Я положил на стол рукопись и письмо Яковлеву, где коротко изложил, что именно я сделал, и повторил, что ни в каких обсуждениях участвовать не буду, его, Яковлева, требования выполнил, этот вариант последний, прошу или передать роман для публикации, или вернуть мне, я сам решу его судьбу.
Кузнецов прочитал письмо, покачал головой.
- Но ведь сейчас положение в Союзе писателей изменилось, выбрано представительное бюро, так сказать, мозговой центр, теперь сами писатели будут решать судьбу литературы.
- Бюро - это аппаратные игры, Валерий Алексеевич, мертворожденная организация. Власть у тех, у кого на столе правительственный телефон - вертушка, они по-прежнему будут душить литературу. Я свой роман на удушение не отдам, так прямо и скажите Александру Николаевичу.
- Александр Николаевич будет огорчен, он да и все мы считаем, что на съезде многое сдвинуто с места.
- Будут публиковать правду, тогда можно будет говорить о достижениях. Все остальное, простите, болтовня.
- Тут про вас ходит много разговоров, говорят, вы сидели…
Я кивнул на рукопись:
- Прочитайте, все узнаете.
- Обязательно… Говорят, вы воевали…
- Да, в Восьмой гвардейской армии.
- Это та, что была под Сталинградом Шестьдесят второй?
- Та самая.
- А вы знаете, эту армию создал Колпакчи, мой тесть, я женат на его дочери.
- Колпакчи - знаменитый генерал, хорошо воевал. На фронте мы это имя слышали. Жаль, погиб так нелепо.
- Да, авиакатастрофа… Хорошо, Анатолий Наумович, ни о чем не беспокойтесь, все передам Александру Николаевичу - и рукопись, и нашу беседу.
Второй раз Яковлев читать роман не будет, но "по кругу" его не пустит. Скорее всего, передаст Баруздину, скажет, что он от меня требовал, - пусть Баруздин проверит, внес ли я эти поправки, и вообще пусть посмотрит и решит как главный редактор. Мои предположения оправдались частично: Яковлев сказал Баруздину о поправках, но рукописи не переслал - переслать рукопись значило бы дать письменную директиву о публикации. Такой директивы Яковлев давать не хотел, все на словах: обычная цековская манера. 9 августа Баруздин мне позвонил, в тот же день на даче в Переделкине я ему передал рукопись, через неделю он прислал мне свой отзыв. Приведу его заключительные абзацы:
"1. Надо снять письмо Николаева Сталину, дабы версия о причастности Сталина к убийству Кирова не была воспринята как реальный факт.
2. Нужен небольшой, но емкий, оптимистический эпилог романа. Негоже заканчивать роман словами: "Россия зальется кровью".
3. Сталин по-прежнему рисуется как откровенный "злодей", циничный, трусливый, слабый, без конца внутренне спорящий с Лениным, в грош не ставящий своих соратников, неуважительно говорящий о русских и евреях, наконец, как нетерпимый, капризный интриган и т. д. и т. п… Невольно возникает вопрос, как же после смерти Ленина мы под руководством этого "злодея" превратили нищую Россию в развитое государство, победили фашизм и как, наконец, под его же руководством восстановили разрушенную немцами страну?..
Поскольку роман по своему объему для журнала неподъемен, встает вопрос о журнальном варианте объемом 18–20 листов. Автор должен убрать из него все категорические излишества по части образа Сталина".
Мой ответ был коротким: "Понятие "журнальный вариант" - сомнительно. Если роман поддается сокращению, не теряя смысла и художественных достоинств, его надо сократить и в книге. Если он эти достоинства теряет, его нельзя сокращать ни в журнале, ни в книге. Поработаем, и тогда определится окончательный размер публикации".
Сергей Баруздин был человек писучий, ответил и на это письмо. Привожу из него некоторые строки, показывающие, "откуда растут ноги":
"…путем сокращения убрать одностороннее, сугубо субъективное изображение Сталина. Зная соображения А. Н. Яковлева из первоисточника, я не убежден, что ты воспользовался всеми его советами. Договоримся так: "Дети Арбата" прочитают мои товарищи по редакции, соберемся, попытаемся прийти к общему знаменателю".
Заседание редколлегии журнала состоялось 9 сентября 1986 года. Начал, естественно, Баруздин:
- Толя, все, что я тебе писал, то, что будут говорить здесь товарищи, - это личное мнение каждого. Хочешь - принимай, не хочешь - не принимай, ты автор, тебе решать. Единственное, о чем прошу, - учесть требования Яковлева. Мы с ним говорили ровно час о твоем романе. Яковлев сказал: "Если Рыбаков это сделает, я за эту вещь берусь лично, не будет никакого ИМЭЛа, никакой цензуры". Понял? Роман пойдет зеленой улицей. Без этих поправок Яковлев роман не поддержит, тогда начнутся ИМЭЛ, цензура, там роман зарежут. Выбирай.
- Ничего себе - свобода выбора…
- Нам не на кого опираться, кроме Яковлева. Если я ему доложу - все сделано, то мы находимся под охраной секретаря ЦК партии, никто нам не страшен. Ситуацию я тебе изложил, послушаем товарищей.
- Этот роман - эпоха в развитии советской литературы, - сказал Аннинский, - могучая, мощная, шекспировской силы вещь. Какое счастье, что она попала в наш журнал. Ее невозможно сокращать ни в чем. Изъять письмо Николаева недопустимо - рушится конструкция. Сталина трогать нельзя, без Сталина все пропадет. Я решительно за печатание в таком виде.
Взял слово незнакомый мне заведующий отделом очерка Калещук, здоровый такой парень, в редакции его называли "китобоем".
- Мы все изолгались, цепляемся за этот труп, сколько можно?! Пора покончить с этим! Из-за Сталина наша экономика в полном прорыве. Или мы будем строить свободное социалистическое общество, или будем держаться за Сталина и вернемся ко всему ужасу, который был при нем. Я, как и Аннинский, считаю, что получить такой роман - наша великая удача, и не понимаю, Сергей Алексеевич, как можно ставить вопрос о восемнадцати листах?!
Баруздин качнул головой:
- Это было сказано условно, я вовсе не хотел резать роман.
- В нем нельзя ни слова выкинуть, - продолжал наседать Калещук, - как он построен, так и надо его печатать. Ни слова не выбрасывайте, Анатолий Наумович!
Последним выступил Теракопян, заместитель Баруздина, говорил, как всегда, медленно, как мне показалось, даже несколько грустно.
- Я восхищен романом и тоже считаю, что трогать там ничего бы не следовало. Но именно я имею дело с цензурой, и я вам прямо скажу - они роман не пропустят никогда, на каждое слово Сталина потребуют письменное доказательство: где, когда это слово было сказано, когда опубликовано. Обойти цензуру может только Яковлев. Значит, или пойдете ему навстречу, или роман опять на долгие годы останется в столе.
- Как можно из живого тела, из романа, где каждая строчка золото, как можно оттуда выбрасывать?! - возмутился Аннинский.
- Можно, можно, - тихо проговорил Теракопян, - сколько там ни выбрасывай, роман все равно остается. В этом секрет настоящего произведения.
- Ну, Толя, что скажешь? - спросил Баруздин.
- Вот что скажу… Поправки Яковлева я уже сделал, убрал сто страниц, моя жена плакала, когда я их выбрасывал.
- Зачем ты показывал Тане? - воскликнул Баруздин.
- Таня работает со мной, все знает. Но, видимо, мои поправки оказались недостаточными. Хорошо, я еще поработаю. Письмо Николаева оставлю в романе, письмо - это исторический факт, но пошлет его Николаев не Сталину, а Ягоде, оно останется в недрах НКВД.
Баруздин даже подскочил в кресле:
- Прекрасно, замечательное решение!
- Дальше… Эпилог… Очень не хочется… Я надеюсь написать трилогию… Написал уже военную сцену. Мой главный герой Саша Панкратов встретился на фронте со своим школьным товарищем…
Баруздин опять подскочил:
- Прекрасно! Значит, он жив, воюет, эта сцена - готовый эпилог. А в следующих романах будешь писать, как хочешь.
- Ну, и последнее, насчет Сталина. Я говорил Яковлеву и повторяю здесь: Сталин написан объективно. О романе у меня есть отзывы шестидесяти двух деятелей культуры. Я вам их не показывал, письма пространные, многие по нескольку страниц. Мы с Таней выбрали из двенадцати отзывов строки о Сталине, их я вам зачитаю. Адамович: "Лишь вся правда о Сталине очистит нас внутренне и перед всем миром", Василь Быков: "Сталин убедителен и достоверен", Гранин: "Механизм возникновения культа проанализирован впервые глубоко и серьезно", Евтушенко: "Одна из главных удач - это образ Сталина", Каверин: "Характер Сталина написан отчетливо, глубоко, зримо", Конецкий: "Со Сталина надо чистить наши идеи перед и под взглядом планеты", Кондратьев: "Главная удача, открытие (и это слово слабо!) - это создание живого, полнокровного образа Сталина", Райкин: "Вы взяли на себя смелость рассказать людям правду о характере и подлинных устремлениях известной личности, стоявшей во главе государства", Розов: "Сталин нарисован без шаржа, без злости, с холодной внутренней сдержанностью", Рощин: "Роман показывает, как думал Сталин, мотивы его действий, его логику, его правду, которая обернулась злом, трагедией для миллионов людей", Рязанов: "Книга объясняет психологию Сталина, написана невероятно убедительно, слепая ненависть не застилала Ваших глаз", Ульянов: "Горькие уроки культа Сталина слишком страшны, чтобы их можно было предать забвению"… Вот так! Остальные написали то же самое. Их оценки моего Сталина не совпадают с твоей…
- Толя, - взмолился Баруздин, - главное - это письмо Николаева и эпилог. А по Сталину пройдись еще раз пером, есть там некоторые грубости, излишества.
- Хорошо, подумаю. Когда будете печатать?
- В будущем году, конечно.
- Дайте анонс в октябрьском номере.
- Номер уже набирается.
- Ничего, успеете.
Баруздин вызвал какого-то молодого человека, приказал:
- Берите мою машину, срочно в типографию, если обложка не отпечатана, вставьте в анонс: "Анатолий Рыбаков. "Дети Арбата"".
Молодой человек исчез.
- Дальше, - продолжал я. - В каком номере начнете печатать?
- Начнем с июля.
- Это меня не устраивает, в сентябре открывается Международная книжная ярмарка, надо, чтобы роман к ней поспел.
- Но, Толя, первое полугодие уже распланировано.
Вмешался Аннинский:
- Первый такой роман появился, первый удар по Сталину, а мы будем заниматься какими-то повестушками. Нужно все отставить в сторону… В феврале - марте запускать.
- Технически невозможно, - сказал Теракопян. - Можем начать с апреля.
- Я согласен. А договор?
Баруздин вызвал секретаршу, велел приготовить договор со мной на 30 листов по 400 рублей за лист.
- Устраивает?
- Вполне.
Раздался телефонный звонок из типографии. Роман вставлен в анонс на обложке октябрьского номера.
- Ну, что, - спросил Баруздин, - доволен? Все вроде для тебя сделали?
Перед отъездом в Пицунду получил еще одно письмо от Баруздина. К письму приложена его статья о "Детях Арбата": "Роман меня потряс, заставил переосмыслить свою жизнь и жизнь страны, дал ответы на вопросы, которые волновали десятилетия… Роман Рыбакова - первая попытка понять, что происходило".
Статья предназначалась для какого-то сборника и как бы официально ставила окончательную точку в судьбе романа - он публикуется.
35
В октябре вернулись из Пицунды с окончательным вариантом романа.
- Отдай Смолянской, - сказал Баруздин, - прочитаем, будем засылать в набор.
Татьяна Аркадьевна Смолянская - редактор прозы в "Дружбе народов".
Жили мы по-прежнему в Переделкине. Московская квартира на Палихе мала, тесна, десятки лет я прожил в Переделкине, привык, и Таня привыкла, наши друзья, знакомые знали только переделкинский дом. И почта приходила сюда. Получили приглашение из США снова посетить в апреле 1987 года университеты, где мы были весной. Я отказался - в апреле начинается публикация "Детей Арбата".
После анонса в октябрьском номере "Дружбы народов" подписаться на журнал стало трудно. Газеты и журналы просят отрывки, звонят из периферийных театров - хотят ставить, из МХАТа приехал Олег Ефремов со своим завлитом и тремя актерами, обсуждали со мной план инсценировки. В "Нью-Йорк таймс" появилось письмо Крейга Уитни Горбачеву с просьбой опубликовать наконец "Детей Арбата".
О выходе романа было объявлено и на Франкфуртской книжной ярмарке. Поступило 47 заявок из разных стран, об этом мне сообщил Ситников. Он радовался моему успеху, но был озабочен, расстроен, мрачен: Четвериков, новый руководитель ВААПа, собирается его уволить. Я предложил организовать письмо известных писателей в его защиту.
Ситников отказался:
- Неудобно, скажут, сам инспирировал. Ладно, образуется.
Не "образовалось". Через две недели Ситникова уволили.
- Вы оказались мудрее меня, - сказал Василий Романович.
Жаль. Знающий и деловой человек был в руководстве ВААПа.
Продажа за рубежом произведений в рукописи не возбранялась. Однако Четвериков запретил заключать контракты на "Детей Арбата". Я не настаивал: предстоит редактура, пусть за границу пойдет окончательный вариант. Но Четвериковым руководило другое - был убежден, что роман все же не выйдет, запретят. Оппозиция перестройке нарастала, на верхах шла борьба, с ее драматическими последствиями страна столкнется еще не раз.
Работа моя в журнале с Татьяной Аркадьевной началась легко, все, о чем договорились на редколлегии, я сделал, осталась обычная редактура. Как вдруг, неожиданно, в последних числах октября все круто изменилось. Опять: "А где Сталин это сказал? Не доказано!", "Почему такая резкая оценка?!", "Зачем такие обобщения?!" Все вернулось назад!..
Ясно, команда дана сверху. Роман Дудинцева в "Неве" не пропускает цензура. Фильм Абуладзе "Покаяние" не выходит на экран. Задержано печатание Булгакова в журналах "Юность" и "Смена". Я веду в журнале тяжелейшую борьбу. Приезжаю домой изнуренный, с черными подглазьями.
Ищем какие-то обходные формулировки. В общем, я меж двух огней.
Как-то пошли с Таней погулять, продышаться. Встретили Вениамина Александровича Каверина, 84 года ему, совсем слабенький, походка неуверенная, мерзнет, перебирает пальцами в варежках, ведет его под руку Ариадна Борисовна, вдова профессора Асмуса - дачи рядом, соседка. Я Каверина знал бодрым, спортивным, был он сухощав, подтянут, носил рубашки с короткими рукавами, все это помню, и лишь лицо его странным образом ускользает из моей памяти. Живут только глаза, небольшие, темные, очень живые. Остальные черты как бы, стерты… Не знаю, как сказать? У петербуржских интеллигентов есть в лице что-то общее, одинаковое, так мне кажется. Каверин был жизнелюбив, слыл, надо сказать, дамским угодником, на этой почве случались у него, как он выражался, "недоразумения" с женой - Лидией Николаевной. Но, несмотря на "недоразумения", это был прочный союз, после смерти Лидии Николаевны Каверин рухнул.
Я рассказал ему про свои "черные дни". Он прослезился, потянулся меня обнять:
- Анатолий Наумович, голубчик, утешьтесь, вы напишете об этом новый роман.
- Да, да, конечно, Вениамин Александрович, Таня ведет дневник.
И все же в словах его звучала не только жалость. "Напишете новый роман". В этом был весь Каверин: книга - прибежище от треволнений и невзгод, единственный целитель и избавитель.
Каверин начал публиковаться в 19 лет - был самым молодым из "Серапионовых братьев", литературной группы, возникшей в Петрограде в 1921 году и объединившей талантливых писателей, не принимавших серости и диктата. Группа подвергалась шельмованию, как выразительница "чуждых" влияний, и в конце двадцатых годов прекратила свое существование. Однако именно она дала советской литературе ряд крупных мастеров - от благополучного конформиста Федина до гонимого Зощенко. Их судьбы отразили пути-дороги нашей интеллигенции, но никто в этой группе не был репрессирован. "Одних уничтожить, других купить" - так можно сформулировать сталинскую политику по отношению к интеллигенции. Из этой формулировки к "серапионам" применили вторую часть. "Буржуазная" литературная группа импонировала Сталину своей респектабельностью. Для имперского двора Федин и Тихонов подходили больше, чем Клюев и Бабель.
Но не всех "серапионов" удалось купить. Судьба Зощенко известна. Не удалось "купить" и Каверина. Он ушел из жизни (последним из "серапионов"), ничем не запятнав своего имени, отказался клеймить "убийц в белых халатах", наоборот, защищал гонимых, помогал им, как мог, по Москве ходили его письма Федину, где осуждал того за отношение к альманаху "Литературная Москва", Пастернаку, Солженицыну. На всех изломах нашей трагической истории Каверин оставался настоящим писателем и порядочным человеком.
Я прожил рядом с Кавериным 35 лет. Мы были людьми разных поколений, разных судеб. Он - петербуржский интеллигент, я, в представлении некоторых писателей, шофер, вошедший в литературу модной производственной темой - своими "Водителями". Интерес ко мне возник у Каверина случайно.
Гуляли мы с Казакевичем, Каверин к нам присоединился, шли, разговаривали, вернее, Каверин разговаривал с Казакевичем, не обращая на меня внимания. Зашла речь о раскопках Генриха Шлимана в Микенах, я назвал какую-то дату. Каверин снисходительно, не без некой барской пренебрежительности, усмехнулся: "Вы ошибаетесь" - и назвал другую дату.
Я не стал спорить. Вечером он позвонил:
- Я должен перед вами извиниться, вы оказались правы.
- Бывает… Кто не ошибается?
Извинился он, конечно, не из-за того, что перепутал годы, а за пренебрежительность своего возражения.
После этого начал ко мне приглядываться, обнаружил, что я вовсе не таков, каким ему меня представляли, стали мы встречаться, гулять вместе, оба жили в Переделкине постоянно, ходили друг к другу, подружились.
Каверин был избирателен в своих знакомствах. Повстречался нам однажды Катаев. Я с ним поздоровался, Каверин неопределенно качнул головой, тоже вроде бы поприветствовал, и ускорил шаг. Потом сказал:
- Боюсь этого человека.
- Почему?
- Не знаю, но боюсь.
- У вас есть к тому основания?
- Никаких. Но боюсь, ничего не могу с собой поделать.
Возможно, его отпугивали едкий одесский юмор, насмешливость, шумливость Катаева. И довольно четко обозначился уже водораздел между конформистами и людьми независимыми.
Дача Кавериных была не просто дачей, а домом, где живут круглый год, работают, растят детей, возятся с внуками, а когда приходит час, здесь и умирают.
Хлопочет Лидия Николаевна, сестра замечательного писателя Тынянова (Тынянов был женат на сестре Каверина): на ней все трудности загородной жизни. Миловидное лицо ее выглядит усталым: как со всем справиться? Портится одно, другое, требуется то водопроводчик, то электрик, то слесарь, газовщик, плотник - крыльцо надо починить, калитка почему-то не закрывается, забор падает, дерево спилить - того и гляди рухнет, крыша потекла над библиотекой, телефонная линия оборвалась, дорожки нужно очистить от снега и шофера снарядить в дорогу - доверенное лицо: ездит к машинистке, в издательство, сдает рукописи, забирает верстку. Приезжают корреспонденты, русские, иностранные, и молодые писатели, и просто знакомые, всех надо принять, накормить, напоить. Так с утра до вечера хлопочет Лидия Николаевна. У нас на даче такие же заботы, но они не вырастают в проблемы, мы с Таней моложе, многое умеем делать сами.