Бёрджессу нечем было занять свое время. Он много читал, гулял. Иногда ему удавалось подцепить мужчину для секса. Давал он и кое-какие консультации КГБ, если к нему за этим обращались. По-моему, Гая едва ли можно судить за то, что он так мало работал в России, в этом больше виноват сам КГБ, не сумевший использовать его знания и интеллект. А он мог оказаться очень полезен. Но Гай ничего не делал, потому что его ни о чем не просили, напрашиваться же на работу - не в его натуре.
Не следует забывать, что Бёрджессу лишь недавно исполнилось сорок. Полный энергии, он хотел жить по-своему, а не по строгим правилам, господствовавшим в России. Ранняя пенсия едва ли могла устроить его. И все же он остался человеком твердых убеждений, каким был всегда, и верным другом. Это он доказал мне в 1958 году.
Находясь в лондонской командировке, я серьезно поссорился со своими начальниками в Москве. К тому времени я считал себя опытным и компетентным работником. Может быть и заблуждался на сей счет, но все равно так думал. Я поддерживал сносные отношения с Коровиным, моим резидентом, и мы помогали друг другу как могли. Например, я усовершенствовал разработанную им строгую систему связи с нашими агентами. Коровин был этим очень доволен, но хотя и настаивал на том, чтобы ее придерживались все остальные, сам проявлял крайнюю небрежность в этом отношении. Я уже говорил раньше, что он иногда являлся на встречи в машине с посольским номером, что на мой взгляд граничило с преступлением.
Самой неприятной чертой Коровина была привычка обвинять своих подчиненных в ошибках, которые оказывались в тысячу раз менее серьезными, чем его собственные. Наконец я не выдержал и, находясь в 1958 году в отпуске в Москве, попросил Центр не отправлять меня обратно в Лондон. У меня имелся хороший предлог: дочь окончила первую ступень русской школы при посольстве СССР в Лондоне, второй же там не было. Мне пришлось бы оставить ее одну в Москве к началу следующего учебного года, а за ней некому было присматривать.
Я объяснил эту причину начальнику ПГУ (Главное управление внешней разведки КГБ) Александру Михайловичу Сахаровскому. Прекрасный и отзывчивый человек, Сахаровский умел выслушивать подчиненных и занимал свою должность рекордный срок - пятнадцать лет.
Он выслушал меня в своем большом кабинете на Лубянке и, когда я умолк, сказал:
- Теперь объясните мне откровенно, нет ли у вас какой-нибудь другой причины для такой просьбы?
- Я больше не могу работать с Коровиным, - пришлось мне сказать правду, - знаю, что многим ему обязан, он научил меня работать. Но его методы стали просто невыносимы. Он излишне требователен ко всем остальным, а сам не соблюдает никаких правил.
Сахаровский, кажется, не очень удивился.
- Да, мы все это знаем.
На беду во время нашего разговора в кабинете присутствовал начальник другого отдела, который сейчас же связался с Коровиным и сообщил ему о нашем разговоре, передернув и преувеличив мои слова.
В результате Коровин немедленно прислал на меня уничтожающую характеристику, причем прислал ее не Сахаровскому, а напрямую Ивану Александровичу Серову, председателю КГБ. У Серова были личные причины относиться ко мне недоброжелательно, и он тотчас ухватился за возможность свести со мной счеты. Серову - человеку маленького роста, атлетического сложения, с очень выразительным лицом, никогда не удавалось скрыть своего недоверия и подозрений в отношении окружавших его людей.
Он вызвал меня к себе и резким, скрипучим голосом стал выговаривать, характеризуя, как никудышного работника, который из года в год не давал никаких положительных результатов.
В ответ я перечислил все, что проделал в Лондоне, начиная с 1948 года. Но он даже не стал слушать меня, вызвал одного из своих помощников и распорядился, чтобы меня отослали куда-нибудь на север или в Сибирь.
Меня взорвало.
- В таком случае, вот мое заявление об уходе, - сказал я в запальчивости и вышел из кабинета.
Когда мои русские друзья узнали, что меня уволят или же в лучшем случае сошлют в Мурманск или Сибирь, их всех как ветром сдуло. Ни один не осмелился вступиться за меня.
На помощь пришел только Бёрджесс. Когда он услышал о случившемся, то написал Серову письмо с решительным протестом. Гай ни на йоту не отступил от истины, и я понял, что знал его недостаточно. Оказывается, он присматривался ко мне куда пристальней. Своим поступком Гай укрепил мою убежденность в том, что он действительно считает себя полноправным агентом КГБ, который может иметь свою точку зрения и право возразить самому боссу из боссов. Его вмешательство вызвало еще одно заступничество. Начальник моего отдела подчеркнул мое глубокое знание разведывательных методов и международных политических проблем. В результате Серов отменил свое распоряжение, и я остался в КГБ. К тому же меня отозвали из Лондона, чего я и добивался.
В Москве мои отношения с Бёрджессом переросли в личную дружбу после того, как мы перестали быть друзьями лишь по службе. Мы часто виделись и много беседовали, испытывая от нашего общения обоюдное удовольствие. Я помогал ему, когда его снедала тоска или возникала какая-нибудь проблема, о которой я обычно узнавал от сотрудников КГБ, приставленных к нему для обслуживания.
В конце 50-х годов он начал писать для Центра исследовательскую работу о британских студентах в 30-е годы. О том, как они себя вели, чем увлекались, каковы были их политические и социальные стремления. В этой работе он дал глубокий анализ методов, применявшихся нами при вербовке молодых англичан в те дни. Бёрджесс ясно показал, как и почему НКВД удалось создать такую могущественную сеть агентов. Уникальность этого исследования состояла в том, что оно явилось плодом собственного продолжительного опыта Бёрджесса. Впервые с учетом преимуществ ретроспективного взгляда были проанализированы советские методы создания агентурной сети в Великобритании.
К сожалению, в те годы в КГБ стали пренебрегать информацией. Никто не взял на себя труд прочитать эту удивительную работу и сделать из нее выводы. Ее просто списали в архив.
Когда Гая просили сделать что-нибудь, он с готовностью выполнял работу. Делал ее быстро, качественно и никогда не отказывался. Очень жаль, что огромный опыт Бёрджесса оказался невостребованным. КГБ мог бы обращаться к нему почаще. Плохо также и то, что сам он никогда не предлагал нам своих услуг, как это делал Филби.
Я всегда уважал Гая Бёрджесса, несмотря на лживые публикации, которые постоянно появлялись о нем на страницах газет не только в Англии, но и у нас в Советском Союзе. Его единственным защитником был Энтони Блант, говоривший о нем только хорошее в интервью с корреспондентами нескольких газет. Представителю "Санди Таймс" он заявил:
- В последние, ужасные годы жизни Бёрджесса на него возвели столько гадкой клеветы, что я считаю своим долгом выступить в его защиту. Он был одним из самых выдающихся интеллектуалов, которых мне приходилось встречать.
Газета "Таймс" от 20 ноября 1979 года приводит следующие его слова:
- Я впервые встретил Бёрджесса, когда он был еще студентом… Он нелегкий человек, но его интеллект таков, что Бёрджесс мог решить любую проблему в самом ее корне. Его интересовало абсолютно все.
Интересно отметить, что Дик Уайт, глава контрразведки, а позднее и разведывательной службы, не раз говорил, что если бы не личные качества Гая Бёрджесса, то кембриджская группа вообще не появилась бы на свет. Я с ним согласен, хотя действительным основателем этого звена был Филби. Филби открыл Бёрджесса, а уж тот в свою очередь завербовал Бланта и остальных. Но Дик Уайт прав, называя фактическим руководителем Бёрджесса. Он сплачивал всех членов группы, заражал своей энергией и вел, как говорится, в бой. В 30-х годах, в самом начале их деятельности, именно Гай подхватывал инициативу, брал на себя самые рискованные дела и тянул остальных за собой. Его можно назвать их духовным лидером.
Эта яркая, но трудная личность не могла приспособиться к нашим советским условиям. Единственным желанием Бёрджесса было вернуться в Англию, и он не переставал донимать руководство КГБ просьбами отпустить его домой. Гай клялся, что не произнесет ни одного слова, которое можно было бы истолковать как предательство. Мои начальники отказывались этому верить. Физически и морально надломленный, он сломался бы на первом же допросе. Бёрджесс сгорел в Москве как факел, все больше и больше предаваясь алкоголю.
Иногда я забегал проведать его утром, провести час-другой в беседе о последних новостях или поспорить на литературную тему. Бёрджесс очень много читал, его знания английской литературы были энциклопедическими, он с жадностью набрасывался на английские газеты, которые приносил ему телохранитель. Бёрджесс анализировал все, что читал, и высказывал свои неизменно взвешенные, непредвзятые суждения о событиях в мире и о политике великих держав.
Когда я к нему приезжал, то первое, что с грустью замечал - наполовину выпитая бутылка сухого грузинского вина на кухонном столе. Я сказал ему однажды, что по неписанным законам Англии пить до полудня не полагается. А он только рассмеялся:
- Я не в Англии, дорогой товарищ.
Многие считали, что с Бёрджессом совершенно невозможно иметь дело, но у меня не было с Гаем особых проблем, хотя со временем находиться рядом с ним становилось все трудней и трудней. Приставленные к нему люди жестоко страдали оттого, что его поведение часто оказывалось непредсказуемым: то он был агрессивен, то провоцировал их. Я помню, как один контрразведчик, отдыхавший с Бёрджессом в нашем ведомственном санатории на юге, рассказывал мне, как вызывающе он себя вел. Например, ему доставляло удовольствие протащить надувной матрац по пляжу, осыпая загорающих песком. Гая, конечно, все ругали на чем свет стоит, но он не обращал на это никакого внимания. Как-то раз во время приема в китайском посольстве в Москве он помочился в камин к ужасу присутствовавшего там Маклина. Не знаю, был ли такой анекдотический случай на самом деле, но уверен, что Гай вполне способен на это.
В начале 60-х годов начальству пришло в голову изобразить Гая Бёрджесса цветущим, уверенным и очень благодушно настроенным человеком. Его сфотографировали беспечно шагающим в новом костюме по одному из московских мостов. Мне кажется, все это было специально подстроено, потому что Бёрджесс, каким я знал его в последние годы жизни, находился всегда в меланхолическом расположении духа, несмотря на частые визиты матери, приезжавшей к нему погостить.
В 1962 году Бёрджесс полуофициально сообщил, что хочет вернуться в Англию. Пресса каким-то образом узнала об этом и чрезмерно раздула его слова. В английских газетах появились статьи под кричащими заголовками: "Бёрджесс и Маклин собираются прилететь в Лондон".
Английская контрразведка впала в панику. Англичане отлично понимали, что у них нет достаточных доказательств для суда и приговора над "изменниками". Тем не менее Скотланд Ярд попросил начальника полиции Лондона, сэра Роберта Бландела, выдать ордер на арест Бёрджесса и Маклина, как только они ступят ногой на британскую землю. Английские власти настолько серьезно восприняли газетные сообщения, что привлекли к делу старшего полицейского инспектора Джорджа Смита, знаменитого сыщика, который за год до этого раскрыл группу Крогеров-Лождейла. Муж и жена Крогеры и Лождейл были агентами КГБ, Лождейл к тому же еще и нашим "нелегалом". В 1961 году Крогеров приговорили к двадцати пяти годам тюремного заключения, а Лождейла - к двадцати.
Слухи разрослись до того, что 17 апреля появилось сообщение о том, будто бы оба бывших дипломата сели в самолет, следующий через Амстердам в Лондон. Все это было чистой воды бессмыслицей, но она дала английской прессе новый шанс придать делу второе дыхание. Некоторые журналисты утверждали, что видели Бёрджесса в 1960 году на суде над Фрэнсисом Гарри Пауэрсом, пилотом американского самолета-разведчика, сбитого над советской территорией. Я сам присутствовал на этом суде от начала до конца и ни разу не видел там Бёрджесса. Еще больший шум подняла пресса, узнав о смерти матери Дональда Маклина. Не менее семи одетых в штатское полицейских инспекторов явились в июле 1962 года на кладбище в Пенн - они думали, что схватят там Дональда. Лишь только лейбористский член парламента Том Драйберг, видевшийся с Гаем Бёрджессом в Москве, посмеивался над всеми этими слухами и утверждал, что ни Гай, ни Дональд не вернутся в Англию живыми.
Я находился в командировке, когда Гай внезапно слег с жесточайшим приступом болезни печени. По той же причине я не смог встретить и Кима Филби, который в январе 1963 года прибыл наконец в Москву. Гай узнал эту новость в госпитале и просил Филби навестить его. Думая, что встреча с Кимом поможет Бёрджессу, наши сотрудники передали ему эту просьбу, но Филби категорически отказался. Он не мог простить Бёрджессу побеге Маклином. Филби счел его предателем, нарушившим слово. Ведь тот отлично знал, что своим побегом оставляет друга в смертельной опасности.
Ким Филби так и не изменил своего отношения к Бёрджессу. Несмотря на все просьбы Гая, они так и не увиделись.
Гай Бёрджесс умер 19 августа 1963 года в Боткинской больнице в Москве. Свою библиотеку он завещал Киму Филби, но тот отказался даже прийти на похороны старого друга и соратника. Я присутствовал на краткой церемонии в крематории. Кроме меня туда пришли лишь два офицера КГБ и несколько гомосексуалистов - друзей покойного. Согласно воле Гая Бёрджесса, его прах отослали родственникам в Англию.
Моя встреча с Кимом Филби состоялась только в 1964 году. КГБ распорядился, чтобы я работал вместе с ним над его автобиографией. По идее книга должна была представлять собой официальную версию его жизни и предназначалась для распространения в России и странах народной демократии.
Я долго ждал этой встречи и, наконец, мое желание исполнилось.
Филби поселился недалеко от центра Москвы в новом ничем не примечательном доме, который, однако, хорошо содержался. Я поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь отворил мужчина лет пятидесяти с лишним, среднего роста, слегка располневший, но все еще интересный и сохранивший благородную осанку.
Когда я представился, он схватил мою руку и расплылся в улыбке.
- Мы с вами старые друзья, Питер. Заходите!
Усевшись за стол, мы открыли бутылку водки и начали разговор. Иметь так много общего с человеком и не разу с ним не встречаться - это обстоятельство придавало особый интерес нашей беседе. Мне кажется, что и у Кима было такое же чувство. Мы словно составляли две половинки разрезанной картинки. Когда он упоминал о каком-нибудь событии, я дополнял его своей версией, почерпнутой из воспоминаний, связанных с моей работой в Москве в 1944–1947 годах и в Лондоне в 1948-1955-х. Мы рассказывали друг другу о том, чего не знал один из нас.
Вскоре я догадался, что Ким Филби считает меня очень важной персоной в КГБ. Он был очень предупредителен в обращении со мной, а я не стал рассеивать его заблуждения. Своей жене Элеоноре, приехавшей в Москву через несколько месяцев после приезда Филби, он сказал, чтобы она не мешала нам, когда я буду приходить.
- Питер - мой начальник, он не хочет, чтобы его видели, так что ты не показывайся.
Поэтому Элеонора всегда оставалась на кухне, пока мы обедали.
С первой же встречи между нами установились самые сердечные отношения, как будто мы были знакомы давным давно. В течение почти двадцати летя читал и переводил так много справок и донесений, написанных Кимом Филби, что мне казалось будто я понимаю его без слов. Бёрджесс в свое время тоже, должно быть, рассказывал ему много хорошего обо мне. Мы часами говорили об Англии, о Бейруте и, в особенности, о том, как ему удалось выехать в Москву, куда он прибыл 28 января 1963 года. Филби рассказал мне, как сошел с "Долматова" в Одессе после нескольких дней, проведенных в море в качестве туриста.
В Одессе его встретили три сотрудника КГБ в форме и один в штатском, которого звали Сергей. После обычных формальностей Сергей проводил его до Москвы, где Филби дали небольшую квартирку и наняли ему домработницу. Сергей позаботился обо всем остальном: о связи с КГБ, о его безопасности и о машине, если он захотел бы куда-нибудь поехать. Сергей прекрасно говорил по-английски, был очень хорошо воспитан и обладал чувством юмора, что приводило Кима в восторг. Этот Сергей оставался при нем до последнего дня жизни.
Как Бёрджесса и Маклина в свое время, сотрудники КГБ подвергали тщательной проверке и Кима - процедуре, которой он безропотно подчинился. Затем ему предложили на выбор несколько квартир в Москве. Он выбрал ту, в которой мы стали с ним встречаться. Наши люди привезли из его бейрутского дома книги и кое-что из мебели, так что Ким Филби оказался в удобной обстановке, среди знакомых ему вещей. Ему предоставили машину с шофером, дачу недалеко от Москвы и оформили советское гражданство. Филби быстро восстановил контакте Маклином. Мелинда показывала ему Москву, а в сентябре 1963 года, через девять месяцев после побега из Бейрута, к нему приехала Элеонора.
Она ничего не знала о прошлом своего мужа. Его внезапное исчезновение ее озадачило. Когда Элеонора вернулась в Лондон и ее начали осаждать орды искателей сенсационных новостей, ей это не понравилось. Ким писал, чтобы она не волновалась, но английская и американская секретные службы оказывали на нее сильное давление с тем, чтобы она не уезжала в Советский Союз, на чем настаивал муж. Несмотря на то, что ее рассердили все выпавшие на ее долю испытания, Элеонора все же решилась ехать. Она открыто пришла в советское посольство в Лондоне и попросила дать ей визу. Наше консульство сделало все необходимое, хотя за этими приготовлениями неотступно следила МИ-5.
Во время нашей второй встречи мы с Филби принялись за работу всерьез. Он показал мне конспект своей книги, я обсудил его со своим начальником, и после этого мы приступили к первой главе. Филби писал и постоянно интересовался, как я отношусь к готовому материалу. Как правило, наши мнения совпадали. Он знал не хуже меня, о чем можно говорить, а что не следует раскрывать. Иногда мой шеф просил внести в текст какие-нибудь изменения и я в обтекаемой форме спрашивал Кима, не мог бы он подыскать иной интерпретации фактов.
Филби, так же как и я, отвечал уклончиво и никогда не давал ответа сразу. Если завершая обсуждения он соглашался с нашими замечаниями, то немедленно проводил их в жизнь. Но если Ким говорил: "Я подумаю над этим", то это означало, что он решительно отказывается изменить хотя бы одно слово, и мне приходилось тогда выкручиваться перед начальством. Мы обычно обсуждали текст очень внимательно и вдумчиво, все, вплоть до мельчайших деталей, и в конце концов приходили к какому-нибудь компромиссу.