В середине июля Молотов покинул Париж, заявив, что план Маршалла - заговор с целью лишить пострадавшие от войны страны Европы их экономической независимости.
В нашем лондонском посольстве стало поспокойней. Зарубин вызвал меня к себе и долго беседовал. Ему было досконально известно, зачем я приехал в Лондон. Но ради соблюдения формы он представил меня бывшему переводчику Сталина Павлову, который проверил, как я знаю английский. Тот определил мои знания, как средние, и посоветовал ежедневно ходить в кино в течение нескольких недель, чтобы понять и научиться употреблять различные обиходные выражения. Такое предложение мне понравилось. Я просмотрел множество приключенческих, военных, шпионских фильмов и доморощенных английских комедий. У меня появились любимые актеры и актрисы: Лоренс Оливье, Грета Гарбо, Вивьен Ли и другие. Я жадно глотал картину за картиной и заодно порядочно поднабрался английского.
Посол вскоре понял, что использовать меня в качестве шифровальщика нет смысла. Не советуясь ни с кем, он назначил меня на должность атташе и указал на рабочее место недалеко от своего кабинета. Затем в порядке пробы Зарубин предложил мне сопровождать советскую делегацию в Ланкастер Хаус на переговорах о будущем итальянских колоний. Проблемы Абиссинии, Сомали и Ливии не являлись предметом прямого интереса для СССР, но так или иначе следовало как можно больше знать о том, что происходит на этих переговорах. Нас интересовали позиции Италии и Англии, имевших к этому вопросу прямое отношение, и, в меньшей степени, Соединенных Штатов и Франции.
Мы должны были выяснить, какие разговоры ведутся в кулуарах, какие имеются двухсторонние соглашения, кто кого собирается перехитрить среди союзников с тем, чтобы можно было использовать ситуацию с выгодой для себя. Оказывая поддержку то одной, то другой стороне и умело пользуясь дезинформацией, Молотов добивался уступок по совершенно не связанным между собой вопросам.
Я принимал участие в нескольких конференциях вместе с Зарубиным и его личным секретарем. Все, что от меня требовалось - спокойно сидеть и слушать.
Вскоре после этого меня перевели в пресс-отдел. Работа здесь позволяла общаться с журналистами и заводить множество полезных знакомств. Конечно же, я не пытался обращать кого-либо в нашу веру, но время от времени мне удавалось получить от журналистов некоторую информацию до ее появления в прессе. Это шло на пользу Центру.
В первые месяцы моей работы в Лондоне Михаил Александрович Шишкин, мой непосредственный начальник по резидентуре, познакомил меня с американским корреспондентом Расселом.
Мы быстро подружились. Рассел - очень приятный в общении человек, пользовался большим авторитетом в журналистских кругах, так как находился в Лондоне с самого начала войны. В нем совсем не было обычного для американцев бахвальства, и он считал русских верными союзниками. Мне всегда нравилось разговаривать с ним. Он спрашивал меня о переговорах в Ланкастер Хаусе, я задавал ему свои вопросы (крайне наивные порой) о том, как живут англичане и каков их образ мыслей. Мы говорили и о более серьезных вещах, например, о судьбах стран Центральной Европы и территорий, освобожденных после поражения нацистов, об отношениях между странами, пострадавшими от фашизма. Иногда Рассел поднимал меня на смех, но всегда искренне старался помочь в понимании точки зрения англичан и американцев. Когда мы говорили о политике, боюсь, я вел себя как настоящий бюрократ. Я щеголял официальной линией Москвы и решительно защищал ее. Оглядываясь назад, я вижу, каким наивным я, должно быть, ему казался. Хуже того, я воображал, будто принимаю казнь на костре за правое дело и старался при любых разговорах не сбрасывать с себя маски самонадеянного чиновника.
Рассел, который спустя несколько месяцев после нашего знакомства на всю жизнь остался паралитиком в результате дорожного происшествия, помог мне в одном очень важном деле: он познакомил меня со своими друзьями, в том числе с редактором газеты "Таймс". Рассел, как журналист, обладал широким политическим кругозором. Его взгляды казались мне очень интересными. Он первый ввел меня в "святилище" эксклюзивных английских клубов - "Атенеум", где я очень быстро расширил свое представление об англичанах. Рассел приглашал меня также в отличные рестораны и воспитал во мне гурмана, хотя раньше я никогда не был знатоком изысканных блюд.
Благодаря таким знакомствам, я научился задавать вопросы, позволяющие всегда быть в курсе политических событий (а это настоящее искусство!), а главное - как отвечать на них, не расхолаживая интереса ко мне собеседника и не высказывая ничего лишнего. Умению вести уклончивую беседу приходилось учиться долго и давалось это с трудом. Например, мой знакомый из "Таймс" знал, что я присутствовал в составе советской делегации на конференции по бывшим итальянским колониям. Ему было интересно, что там происходило, но мне казалось, этот интерес определялся не только его профессией журналиста. Мне почти нечего было ему сказать, поскольку я не имел отношения ни к каким секретам, но для меня было выгодно дать ему понять, что я знаю больше, чем знал на самом деле, и давать ответы в завуалированной форме.
Позднее я научился, как знакомиться с людьми, проявляя собственную инициативу, особенно с журналистами, и как с ними разговаривать. Мне нравилась такая работа, и когда в дальнейшем мой дипломатический ранг повысили, я продолжал заниматься делами прессы. Такое официальное прикрытие вполне меня устраивало.
Сначала мы жили с женой в посольстве, потому что за шифровальщиками велось постоянное наблюдение. Позднее посол сказал, что будет лучше, если я подыщу себе квартиру в городе.
Это был знак доверия, и я его оценил. В качестве временного жилья мы сняли дорогую двухкомнатную квартиру в центре Лондона, но вскоре начали подыскивать что-нибудь подешевле. Нам хотелось поселиться поближе к посольству: мне удобнее ходить на работу, да и Анне жилось бы спокойнее. Так что в один прекрасный день она нарядилась в беленькую блузочку и темно-синюю юбку и отправилась на поиски квартиры. Ей приглянулась тихая солнечная улочка совсем рядом с посольством. Она шла по ней, внимательно разглядывая дома, и тут перед ней возник молодой симпатичный англичанин, который, заметив ее растерянность, участливо спросил, что она здесь ищет. Анна ответила, что подбирает себе квартиру. Муж ее работает в советском посольстве и, на ее взгляд, эта улица подойдет им как нельзя лучше. Молодой человек невнятно промолвил: мол, вряд ли вы здесь найдете то, что вам надо, - и отошел.
Вечером Анна рассказала мне о своих поисках и упомянула о разговоре с незнакомцем. Я попросил ее описать дом, около которого они встретились. Оказалось, что это был один из пунктов наружного наблюдения при МИ-5, о котором и я, и наши собственные службы прекрасно знали. Выходит, моя Анна попала прямехонько на крючок английской спецслужбы.
В конце концов мы нашли квартиру на Бэссет Роуд в северном районе Лондона - Кенсингтоне. Она оказалась такой же удобной, как и первая, но стоила гораздо дешевле, и мы сразу же туда переехали.
Только мы устроились на новом месте, как в дверь постучал мужчина. Дело было утром, я ушел на работу. Открыв дверь, жена увидела человека в форме почтальона. Он протянул ей письмо и спросил, знает ли она фамилию человека, обозначенную на конверте. Анна ответила отрицательно и сразу же закрыла дверь. Я понял, что это была первая провокация со стороны английской секретной службы. Если бы жена сказала, что фамилия ей известна, этого было бы достаточно, чтобы МИ-5 счел лицо, обозначенное на конверте, скомпрометированным.
На протяжении всего нашего пребывания в Лондоне за Анной постоянно и совершенно не скрываясь кто-нибудь ходил. Иногда она не без иронии даже здоровалась с соглядатаями.
Со временем Анне до того это надоело и стало действовать на нервы, что она пожаловалась послу, попросив как-нибудь защитить от такого грубого преследования. Но он только рассмеялся:
- Ходят? Ну и пусть себе ходят. Чем больше наблюдают за тобой, тем меньше станут обращать внимание на твоего мужа. Понимаешь?
В обыденной обстановке у нас сложились очень хорошие отношения с англичанами. Их образ жизни стал нам понятен и даже нравился. Мне трудно сказать о них что-нибудь плохое. Они настроены подозрительно и ведут себя сдержанно, пока не знают вас, но когда проникнутся к вам доверием, становятся такими друзьями, каких надо поискать.
На Бэссетт Роуд нашими соседками были две пожилые дамы - типичные англичанки. Сначала они нас даже избегали. Но когда увидели, что мы спокойные люди, по утрам, встречаясь с ними на лестнице, приветливо здороваемся и не держим камня за спиной, то сделались очень любезны, добры и даже старались помогать в чем-либо, хотя прекрасно знали, что мы из Советского Союза - страны, которую их пресса ругала на все лады и представляла как пугало.
"Холодная война" вступила в свою первую стадию. Год назад Черчилль заявил, что поперек Европы опустился "железный занавес". Англорусская дружба заметно поостыла. Моя жена часто ощущала признаки этого похолодания в своей повседневной жизни. Англия заболела шпиономанией, каждый русский стал теперь потенциальным агентом КГБ, газеты подхватывали любой враждебный слух. Помнится, я читал в газетах целые полосы о какой-то русской чемпионке, дискометательнице (кажется Пономаревой), которую якобы поймали с поличным в американском магазине "Си-Энд-Эй" за кражу дешевеньких шляпок.
Лично я не испытывал особых трудностей. Тяжелее приходилось Анне, особенно в первое время. Меня почти никогда не было дома, я возвращался с работы поздно, когда она уже спала, а уходил рано утром. Долгими вечерами жена оставалась одна, коротая время за чтением английской литературы с тревогой за меня в душе. Я никогда не говорил ей, чем занимаюсь, но она инстинктивно понимала, что моя работа связана с опасностью.
Анна любила ходить с дочкой на прогулку в большие лондонские парки, особенно в Гайд-парк. К этому времени она уже больше походила на англичанку, чем на русскую, и казалась незаметной среди бабушек и мам, катящих по дорожкам детские коляски. Одним из ее любимых мест было большое озеро Раун Понд, где она часами наблюдала, как почтенного возраста джентльмены запускали свои лодочки, кораблики и глиссеры. Однажды к Анне подошла англичанка и спросила:
- Вы не родственница Черчилля? Ваша дочурка как две капли воды похожа на нашего доброго старого Уинни.
Осень 1947 года стала для Анны особенно тяжелой. Ее угнетала ужасная лондонская погода с туманами и пронизывающе холодным моросящим дождем. И тогда она пошла работать в посольство переводчицей (там, по крайней мере, было тепло), а дочку мы пристраивали на день к английской няне.
Я был загружен работой по горло и часто задерживался в посольстве до двух часов ночи. М ы напряженно и сосредоточенно долгие часы втроем обрабатывали огромное количество информации, поступавшей от кембриджской пятерки и других английских агентов. Теперь документы приходили ко мне уже в подлиннике, а не перефотографированными. Как и в Москве, я обрабатывал дипломатические документы, которыми обменивались Лондон и Вашингтон.
Материала было так много, что пришлось даже попросить наших агентов сконцентрировать свое внимание лишь на самых важных делах.
А из Москвы прибыл целый пакет новых директив, перевернувших все посольство, что называется, вверх дном. Послу предписывалось взять на себя параллельную ответственность за всю разведывательную деятельность МГБ в Лондоне. Отныне и впредь и посол, и официальный резидент МГБ должны были вместе отвечать за нашу деятельность, работая и на Лубянку и на министерство иностранных дел в Москве.
Цель этой инициативы заключалась в том, чтобы активнее привлекать наших дипломатов к разведке. Зарубин не одобрял этих новшеств, но выбора у него не было, и ему пришлось подчиниться. Теперь он допоздна засиживался у себя в кабинете, желая удостовериться, что наша работа идет нормально. Конечно, это было для него тяжелым бременем. Покинуть свое рабочее место посол мог только после благополучного возвращения с "дела" самого запоздалого разведчика.
Однажды Зарубину пришлось ждать меня до трех часов ночи. Я знал, что он волновался тогда больше обычного: в ту ночь я должен был провести несколько рискованную операцию. Когда я осторожно пробирался в свою рабочую комнату, Зарубин услышал и, торопливо миновав коридор, вбежал ко мне: на лице его не было ни кровинки. Я уверил посла, что все прошло благополучно, как и было запланировано. Он облегченно вздохнул и даже прослезился, обнимая меня. Я немного смутился, а затем едва не рассмеялся. Этот всегда безупречно одетый дипломат, чьи рубашки были белее снега, на ком не увидишь ни пылинки, а волосок всегда причесан к волоску, забыл второпях надеть зубной протез. Должно быть, в ожидании меня он прилег на диван и вздремнул.
Шли дни, недели, месяцы такого изнуряющего труда, и Зарубин понял, что, если дальше так будет продолжаться, он попросту свалится с ног. Поэтому посол рукой махнул на новые директивы и перестал вмешиваться вдела МГБ, за исключением действительно важных случаев. Теперь и всем остальным стало легче.
Как я уже сказал выше, мы работали с полным напряжением сил и зачастую так рисковали, что если бы посол знал об этом, его наверняка хватил бы инфаркт.
Бёрджесс в качестве личного секретаря Гектора Макнейла регулярно поставлял нам кипы документов из парламентских комитетов и министерства обороны.
Обработка всего этого материала требовала не только неослабного внимания, но и осторожности. Я надевал на руки перчатки, чтобы не оставить на бумаге отпечатков пальцев, и переводил тексты, стараясь быть предельно точным. Сам перепечатывал на машинке справки и отдавал их на подпись резиденту. Затем их зашифровывали и по радио отправляли в Центр, а "взятые взаймы" документы возвращали в сейф или на письменный стол хозяина. Естественно, что весь этот процесс был связан с риском, но у наших агентов не всегда имелась специальная фотоаппаратура, а ксероксы - божий дар для всех шпионов мира - еще не были запущены в массовое производство.
Лондонский резидент МГБ Николай Борисович Родин (он же Коровин), научил меня многому. И хотя его командировка к нам считалась временной, он пробыл в Лондоне до 1952 года. Коровин хорошо знал свое дело, но характер у него был просто невыносимый. К тому же он крепко пил, хотя это и не мешало его работе. Он делился со мной своим долголетним опытом разведчика. Зная характер англичан как свои пять пальцев, он мог предугадать их поведение в любой конкретной ситуации. У меня сразу сложились с ним хорошие отношения. Это был настоящий профессионал, и я его уважал. Во время войны он возглавлял, так называемую, резидентуру связи - службу, цель которой состояла в том, чтобы реализовать военную информацию, собираемую нашими агентами во всех странах мира. Коровин не в первый раз работал в Лондоне и был мастером в деле организации связи с нашими агентами. Разработанные им правила безопасности оказались настолько надежными, что мы ни разу не имели каких-либо серьезных осложнений. Коровин обучил меня своим методам, а я передал их другим годы спустя.
К сожалению, очень скоро Коровин умудрился перессориться с большинством сотрудников посольства. Людей раздражала его безапелляционная манера армейского офицера. На своем собственном жизненном пути я уже сталкивался с такими людьми, как он, и знал, как с ними общаться, но у ряда наших коллег, многие из которых не были на фронте, терпения не хватало.
Впрочем позднее и у меня начались конфликты с Коровиным. Я увидел в нем типичного зашоренного бюрократа, заносчиво и презрительно относившегося к своим подчиненным. Хотя может быть его привычная презрительная мина была умышленным приемом, чтобы скрыть свои мысли? Коровин оставался для меня загадкой, пока я не понял, что каждый агент носит свою маску, и я - тоже…
Коровин относился к нашей скромной переводческой работе с высокомерным презрением. Он говорил нам, что приехал в Европу для участия в конференциях, которые заложат фундамент нового порядка в мире, и что он - настоящий гений в деле получения секретной информации, выступит на них на равных с остальными экспертами-международниками.
Коровин хорошо знал, как лучше использовать периоды бездействия между сессиями. Он любил вечера-коктейли, официальные приемы. У него были хорошие связи, и в списке его знакомых оказывались все, кто представлял собой что-либо выдающееся в своей профессии. Время от времени Коровин брал меня с собой, например, мы часто ездили в Париж, где я сидел в своей комнате в гостинице или в посольстве на Рю-де Гренель и корпел над переводами, которые Коровин отсылал на Лубянку. Когда выпадало немного свободного времени, мы ходили гулять в парки и вели долгие беседы.
- Юрий Иванович, когда вас взяли на работу в НКВД, вы, конечно же, просили разрешить вам закончить свое образование после войны? - спрашивал он.
- Да, конечно, - отвечал я. - Но в 1946 году, когда я напомнил начальству о данном мне обещании, мне сказали, что пока об этом не может быть и речи. Работы было очень много.
Я доверительно сообщил ему, что не собираюсь оставаться всю жизнь в разведке и надеюсь через несколько лет по возвращении в Москву стать преподавателем. Коровин расхохотался, и я понял, что навсегда повенчан с секретной службой, с которой мне никогда не уйти.
В Париже Коровин рассказал мне, что отношения между Кэрнкроссом и Миловзоровым окончательно испортились. Я хорошо знал, что Кэрнкросс больше не дает материалов, но ничего не сказал об этом. Впрочем Миловзоров не ладил и с самим Коровиным. Оба были в одинаковом ранге, но Коровин достиг своего положения в военной разведке, а Миловзоров вышел из контрразведки. Во всяком случае Миловзорову не удалось сохранить "Карела" как активного оперативника. Он завербовал нескольких американцев и англичан, но его рабочие методы - приемлемые в военное время или в применении к малообещающим агентам - стали теперь неподходящими. Миловзорова направили в Лондон главным образом для работы с Кэрнкроссом. Другие главные агенты были в исключительном ведении Коровина.
Миловзоров привык отдавать приказания в резкой и оскорбительной форме, а это не подходило для наших звезд-агентов. Разве можно было приказывать Энтони Бланту: делай то или другое? Или разговаривать резким тоном с таким человеком, как Ким Филби? И, конечно же, невозможно было назначать встречу с Гаем Бёрджессом, а потом не являться на нее без уважительной причины.
Кэрнкросс был недоволен Миловзоровым и прямо сказал об этом Коровину. А тот, будучи безупречным функционером, внимательно разобрался в деле и дал Миловзорову уничтожающую характеристику. Через неделю МГБ приняло решение отозвать Миловзорова в Москву.