал сильное промышленное государство.
- А какой ценой? Где наше сельское хозяйство?
- Да, беда с сельским хозяйством. Но я вам скажу: колхозы себя оправдали, я помню, как мы хорошо жили.
- Тогда, до войны, еще действовала вековая привычка крестьянина к своему труду. А во что колхозы превратились сейчас? Война выбила в деревне все мужское население, а те, кто подросли после войны, повалили в город. Война…
- Не говорите о войне, - перебил он меня, - я не могу смотреть фильмы о войне - такая ложь. Я служил в морской пехоте. Приказали взять такой-то пункт, там один пулемет, достаточно десяти человек: подобраться, снять пулеметчика, и дело с концом. Нет, посылаем три роты, пулемет косит их начисто, берем пункт, потом докладываем: ценою потери трехсот человек - взяли! Начальство получает ордена. Трупами брали в ту войну.
- Сталин обесценил человеческую жизнь еще до войны. Каких жертв стоили все его бесчеловечные акции: раскулачивание, коллективизация, индустриализация, тридцатые годы, террор, лагеря, депортация… Подсчитать - на много, много миллионов потянет. Сталин обескровил наше общество. Вы говорите: создал промышленность. Но ведь она ничего не дает людям, все нацелено на оборону, в магазинах пустые полки, думаете, народ будет долго терпеть?
- Экономика сейчас главное, - согласился он, - мы это понимаем, ломаем голову. Сегодня с Михаилом Сергеевичем полдня просидели. Поэтому я вас попросил прийти позже. Мы не знаем, ну что делать? Даем директорам все права. И что вы думаете? Они не хотят пользоваться этими правами, они желают жить, как жили.
- Нет, Александр Николаевич, они не могут иначе жить в настоящих условиях. В стране все монополизировано. Уж скоро полтора года перестройки, а страна продолжает жить в сталинском режиме, в сталинском оцепенении. Нужны быстрые, решительные, революционные меры.
- Революционные меры принимаются только во время революции, а после революции, к сожалению, наступает бардак. Это показал опыт и Французской революции, и нашей.
- Простите, Александр Николаевич, какого вы года рождения?
- Двадцать третьего.
- В двадцать третьем мне было двенадцать лет, мы, знаете ли, тогда быстро развивались, я отлично помню то время. В двадцать первом сидели на осьмушке хлеба, без отопления, без лифта, заводы и фабрики стояли, деньги считались на миллионы и ничего не стоили. А в двадцать третьем уже все было: твердая валюта - червонец, магазины полны товаров и, заметьте, частные магазины, даже частные издательства появились, газеты. За один год Ленин все перевернул, не побоялся.
- Ну, тогда нэп был.
- В тех условиях нэп был тоже революцией, только бескровной. Кровь льется, когда надо власть отнять. А тогда власть была в руках у Ленина. И никакой крови не понадобилось. Сталин в интересах своей личной диктатуры ликвидировал нэп, создал эту окостеневшую систему, неспособную к техническому прогрессу, к развитию. Надо возвращаться к нэпу, Александр Николаевич: банки, тяжелая промышленность, транспорт - у государства, все остальное, включая торговлю, у частника. Надо вводить нэп, пока рычаги у вас, а будете колебаться, рычаги вырвут, тогда поздно будет, они, как стадо бизонов, вас затопчут.
Он смотрел на меня из-под лохматых бровей.
- Ваши противники показывают на Горбачева, на вас и говорят: "Смотрите, эти ничего не могут сделать, а Сталин все мог". Сталина надо разоблачить до конца, развеять его культ, показать, что сталинский путь ведет к гибели государства. Потому я и считаю печатание моего романа неизбежным. За кем пойдет интеллигенция? Творческая, научная, техническая и так далее? Она не приемлет Сталина, и если вы интеллигенцию не возглавите, если она разочаруется в вас, она уйдет под другие знамена. Вам передали отзывы о моем романе, это не просто рецензии, это умонастроение общества.
- Ну, Анатолий Наумович, отзывы эти нам передали для поддержки романа.
- Да. Публикация романа - серьезная антисталинская акция. Именно на этой акции все и настаивают.
Он молчал некоторое время, обдумывал, потом сказал:
- Вы меня не убедили в отношении убийства Кирова. Но ваша убежденность, что роман необходимо издать, на меня подействовала. Договоримся так: прочитайте снова роман, внесите поправки, какие считаете нужными после нашего разговора. Подумайте, подумайте, где можно.
- Я, конечно, прочитаю, но в концепции романа ничего менять не буду.
- Понятно, понятно, просто учтите наш разговор. И дайте мне. Только первый экземпляр, а то я читал совсем слепой, больше не могу. Ведь все ко мне несут, видите… - он показал на толстую папку, - новый роман Дудинцева "Белые одежды".
- Дудинцев - герой. Он писал этот роман много лет, голодал, бедствовал после разгрома "Не хлебом единым", а все же работал! Хороший роман, я его читал.
- Возможно, только очень большой, страшно за него браться.
- Зачем вам приносят рукописи, Александр Николаевич? Дайте свободу, чтобы люди могли говорить, что хотят. Сами дайте, от имени советской власти. Хватит страха, запретов, невыносимо уже.
- Ладно, ладно, все образуется…
Он встал, проводил меня до двери.
- Приносите роман, только просмотрите, просмотрите. Ведь роман ваш попал ко мне как к частному лицу, а теперь вы дадите мне его официально, значит, надо будет принимать решение.
Я остановился в дверях.
- Только без ИМЭЛа, Александр Николаевич, ИМЭЛ должен заниматься историческими трудами, а не художественными произведениями.
- Посмотрим, посмотрим, дайте мне хороший экземпляр.
- Ну как? - спросила Таня в машине.
- Трудно сказать… Человек, видимо, неплохой, смекалистый, но растерянный. Власть взяли, а что с ней делать, не знают.
Таня сидела на заднем сиденье, я повернулся к ней:
- Я тебе прочту четверостишие, скажи, кто автор.
Портретов Ленина не видно,
Похожих не было и нет.
Века уж дорисуют, видно,
Недорисованный портрет.
- Не знаю, кто автор. Почему ты спрашиваешь?
- Яковлев сказал, что у них дома висел только портрет Ленина. Вот и вспомнилось… Едем, запишем этот разговор, придется снова вкалывать: он требует переделок. В общем, "побредем ужо, Марковна".
Танино отчество - Марковна, как и у жены протопопа Аввакума. И когда предстоял очередной круг работы, я повторял его слова: "Побредем ужо, Марковна", добавляя от себя: "голубушка моя милая".
34
Снова за работу, в который раз! 938 страниц! Конечно, каждое новое прочтение, новая редакция улучшают текст. Но менять ничего в главном я не буду. Уберу кое-какие резкости, завуалирую некоторые обобщения, читатель все поймет.
От работы отрывают, непрерывно звонит телефон, один за другим приезжают иностранные корреспонденты, я им говорю: "Опубликуют роман, все узнаете", но они, дотошные, расспрашивают, сообщают: "В Москве готовится литературная бомба…"
Разыскал я Шатуновскую, дозвонился, она болеет, попросила позвонить недели через две. Говорила слабым голосом, неохотно: или совсем плоха, или не хочет обсуждать "кировскую" тему, может, запретили?..
24 июня открылся съезд писателей, теперь уже не РСФСР, а СССР. Докладчику, Маркову, стало плохо на трибуне, увезли в больницу, доклад за него дочитал Карпов.
Перед съездом Гранин обещал сказать в своем выступлении о моем романе. Не сказал. Спрашиваю: почему? Отвечает: "Верченко отсоветовал, мол, будет хуже для романа".
На следующее утро я позвонил Яковлеву.
- Он уезжает на съезд писателей, - ответил секретарь, - позвоните вечером.
- Вот со съезда я и говорю.
Подействовало. Яковлев курирует съезд. Соединили.
- Александр Николаевич, - говорю, - я разыскал Шатуновскую, есть ее телефон, со мной она говорить не стала, а вам, конечно, скажет, где материалы по Кирову.
- Материалы и без Шатуновской можем найти. Дело в политической целесообразности возвращения к этому вопросу, - сухо ответил он.
- Смотрите… Второе: на съезде о романе хотел говорить Гранин, но ему не позволили, выкручивали руки, как и Евтушенко на прошлом съезде.
- А что, выступление Гранина помогло бы роману?
- Конечно, это общественное мнение.
Он нетерпеливо возразил:
- Анатолий Наумович, кто может Гранину выкрутить руки? Или тому же Евтушенко? Они сами кому хотите выкрутят руки.
- Ладно, и, наконец, последнее. Я сделал новый вариант романа, снял то, что вас не устраивало. Как мне его вам передать?
- Это вопрос техники. Я читал роман как частное лицо, теперь он должен пройти официально через определенные инстанции. Наш отдел культуры пусть почитает, и Союз писателей пусть обсудит, свое мнение выскажут.
- Поправки дали вы, Александр Николаевич, я работал над вашими поправками, пожалуйста, посмотрите, сделал ли я то, что вы предлагали. Никому, кроме вас, я роман не дам, а вы уж решайте - будете роман читать или передадите в отдел культуры, в Союз писателей, в архив, в Театр сатиры, в Госцирк, наконец, кому угодно, это уж дело ваше.
- Анатолий Наумович, зачем вы так?!
- А как еще, Александр Николаевич?! Мы с вами сидели два часа, все вроде бы обговорили, я месяц работал, это ведь не очерк, роман, почти тысяча страниц. А теперь вы отдадите его людям, которые не знают о нашем разговоре, не знают о той работе, которую я проделал. Они сами накидают мне еще тысячу поправок, на это они мастера. Мой роман, Александр Николаевич, - это не футбольный мяч, который можно гонять от одного игрока к другому.
- Ну, хорошо, хорошо, не нервничайте, приносите роман, отдайте Кузнецову, я его предупрежу.
Этот разговор был утром, а на вечернем заседании съезда ко мне подошел Баруздин.
- Толя, со мной беседовал Александр Николаевич Яковлев, хвалил твой роман.
- Очень хорошо, печатай.
- Он сказал, что надо кое-что сделать.
- Я все сделал, печатай, печатай.
- Прямо с колес я пустить не могу. У нас очень большой портфель, писатели ждут по году.
- Несерьезно, Сережа. Ты имеешь указание секретаря ЦК партии. Чего тебе еще нужно?
- Никакого указания Яковлев не дал, я ему жаловался, что не пропускают Тендрякова, и он сказал: "Есть еще интересный роман Рыбакова". Это не указание, а просто читательское мнение…
- Я ваших тонкостей не понимаю, решай: будешь печатать роман или нет?
- Я должен подумать, мы еще вернемся к этому, - уклончиво ответил он.
Итак, Яковлев осторожно зондирует почву, возможно, после нашего утреннего разговора хочет действовать через Баруздина. Но отношение Баруздина к роману, а главное, к Сталину мне известно, нахлебаюсь я с ним.
Тут же разыскал Ананьева:
- Торопись, Толя, один главный редактор журнала уже закидывает удочку насчет романа.
- Кто этот главный редактор?
- Сказать не могу, не имею права. С ним говорил Яковлев, одобрил роман.
- Обманул тебя твой главный редактор. Ничего ему Яковлев не мог сказать, ведь он не читал романа, так ведь? Читал Яковлев твой роман?
- У него спроси.
- И спрашивать не буду. Съезд заканчивается, слышал выступления? Хоть один произнес это имя?
- Какое имя?
- Сталина. Его даже упоминать нельзя - ни за, ни против. А ты хочешь, чтобы твой роман напечатали. Ты знаешь мое отношение к "Детям Арбата". Два года уже, как я с ними разбежался, а меня мордой об стол. Второй раз не хочу.
Получили от машинистки новый вариант романа. Вычитали с Таней. Ошибок полно, надо забеливать, подклеивать, перепечатывать абзацы, страницы…
Отвез рукопись в ЦК Кузнецову, помощнику Яковлева. Он забыл выписать мне пропуск, но охранники, узнав, что я автор "Кортика", связались с ним, пропустили. Кузнецов долго извинялся: думал, я знаю его внутренний телефон, позвоню снизу. Сын бывшего секретаря Ленинградского обкома А. А. Кузнецова, расстрелянного по приказу Сталина в 1950 году по известному "Ленинградскому делу", относился ко мне с симпатией. Красивый брюнет лет сорока, однако глаза типично "псковские" - серые, холодные, смотрят прямо на собеседника. Но и я, как всегда в таких случаях, вперся в него взглядом. Опустить глаза пришлось ему.